Так меняются под старость взгляды...

Нине Михайловне Егоровой-Климко

Так меняются под старость взгляды. Скоро стану центристом, а, возможно, и правой во взглядах...

Эх, Ниночка, в том веке я ещё была хорошим человеком. Там вежливо, стихами отшивала своих деликатных поклонников, да и чужих тоже. До сих пор я со всеми живыми в очень хороших отношениях. Они очень хорошие люди. Но где-то в 1998 году в душе у меня появилось какое-то беспокойство. Это очень отразилось в моём творчестве. Сегодня кто-то прочитал у меня стихи, написанные в августе 1999 года "О куда я иду, и чего я ищу". 19 мая 1999 года у меня умерла мама, я жила с папой, была совсем потерянная, и соответственно были и такие стихи:
 
О куда я иду, и чего я ищу

Надежда Никищенкова

О куда я иду, и чего я ищу.
От любви неземной, я как лист трепещу.
Трепещу на ветрах атмосферы земной,
Но чего-то ищу во вселенной большой.
Захватило мне дух, и нет сил устоять.
Чтоб мгновенье страстей мне на вечность сменять.
Но мой разум и дух говорят: «Не спеши!»
Ведь мгновенья страстей лишь на миг хороши.
Убегут, улетят словно пух тополей.
Ты душе будь слуга и себя пожалей.
Сбереги дух полёта в неведомой мгле,
Чтобы свет там найти, что иссяк на земле.
Свет добра и тепла. Свет любви и надежд,
Отгони сон пустой, не смыкай тихо вежд.
И беги, и беги, и лети, в даль лети,
Столько мира, добра встретишь вновь на пути.
И душою ласкай каждый миг вновь святой.
Красота, доброта прилетят под луной
И шагнут с ней в рассвет, словно солнышку дар.
И засветится радостью весь земной шар.
Так не бойся, иди и ищи, вновь ищи.
Этот вечный огонь, пламя вечной свечи.

Август 1999 г.

Я даже и не представляла тогда какие встречи и какие испытания меня ждут впереди. А именно: очень плотные встречи с поэтами (и, вообще, с литературной средой) и журналистской средой. Я очень плотно до этого общалась с добрыми и талантливыми журналистами: Алабердиным, Тихим, Филатовым, Ириной Борисовной, Натальей Александровной Александровой, Давыдовым - и поэтами: Филатовым, Минаровым, Манюровым, Гусейновым, Салминым, Демидовой.
Я очень любила читать стихи. Но мало интересовалась биографиями поэтов. Я читала те биографии поэтов и мемуары, которые были в нашей семейной библиотеке. Я мало было знакома с биографией Марины Цветаевой. Но эти фрагменты, которые мне удавалась прочитать о ней меня очень волновали, так как её стихи мама мне часто читала в детстве.
Я знала, что её имя связывали с именами таких поэтов и писателей, как Паустовский, Пастернак, Тарковский.
После выхода на экраны фильмов Андрея Тарковского, особенно после появления таких, как "Андрей Рублёв", "Зеркало", - стали много говорить об его отце Арсении Тарковском. В одном из них сам Андрей читал стихи отца. Все знали, что главный герой в картине "Зеркало" его отец. А потом я стала интересовать её взаимоотношениями с этими людьми. Узнала о последнем её стихотворении... И стала думать о поступке Арсения Тарковского, который толкнул бедную Марину Цветаеву на такой отчаянный поступок. А перед встречей с Лилит Николаевной, посвящённой Цветаевой 26 октября 2001 года, которая состоялась в пятницу 26-го ноября 2001 года я написала странные стихи о Марине Цветаевой. Эти стихи написала экспромтом, на работе. После сегодняшнего просмотра части фильма о Тарковском, я бы не стала писать этого стихотворения. Всем поэтам так хотелось быть изданными. Вот у меня, Нина, никогда не было такого страстного желания... Появилась возможность, и я издала 22 книги. А теперь очень сожалению об этом, но уже не расстраиваюсь по этому поводу. Но ведь у меня в отличии от них была всегда любимая работа, которая была всегда оценена... У бедных поэтов не было моих возможностей для издания: я работала хорошо оплачиваемым программистом и горькие страдания в любви в основном узнавала из рассказов пострадавших. Часто очень сопереживала за эти страдания с ними, пережитые страсти облекала в форму стихотворений, которые потрясали читателей своим содержанием, но сама всегда бежала от страстей и неистовых желаний...   

Горькая память о Марине Цветаевой

Надежда Никищенкова

Когда-то летнею порой, Тарковский это сделал первым,
Он "стол накрыл на шестерых!" И у Марины сдали нервы...
"Ты стол накрыл на шестерых" - усесться я хотела первой!
А оказалась вновь седьмой - таков удел для каждой стервы...

Уселись за твоим столом твои соседки, сын с женою.
Вновь оказалась я седьмой - всё так логично, я не спорю...
Но ты один средь них как перст. Во мне лишь для тебя отрада...
Тебе застолье надоест. Но в дом впускать меня не надо.

Нельзя пускать меня за стол, где одиночеством всё дышит.
Нельзя сажать меня меж них - здесь сердце счастья не услышит.
Ведь нет его в твоём кругу. И никогда, поверь, не будет.
Помочь тебе я не могу. Так пусть Господь всех нас рассудит.

Семёрка - вечное число! Удел Великих Посвящённых.
Они не делают на зло - в них добродетели сверх нормы.
"Ты стол накрыл на шестерых". Пришла я первая седьмою.
"Ты стол накрыл на шестерых?" Я обойду вас стороною.

Я обойду Вас стороной: лишь в счастье я ищу награду.
Я не нарушу твой покой. Мне ничего, поверь, не надо.
Всегда влетая в дом седьмой, как птица Феникс возрождаясь,
Несу лишь счастье я с собой. Но от тебя я отрекаюсь!..

"Ты стол накрыл на шестерых". Бежать за мной седьмой - не надо...
Седой осеннею порой я для тебя страшнее ада!
Так долго будешь ты ласкать мои измятые страницы.
Мне приказал ты замолчать... Теперь тебе я буду сниться!

Ты не исправил ничего, всё превратив в обманный фетиш...
И нить судьбы вдруг порвало молчанье... Ты за всё ответишь!!!
Нельзя надежду подавать, раз ты во власти этикета...
И о любви всегда молчать или писать всю ночь сонеты.

Ведь только утром мне вещал, что я одна тебе опора!!!
А вечером в спине кинжал! Как изменился в чувствах... Скоро
Освобожу тебя от чар, от понимания и ласок.
Любовь свою ты сам предал, боясь, ханжа, её огласки.

Ты на могилу не придёшь... Холодное как сталь молчание
Пробило сердце словно нож. И нет теперь уж оправданий.
О, бойтесь, женщины, мужчин, кто так легко рифмуют чувства.
Искать любовь в них нет причин: всё лишь писалось для искусства".

26.11.2001.

Рецензии в стихи.ру на это стихотворение:

"Сложно сплетенные кружева. Ни затяжки, ни разрыва. Мастерски! Я тоже люблю внутреннюю рифму. Хоть работы больше, но воспринимается намного лучше. Спасибо!
Бросилось в глаза: Вы написали его в мой День рождения!"

Марианна Светлана Гончарова   22.04.2018 21:57 

"Мариана! Поздравляю с Днём рождения и желаю Вам всех земных благ!
Мне было очень приятно получить отзыв у однофамилицы моего любимого прозаика Ивана Александровича Гончарова, а также однофамилицы художника Гончаровой, которая иллюстрировала книги Марины Цветаевой, и жены моего любимого поэта Натальи Гончаровой.

За окнами сегодня сумрак и ветер рвёт стволы ветвей.
Особою ненастной думой мозги овеял суховей...
Но ваш я отзыв прочитала... вновь мир становится светлей:
хандра с печалями пропала, и ветерок стал озорней.

Он ветви грозно не колышет, их закружил он у берёз.
И голос жаворонка слышен, и утро радует до слёз.
Такие светлые минутки весна нам может лишь дарить.
В душе рождаются вновь шутки и всех так хочется любить!!!

Надежда Никищенкова   23.04.2018 09:32

"Как я Вас понимаю!!!"

Марианна Светлана Гончарова   24.04.2018 01:43

Я очень рада!

Надежда Никищенкова   24.04.2018 07:56   

Рецензия на «Горькая память о Марине Цветаевой» (Надежда Никищенкова)

"Надежда, я потрясена глубиной произведения. Здорово! Нина Климко"

Нина Климко   06.09.2009 20:13

Ниночка, прости меня пожалуйста. Только сегодня увидела твой столь высокий и восторженный отзыв. Мне так приятна твоя оценка поэта-гения. Скольких людей я обидела из-за своей невнимательности и безграмотности, как пользователя интернета? Целую крепко-прекрепко, но обманывать не стану. С праздником юмора и веселья, которых почему-то с возрастом так стало не хватать.

Надежда Никищенкова   01.04.2014 10:21

Рецензия на «Горькая память о марине цветаевой» (Надежда Никищенкова)

"вот такие они, гении
лишь Себе, почтения
без совести угрызения
в любое мгновение

очень понравилось
восхищён"

Владимир Гельм   21.01.2015 00:22   

Я рада. что мы единомышленники...

Надежда Никищенкова   21.01.2015 00:25   

Рецензия на «Горькая память о марине цветаевой» (Надежда Никищенкова)

"Конечно, гордость не позволит
сказать, как пылко он любим.
Да сердце девы ноет, ноет, ноет,
но есть у девы херувим,
который послан ей с рожденья
для утешенья в трудный час,
от бед опасных стереженья,
для умиленья её глаз.
При встрече их, в её уста
лишь нужные слова он вложит
- Мол, так и так, не вами я больна
и вы, похоже, не болели тоже"

Эдик Шакиров   20.01.2015 21:35   

Это всё от безысходности, неудач и наваждений.
Напряжением жизнь полнится, если ищешь приключений...
Путь у гениев особый: две судьбы такие разные...
И о гениях не гоже разговоры вести праздные...
Их стихи, молитвой ставшие, обращенье к человечеству...
С ними строчки их страдали пред судом великой вечности...

Спасибо за вдохновение.

Надежда Никищенкова   20.01.2015 21:44   

Рецензия на «Горькая память о марине цветаевой» (Надежда Никищенкова)

"Чувствуется неравнодушное отношение к Цветаевой!"

Вадим Константинов 2   20.01.2015 21:32   

Вадим, я очень много написала посвящений Марине Цветаевой, но они уже давно все изданы. Эти я нашла специально для тебя.

Надежда Никищенкова   20.01.2015 21:50

Из отрывка этого фильма о Тарковском я поняла, что судьба Тарковского была очень сложной и горькой. Можно сказать, что знакомство с Анной Ахматовой спасло его от гибели. Он десять лет почти ничего не писал, она побудила его к творчеству, искреннему, неповторимому. В конце концов он даже издал книгу, стихам в которой Ахматова дала очень высокую оценку. В передаче сказали, что патриотические стихи были написаны только для того, чтобы опубликовали любовные и философские. Я не согласна. Я читала его патриотические стихи и уверена, что Арсений Тарковский искренне любил Россию. Он - участник Великой Отечественной войны. Не буду больше никого судить. Потом так страшно раскаяние...

Посылаю тебе историю стихотворений, написанных о накрытии стола для шестерых:    


"Арсений Тарковский и Марина Цветаева
Семён Кац: литературный дневник
А.Н.Кривомазов, к.ф.-м.н., с.н.с. ИИЕТ РАН
Генеральный директор ООО "ИНТЕРСОЦИОИНФОРМ"

У Тарковского есть известный цикл стихотворений, посвященных великому русскому поэту Марине Ивановне Цветаевой.
Первое, что меня поражало в этих прекрасных стихах — чувство колоссальной вины автора перед ушедшим из жизни его другом-кумиром (“Где лучший друг, где божество мое, где ангел гнева и праведности?.. И чем я виноват, чем виноват?”).

В стихотворении Тарковского “Из старой тетради” (1939) 12 строк — в них невольно чувствуешь какой-то подтекст, легенду:

Арсений Тарковский

Все наяву связалось — воздух самый
Вокруг тебя до самых звезд твоих,
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих.

Ты — не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.

На радость — руку, на печаль, на годы!
Смеженных крыл не размыкай опять:
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.

(16 марта 1941)

Та же вина — и та же легенда! — в других двенадцати строках, посвященных Цветаевой:

Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,
Как брали прах родной у стен Иерусалима
Изгнанники, когда псалмы слагал Давид
И враг шатры свои раскинул на Сионе.
А у меня в ушах твой смертный зов стоит,
За черным облаком твое крыло горит
Огнем пророческим на диком небосклоне.

Сильнее всего эти вина и легенда выражены, мне кажется, в его сонете “Как двадцать два года тому назад” (1941—1963):

И что ни человек, то смерть, и что ни
Былинка, то в огонь и под каблук,
Но мне и в этом скрежете и стоне
Другая смерть слышнее всех разлук.

Зачем — стрела — я не сгорел на лоне
Пожарища? Зачем свой полукруг
Не завершил? Зачем я на ладони
Жизнь, как стрижа держу? Где лучший друг,

Где божество мое, где ангел гнева
И праведности? Справа кровь и слева
Кровь. Но твоя, бескровная, стократ

Смертельней. Я отброшен тетивою
Войны, и глаз твоих я не закрою,
И чем я виноват, чем виноват?


Несколько раз при мне ему задавали вопросы относительно этой ощущаемой легенды, каких-то особых отношений между ними: “Не было ли у вас романа?” — на что он неизменно отвечал: нет, ничего не было. Но легенда, ее ощущение — оставалось, и он, мне кажется, сознательно нагнетал эту легенду — он, тридцатитрехлетний, образцово воспитанный, обращается к ней, сорокавосьмилетней, с прямым и твердым “ты”, “Марина”, “научи”... И потом — странно: она покончила с собой, самоубийство — повесилась, а он в стихах постоянно говорит о гибельных водах, ищет ее на дне (“задыхаясь, идешь ко дну”)... Какая-то загадка....
Один или два раза такой же вопрос (о возможной близости) задал и я, и получил тот же ответ.
Но один раз, по воле случая, я оказался в центре настоящего незабываемого тайфуна, которому, если уж им присваивают женские имена, надо дать имя — Марина.

Вот что произошло.

Вручая Тарковскому снимки, сделанные 26 сентября 1982 г., был им особенно тепло обласкан (честно сказать, больше мы никогда в таком количестве раз не целовались). Он был в каком-то особом эмоциональном настроении.

У меня ощущение, что в тот день (судя по надписям на фотографиях, это произошло 12 октября 1982 г.) я случайно попал к ним в ключевой, поворотный момент его духовной и личной жизни: я никогда больше не видел его в таком радостном и просветленном состоянии.

Оказалось, я узнал об этом в тот же вечер, за несколько минут до меня у него был Павел Нерлер, который принес ему другой, абсолютно бесценный дар: публикацию в “Огоньке” последнего стихотворения Марины Цветаевой (“Все повторяю первый стих...”), написанного по памяти в ответ на его стихотворение “Стол накрыт на шестерых — // розы да хрусталь, // А среди гостей моих — горе и печаль...” — и для него это неведомое ранее стихотворение явилось ПОТРЯСАЮЩИМ ДУХОВНЫМ ВЗРЫВОМ ОТТУДА, РЕЛИГИОЗНЫМ ПОДАРКОМ ТОЛЬКО НА ЕМУ ПОНЯТНОМ ПОДТЕКСТЕ И ЯЗЫКЕ, КАКИМ-ТО СУПЕРВАЖНЫМ ПОДТВЕРЖДЕНИЕМ И ПРОЩЕНИЕМ.

Это самое последнее в ее жизни цветаевское стихотворение было многократно прочитано-произнесено в тот вечер и мне хочется, чтобы читатель тоже получил возможность прочесть его в данную минуту.

Но сначала давайте вспомним исходное стихотворение тридцатитрехлетнего Тарковского (1940):

Меловой да соляной
Твой Славянск родной,
Надоело быть одной -
Посиди со мной...

Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.

И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.

И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
“Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!”

Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:

— Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.

И вот как взволнованно и сильно ответила Марина Цветаева, припоминая его стихи:


Марина Цветаева
"Я стол накрыл на шестерых..."

Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
— «Я стол накрыл на шестерых...»
Ты одного забыл — седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах — дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть — седьмую...

Невесело твоим гостям
Бездействует графин хрустальный.
Печально им, печален — сам,
Непозванная — всех печальней.

Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
— Как мог ты позабыть число?
— Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий —
Ты сам — с женой, отец и мать)
Есть семеро — раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых —
Быть призраком хочу — с твоими,

(Своими)... Робкая как вор,
О — ни души не задевая! —
За непоставленный прибор
Сажусь незванная, седьмая.

Раз! — опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, —
Вся соль из глаз, вся кровь из ран —
Со скатерти — на половицы.

И — гроба нет! Разлуки — нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть — на свадебный обед,
Я — жизнь, пришедшая на ужин.

...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг — и всё же укоряю:
— Ты, стол накрывший на шесть — душ,
Меня не посадивший — с краю.

6 Марта 1941

Он был в состоянии сильнейшего радостного потрясения, которое можно назвать счастьем или эйфорией: одновременно рад, горд, добр, мудр, высок и умен, и удивительно расслаблен, мягок, как желе, постоянно улыбался и доверчиво касался, словно опасаясь, что это не сон, Татьяны Алексеевны и меня, мило шутил, радовался жизни, готов был трепетно отозваться на любой вопрос, одарить развернутым ответом. И в каждом слове, как у ребенка — бездна чувств...
Возможно, его нужно было снимать в этот момент, но я был без сумок с фототехникой (откуда я мог знать, что это будет узловой вечер в его жизни), дав своему позвоночнику редкую передышку.

Последнее стихотворение Марины Цветаевой:

Марина Цветаева

-------------------------------

"Все повторяю первый стих"
И выражаю боль земную.
Ты стол накрыл на шестерых.
Но ты забыл меня, седьмую.

Я не летаю, не пою.
Не балансирую по кромке.
Неприглашенная стою,
Тобой забытая, в сторонке.

А может быть пойти и сесть,
Плащ отряхнув от звездной пыли?
Я- не мираж. Я здесь. Я есть.
Зачем? Зачем меня забыли?

Как забывают дорогих
И неприкаянных скитальцев.
Зачем целуешь ты других,
Касаясь нежно тонких пальцев?

Я молчалива и горда
Я ни о чем не умоляла.
Но не забуду никогда,
Здесь, как у паперти, стояла

Чужой и чуждой мне игры.
Среди скамеек, лавок, кресел.
Ты стол накрыл на шестерых
Но почему же ты не весел?"

Н. Савельева. Марина Цветаева и Арсений Тарковский
Семён Кац: литературный дневник
"Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина..."

Первая встреча
Последние годы жизни Марины Цветаевой хорошо изучены, но точной даты встречи ее с Арсением Тарковским нет нигде. Известно, что поводом для знакомства послужили стихи - переводы Арсения Тарковского туркменского поэта Кемине. Полное название книжки "Кемине. Собрание песен и стихов в переводе Арсения Тарковского с добавлением избранных народных рассказов о жизни прославленного поэта". Под общей редакцией Петра Скосырева. Москва, Государственное издательство "Художественная литература", 1940 год. Сборник был подписан в печать 12 сентября 1940 года, и, возможно, через месяц он вышел в свет.

Известен черновик письма Марины Ивановны к Арсению Тарковскому, записанный в октябрьской тетради Цветаевой за 1940 год и переписанный для кого-то Ариадной Эфрон.

"Милый тов. Т. (...)

Ваш перевод - прелесть. Что вы можете - сами? Потому что за другого вы можете - все. Найдите (полюбите) - слова у вас будут.

Скоро я вас позову в гости - вечерком - послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому - дайте мне ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало - или не лежало - как это письмо.

Я бы очень просила вас этого моего письмеца никому не показывать, я - человек уединенный, и я пишу - вам - зачем вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл (ышите) мои стихи - скоро у меня будет открытый вечер, тогда все придут. А сейчас - я вас зову по-дружески.

Всякая рукопись - беззащитна. Я вся - рукопись.

М (арина) Ц(ветаева)"

Это позднее письмо "поздней" Цветаевой - совсем молодое по духу.

Перевод Арсения Тарковского попал к Марине Цветаевой, скорее всего, через его близкую знакомую, переводчицу Нину Герасимовну Бернер-Яковлеву. В молодости она посещала литературно-художественный кружок на Большой Димитровке, хозяином которого был Брюсов. Там она впервые увидела Марину и Асю Цветаевых в сопровождении Максимилиана Волошина.

Если судить по письму, адресовано оно человеку уже знакомому, к которому возникла симпатия. Цветаева и Тарковский могли встретиться и на каком-нибудь литературном вечере, и в секции переводчиков... Но Бернер-Яковлева утверждает, что Цветаева и Тарковский познакомились именно у нее. Достоверно известно об их встрече в доме у Нины Герасимовны в Телеграфном переулке. Эту комнату в "коммуналке" вспоминает Мария Белкина: "...зеленые стены, где стояла старинная мебель красного дерева и на полках французские книги в кожаных переплетах". А у Марины Арсеньевны Тарковской, дочери поэта, в ее недавно вышедшей книге "Осколки зеркала" так: "туда я несколько раз приходила с мамой - мама дружила с Ниной Герасимовной. Комната была выкрашена в "старинный" зеленый цвет - это в эпоху дешевых обоев и дорогого "серебряного" наката. Помню, что там была мебель красного дерева - бюро, диван и горка, заставленная старинным стеклом. И цвет стен, и мебель очень шли хозяйке - статной рыжеволосой красавице, которая и в зрелые годы была очень хороша".

Сама Нина Герасимовна вспоминала: "Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился этот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту..."

Поэт к поэту... Это очень важно. Когда Арсений Тарковский приехал в 1925 году в Москву учиться, Марина Цветаева уже три года жила в Чехии. Но ее стихи были хорошо известны людям, интересующимся поэзией. Книжки ее можно было найти у букинистов, прочесть или выменять у друзей. Молодой Арсений Тарковский очень уважал Цветаеву как мастера, мэтра, старшего коллегу. Марина Арсеньевна пишет, что ей, родившейся в 1934-м, Арсений Александрович дал имя в честь поэта Цветаевой.

Когда они встретились, Марина Ивановна только что вернулась из Франции. Арсений Тарковский в то лето 1939 года вместе со своей второй женой Антониной Александровной и ее дочерью Еленой жил в Чечено-Ингушетии, где переводил местных поэтов.

За плечами у него ранняя горькая любовь к Марии Густавовне Фальц, позже - счастливая женитьба на Марии Ивановне Вишняковой, рождение в семье двоих детей - Андрея и Марины, потом уход из семьи к Антонине Александровне Трениной по страстной любви... Он пишет прекрасные собственные стихи, но до выхода первой его книги еще годы, поэтому на жизнь приходится зарабатывать переводами. Тарковский не просто поэт - поэт истинный. Он не мог не почетать стихи Марины Цветаевой, не мог и в жизни пройти мимо нее.

Да, о Цветаевой 40-х годов написано немало. Было трудно, тяжело, невыносимо... - все эти слова уместны. Но для поэта всегда - поверх всех бед и несчастий - все-таки страшнее всего "сердца пустота".

"Незваная, седьмая..."
1940-й год. Встреча с Арсением Тарковским. Они звонили друг другу, встречались, гуляли по любимым местам Цветаевой - Волхонке, Арбату, Трехпрудному... Однажды встретились в очереди в гослитовской кассе. Те, кто видел их вместе, замечали, как менялась Цветаева в обществе Тарковского. Марина Арсеньевна пишет: "Отношение папы к Цветаевой не меняется. Он, уже возмужавший поэт, все тот же почтительный ученик, она для него - старший друг и Мастер. К стихотворению "Сверчок" (1940 год) в папиной тетради есть приписка: "Заповедную" во второй строке - эпитет придуман Мариной Цветаевой, вместо моего, который ей не понравился" (я разыскала папин эпитет - "похоронную")".

Однажды, в присутствии Марины Ивановны, Арсений Тарковский прочел свое стихотворение, обращенное к дорогим ушедшим людям - отцу, брату, любимой женщине Марии Густавовне Фальц (стихи написаны за несколько дней до годовщины ее смерти).


Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль.

И со мною мой отец,

И со мною брат.

Час проходит. Наконец

У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,

Холодна рука

И немодные шумят

Синие шелка.

И вино звенит из тьмы,

И поет стекло:

"Как тебя любили мы,

Сколько лет прошло!"

Улыбнется мне отец,

Брат нальет вина,

Даст мне руку без колец,

Скажет мне она:

- Каблучки мои в пыли,

Выцвела коса,

И поют из-под земли

Наши голоса.

1940 год


Цветаева обычно легко запоминала чужие стихи, с первого же чтения. Но в своем ответном стихотворении она отказывается от балладного стиля Арсения Тарковского, от хорея, и пишет ямбом, что придает стихам особую силу и драматизм. Сидящих за столом Цветаева называет по-своему: у Тарковского - отец, брат, Она и фольклорные "горе да печаль"; у Цветаевой: "Два брата, третий - ты сам с женой, отец и мать". Марина Ивановна не поняла - или не захотела понять, - что на ужин к Тарковскому приходит его умершая возлюбленная. Может быть, зная это, она не написала бы ему эти ответные стихи, которые звучат не только как укор, но и как надежда на поворот к лучшему в их отношениях. Пока же ее на ужин не позвали.


Все повторяю первый стих

И все переправляю слово:

"Я стол накрыл на шестерых"...

Ты одного забыл - седьмого.

Невесело вам вшестером.

На лицах - дождевые струи...

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть - седьмую...

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально - им, печален - сам,

Непозванная - всех печальней.

Невесело и несветло.

Ах! не едите и не пьете.

- Как мог ты позабыть число?

Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,

Что шестеро (два брата, третий -

Ты сам - с женой, отец и мать)

Есть семеро - раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,

Но шестерыми мир не вымер.

Чем пугалом среди живых -

Быть призраком хочу - с твоими,

(Своими)...

Робкая как вор,

О - ни души не задевая! -

За непоставленный прибор

Сажусь незваная, седьмая.

Раз! - опрокинула стакан!

И все, что жаждало пролиться, -

Вся соль из глаз, вся кровь из ран -

Со скатерти - на половицы.

И - гроба нет! Разлуки - нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть - на свадебный обед,

Я - жизнь, пришедшая на ужин.

...Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг - и все же укоряю:

- Ты, стол накрывший на шесть - душ,

Меня не посадивший - с краю.

6 марта 1941 г.


Точное и очень страшное предчувствие своей судьбы.

...Вскоре становится ясно, что Арсений Александрович избегает встреч с нею. Весной 1941 года он даже не поздоровался с ней на книжном базаре в Клубе писателей. Он мужчина, он поэт, предпочитающий любить - гораздо больше, чем принимать любовь. В этом отношении их полюса совпадали с Анной Ахматовой. Да и просто - и физически, и эмоционально - он не мог уделять Марине Ивановне больше времени, чем уделял. У него молодая жена и приемная дочь, бывшая жена и двое своих маленьких детей, старенькая мама... Ушедшие любимые люди. Тем не менее ему тоже жаль терять дружбу с Цветаевой:


Все, все связалось, даже воздух самый

Вокруг тебя - до самых звезд твоих -

И поясок, и каждый твой упрямый

Упругий шаг и угловатый стих.

Ты, не отпущенная на поруки,

Вольна гореть и расточать вольна,

Подумай только: не было разлуки,

Смыкаются, как воды, времена.

На радость руку! На печаль, на годы,

Но только бы ты не ушла опять.

Тебе подвластны гибельные воды,

Не надо снова их разъединять.

(Первая редакция стихотворения).


И снова - удивительное горькое предчувствие.

Под стихами дата - "16 марта 1941 года". О том, что существуют стихи, посвященные ему, возможно, последние в жизни Цветаевой, Арсений Тарковский тогда не знал.

Началась война. Однажды Цветаева и Тарковский случайно встретились на Арбатской площади и попали под бомбежку. Спрятались в бомбоубежище. Марина Ивановна была в панике - раскачиваясь, повторяла одну и ту же фразу: "А он (фашист - Н.С.) все идет и идет...".

Потом - эвакуация. Возможно, судьба Цветаевой сложилась бы иначе, если бы Тарковский уехал в Чистополь в одно время с ней. Но он сначала проводил туда жену и приемную дочь, а сам смог выехать только 16 октября.

О смерти Марины Ивановны узнал еще в Москве.

И дальше мы слышим только его голос: стихи, написанные сразу, и более поздние, из цикла "Памяти Марины Цветаевой" (в нем 6 стихотворений).


"Зову - не отзывается, крепко спит Марина,

Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина..."

(1941 г.)


"Марина стирает белье.

В гордыне шипучую пену

Рабочие руки ее

Швыряют на голую стену..."

(1963 г.)

"Как я боюсь тебя забыть

И променять в одно мгновенье

Прямую фосфорную нить

На удвоенье, утроенье

Рифм - и в твоем стихотворенье

Тебя опять похоронить".

(1963 г.)

"Между Анной и Мариной"

(строки Юнны Мориц)

У раннего Арсения Тарковского я еще слышу цветаевские интонации. Да и позже - тоже.

"Плыл вниз от Юрьевца по Волге звон пасхальный,

И в легком облаке был виден город дальний..."

(1932 г.)

"Я взошла бы на горы, да круты откосы,

Людей бы винила, да не знаю виновника,

Расплела бы я, дура, седые косы..."

(1941 г.)

"Дровяние, погонные возвожу алтари.

Кама, Кама, река моя, полыньи свои отвори..."

(1941 г.)

Он поэт, он молод, его раздирают страсти, он многое переживает трагически... И Цветаеву он любит - раннюю, до 1917 года, а после - утверждает - она как поэт кончилась... Взрослея, он уходит от молодости своей и от молодой Цветаевой, от поэтики ее все дальше и дальше. Однажды, как вспоминает писательница Елена Криштоф, он спросил вслух: "Кто бы мне объяснил, почему, чем дальше, тем больше ухожу я от поэзии Цветаевой?.." И сам себе ответил: "Перескажу объяснение одной молодой женщины. Двадцатилетней. Она мне сказала: у тебя на Цветаеву уже сил недостает... Возможно, она права. По крайней мере - в моем случае...". Цветаева для него тоже (как и Анна Ахматова - Н.С.) была Поэт с большой буквы и даже больше. Но все воспоминания о ней, все ее клубящиеся, неспокойные или лучше - лишающие покоя строки, все свои долги перед ней - все это, вместе взятое, он спрятал в дальней комнате и закинул ключ в реку..."

С Ахматовой же было иначе. С годами он все больше и больше ценил ее поэзию, поэтический слух, остроумие, называл ее лучшим поэтом века. Очень любил ее как человека. Более того, Арсений Тарковский перед Анной Андреевной благоговел, благодарил "за царственное существование и царственное же слово", сожалел, что они разминулись во времени и пространстве. Как свидетельствуют многие, с большим трудом пережил ее смерть, думал - не выживет. Да и сам Тарковский писал с возрастом все спокойнее, размереннее, все ближе и ближе к Ахматовой. Равновесие, гармония Ахматовой были ему ближе, чем цветаевский бунт. А, может быть, Анна Ахматова была ему ближе по-христиански, потому что у нее не было глубокого отчаяния...

Иногда он за что-то горько корил Цветаеву, говорил, что любит ее (свидетельство Вениамина Блаженного), часто говорил о ней нежно... Тем не менее стихи Цветаевой читал все реже и реже, а вот прозу - с неизменным интересом. Постоянными спутниками поэта были Пушкин, Баратынский, Тютчев. Любил всегда, но с большими оговорками, Блока и Пастернака. С годами охладел к Мандельштаму. Но, пожалуй, сильнее всего он отошел от Цветаевой. Говорил, что не может переносить ее "нервической разорванности предложений, постоянного крика". Хотя она и оставалась для Арсения Александровича великим поэтом, но уже без былой страстности и любви.

Поэтика Тарковского основана на осторожном, но и в то же время достаточно смелом развитии традиционных поэтических форм. В этом заключается его новизна, но опять же она не столь очевидна и резка, как, например, у Иосифа Бродского. У Марины Цветаевой и Андрея Белого - резкие синтаксические переносы, перепады ритма... Путь Цветаевой - путь от простого к сложному, путь Пастернака, наоборот, - от сложного к простому, Ахматова - поэт равный, гармоничный на протяжении всей жизни.

Итак. Арсений Александрович Тарковский. Последний всплеск Марины Цветаевой, последняя попытка спасения от пустоты... Но: разминовение человеческое, разминовение творческое. Многое не состоялось, многому не суждено было сбыться. Впрочем, они дали друг другу больше, чем не дали. Такие человеческие и поэтические отношения не забываются.

И все же эта последняя встреча снова обернулась для Марины Ивановны "невстречей". То есть новой пустотой души.

...К лету 1941 года огонь ее души погас окончательно. Никто не сумел (да, в общем-то, и не захотел) поддержать его. Погас огонь любви - перестали писаться стихи. Исчезли стихи - ослабла воля к жизни.

И тогда стихия Смерти увлекла Цветаеву за собой."

Ниночка! Для истинных поэтов: исчезли стихи - ослабла воля к жизни, они тут же ощущают дыхание смерти. А мы с тобой уже тяготимся стихосложением... Я уже была в ужасе от написанного. Слава Богу, что мне стала наплевать на мнение людей о написанном.

Судьба Арсения Тарковская в чём-то схожа с судьбой Ульяновского гения Евгения Гранда...
Ниночка! Есть и позитивные  новости. Галочку Новикову положили в больницу, пока ковид под вопросом... Что с ней не знаю. Температура высокая...

Если устанешь читать, то не отвечай на письмо. Обнимаю и целую, твоя Надя.

Стихи Таркоского, написание которых связывают с Мариной Цветаевой: 

"Арсений Тарковский. 1
Ирина Ергер: литературный дневник
25 ИЮНЯ 1935

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,
Но все мне кажется, что розы на окне,
И не признательность, а чувство полной меры
Бывает в этот день всегда присуще мне.
А если я не прав, тогда скажи - на что же
Мне тишина травы и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий
На объяснение в любви глухонемых?

***
РИФМА

Не высоко я ставлю силу эту:
И зяблики поют. Но почему
С рифмовником бродить по белу свету
Наперекор стихиям и уму
Так хочется и в смертный час поэту?

И как ребенок 'мама' говорит,
И мечется, и требует покрова,
Так и душа в мешок своих обид
Швыряет, как плотву, живое слово:
За жабры - хвать! и рифмами двоит.

Сказать по правде, мы - уста пространства
И времени, но прячется в стихах
Кощеевой считалки постоянство.
Всему свой срок: живет в пещере страх,
В созвучье - допотопное шаманство.

И, может быть, семь тысяч лет пройдет,
Пока поэт, как жрец, благоговейно,
Коперника в стихах перепоет,
А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.
И я умру, и тот поэт умрет.

Но в смертный час попросит вдохновенья,
Чтобы успеть стихи досочинить:
- Еще одно дыханье и мгновенье
Дай эту нить связать и раздвоить!
Ты помнишь рифмы влажное биенье?

***

В последний месяц осени, на склоне
Суровой жизни,
Исполненный печали, я вошел
В безлиственный и безымянный лес.
Он был по край омыт молочно-белым
Стеклом тумана. По седым ветвям
Стекали слезы чистые, какими
Одни деревья плачут накануне
Всеобесцвечивающей зимы.
И тут случилось чудо: на закате
Забрезжила из тучи синева,
И яркий луч пробился, как в июне,
Как птичьей песни легкое копье,
Из дней грядущих в прошлое мое.
И плакали деревья накануне
Благих трудов и праздничных щедрот
Счастливых бурь, клубящихся в лазури,
И повели синицы хоровод,
Как будто руки по клавиатуре
Шли от земли до самых верхних нот.

***

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный богом,

Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.

Из камней Шумера, из пустыни
Аравийской, из какого круга
Памяти - в сиянии гордыни
Горло мне захлестываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,
И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твое дыханье, руки, платье.

***

Ты, что бабочкой черной и белой,
Не по-нашему дико и смело,
И в мое залетела жилье,
Не колдуй надо мною, не делай
Горше горького сердце мое.

Чернота, окрыленная светом,
Та же черная верность обетам
И платок, ниспадающий с плеч.
А еще в трепетании этом
Тот же яд и нерусская речь.

***

РУСАЛКА

Западный ветер погнал облака.
Забеспокоилась Клязьма-река.

С первого августа дочке неможется.
Вон как скукожилась черная кожица.

Слушать не хочет ершен да плотвиц,
Губ не синит и не красит ресниц.

- Мама-река моя, я не упрямая,
Что ж это с гребнем не сладит рука моя?

Глянула в зеркало - я уж не та,
Канула в омут моя красота.

Замуж не вышла, детей не качала я,
Так почему ж я такая усталая?

Клонит ко сну меня, тянет ко дну,
Вот я прилягу, вот я усну.

- Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,
Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

***

Вы, жившие на свете до меня,
Моя броня и кровная родня
От Алигьери до Скиапарелли,
Спасибо вам, вы хорошо горели.

А разве я не хорошо горю
И разве равнодушием корю
Вас, для кого я столько жил на свете,
Трава и звезды, бабочки и дети?

Мне шапку бы и пред тобою снять,
Мой город - весь как нотная тетрадь,
Еще не тронутая вдохновеньем,
Пока июль по каменным ступеням
Литаврами не катится к реке,
Пока перо не прикипит к руке...

*) Дж.Скиапарелли - итальянский астроном, исследователь
так называемых каналов Марса."

"Арсений Тарковский. 2
Ирина Ергер: литературный дневник
ПЕРЕД ЛИСТОПАДОМ

Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь желтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моем.

Выпало лето холодной иголкой
Из онемелой руки тишины
И запропало в потемках за полкой,
За штукатуркой мышиной стены.

Если считаться начнем, я не вправе
Даже на этот пожар за окном.
Верно, еще рассыпается гравий
Под осторожным ее каблуком.

Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и жилья,
В желтом, и синем, и красном - на что ей
Память моя? Что ей память моя?

***

Мне опостылели слова, слова, слова,
Я больше не могу превозносить права
На речь разумную, когда всю ночь о крышу
В отрепьях, как вдова, колотится листва.
Оказывается, я просто плохо слышу,
И неразборчива ночная речь вдовства.
Меж нами есть родство. Меж нами нет родства.
И если я твержу деревьям сумасшедшим,
Что у меня в росе по локоть рукава,
То, кроме стона, им уже ответить нечем.

***

И эту тень я проводил в дорогу
Последнюю - к последнему порогу,
И два крыла у тени за спиной,
Как два луча, померкли понемногу.

И год прошел по кругу стороной.
Зима трубит из просеки лесной.
Нестройным звоном отвечает рогу
Карельских сосен морок слюдяной.

Что, если память вне земных условий
Бессильна день восстановить в ночи?
Что, если тень, покинув землю, в слове
Не пьет бессмертья?
Сердце, замолчи,
Не лги, глотни еще немного крови,
Благослови рассветные лучи.

***

Мне бы только теперь до конца не раскрыться,
Не раздать бы всего, что напела мне птица,
Белый день наболтал, наморгала звезда,
Намигала вода, накислила кислица,
На прожиток оставить себе навсегда
Крепкий шарик в крови, полный света и чуда,
А уж если дороги не будет назад,
Так втянуться в него, и не выйти оттуда,
И - в аорту, неведомо чью, наугад.

***

МУЗЕ

Мало мне воздуха, мало мне хлеба,
Льды, как сорочку, сорвать бы мне с плеч,
В горло вобрать бы лучистое небо,
Между двумя океанами лечь,
Под ноги лечь у тебя на дороге
Звездной песчинкою в звездный песок,
Чтоб над тобою крылатые боги
Перелетали с цветка на цветок.

Ты бы могла появиться и раньше
И приоткрыть мне твою высоту,
Раньше могли бы твои великанши
Книгу твою развернуть на лету,
Раньше могла бы ты новое имя
Мне подобрать на твоем языке, -
Вспыхнуть бы мне под стопами твоими
И навсегда затеряться в песке.

***

НАДПИСЬ НА КНИГЕ
«...Как волна на волну набегает,
Гонит волну пред собой, нагоняема сзади волною,
Так же бегут и часы...»
Овидий. "Метаморфозы", XV (перевод С.Шервинского).

Ты ангел и дитя,ты первая страница,
Ты катишь колесо прибоя пред собой -
Волну вослед волне, и гонишь, как прибой,
За часом новый час - часы, как часовщица.

И все, что бодрствует, и все, что спит и снится,
Слетается на пир зелено-голубой.
А я клянусь тебе, что княжил над судьбой,
И хоть поэтому ты не могла не сбыться.

Я под твоей рукой, а под рукой моей
Земля семи цветов и синь семи морей,
И суток лишний час, и лучший месяц года,

И лучшая пора бессонниц и забот -
Спугнет тебя иль нет в час твоего прихода
Касатки головокружительный полет.

***

И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.

Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет послед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть - волна вослед волне.

Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь - чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал - в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени."