3. Душегуб. Цветок

ДУШЕГУБ
из цикла новелл "Мран. Тёмные новеллы"

- Молчишь? Со мной кончено, да?! - Эрс выкрикнул в небо привычную фразу. Так начиналось каждое утро. Сколько тысяч дней, сколько тысяч раз он задавал этот вопрос пустоте? За семь лет ему ни разу никто не ответил.

Цветок

Эрскай родился в селении отверженных через десять лет после того, как его отец, собрав нехитрый скарб из опустевшего родительского дома, уехал из Мрана на стареньком трейлере и поселился в нейтральной зоне. С точки зрения жителей умного мегаполиса зона была диким полем для генетически неполноценных, не способных принять неизбежные и необратимые изменения, представителей бывшего человечества.

Так и было. Дикий мир. Здесь обитали люди со старым набором стереотипов, с особенностями сознания, делавшими этот деградирующий вид разумных существ - непригодным, несовместимым с новизной наступившей эпохи.

Здесь, в голых полях, каждый выживал, как мог. Люди мастерили ветряки, ремонтировали старые генераторы, учились изготавливать различные предметы, орудия для обработки земли. Земля была единственным источником жизни в новых, непривычных условиях. Постепенно территория отчуждения обживалась. Возникало нечто, отдалённо напоминающее по структуре старую цивилизацию. Люди объединялись, обменивая свои знания и умения на то, что было им необходимо. Жили общинами. Здесь были воспитатели, обучающие детей элементарным навыкам, математике и грамоте; целители, среди которых были врачи и знахари; ещё были ремесленники, охранители, строители, скотоводы. В некоторых селениях, по слухам, между собой объединялись, помимо людей с полезными практическими навыками, ещё и священники, художники, музыканты, литераторы. А может, это были сказки, мечты людей, которым за непроглядной завесой трудного выживания мерещилось лучшее будущее. Эта перспектива была светлей, чем мысли о постепенном вымирании, на которое были обречены отверженные. Человек привыкает ко всему...

Отца звали Эйнар, в его имени воплотилось печальное одиночество воина, не сдавшегося, но - отступившего прежде, чем Мран окончательно укрепился и запустил щупальца в жизнь каждого, кто решил остаться в умном городе. Мран изгнал лишних - тех, кто не в состоянии был осознать необходимые вещи, для Мрана имеющие фундаментальное значение. Расправился с теми, кто не захотел отречься от всего, что делало людей - людьми.

Время от времени в диком пространстве службы Мрана отлавливали заблудших, чья жизнь, сама по себе, являлась нарушением Закона. Это были чудотворцы, чья таинственная связь с вымышленным «Творцом» способствовала особому воодушевлению, благодаря которому они совершали нечто, выходящее за рамки жёстко и навсегда регламентированного мира. Их увозили связанными, надев на голову мешок - как чумных, от которых можно было заразиться. Никто из тех, кого называли чудотворцами, никогда не возвращался из Мрана.

О том, что мир свихнулся, сдвинулся с привычной точки, Эйнар догадывался давно, однако окончательно понял, когда увидел Мэй на окровавленном топчане, сколоченном им собственноручно в первый год жизни в поселении. Лицо мёртвой роженицы сливалось с серой наволочкой, а босые белые ноги блестели от направленного на кушетку искусственного света и казались мраморными.

Держа в руках матерчатый кокон с ребёнком, акушерка бесцветным голосом произнесла:
- Плод был слишком крупный. Вон какой медведь родился.

Эйнар горько усмехнулся. Плод любви оказался юной Мэй не по силам. Её имя означало – цветок. Он всегда знал, что счастье с ней будет хрупким и недолговечным. Плата за привязанность, телесную страсть и короткое счастье – слишком высока. Глядя на её тело, он вдруг ясно и безжалостно осознал, что мир сдвинулся с привычной точки координат, стал иным - по-настоящему.

В той, вчерашней жизни, всё происходило не справедливо, как казалось тогда, но - по крайней мере - понятно и логично. Если ты был честен с собой, всегда можно было понять, откуда и за что прилетел бумеранг. В том, уже исчезающем, мире, причины и следствия еще были в относительной гармонии, а плата за каждый совершённый поступок была не так высока и зависела от морали. Теперь же платить за каждую минуту, прожитую на земле, приходилось втридорога. Безобидная ошибка, промах - вызывали шквал последствий, состоявших из несчастий.

То, что в Мране давно не считалось грехом, вдали от него - стало тяжёлым, как чугун, вязким, как липучая камедь - древесный клей, после которого невозможно было отмыть руки. То, что перестало быть грехом и вменялось в обязанность жителям Мрана - на этой, тёмной стороне бытия, вызывало сокрушительные удары, подчас уничтожавшие человеческую жизнь, как будто она состояла из пыли.

Время стало жёстким, как страшный механизм, и больше не требовало от любви самопожертвования. Смерть брала своё, не спрашивая, готов ли ты заплатить. Грех совершался легко, стоило лишь оступиться или отвести взгляд от того, что было внутри – и являлось главным. Последствия были ужасны и неотвратимы.

Эйнар наклонился над кушеткой и взглянул в лицо умершей, походившее на восковой бутон. Поцеловал Мэй в мокрый лоб и чуть не заплакал. Вспомнилась фраза, когда-то брошенная в душу Марой, перезрелой одинокой молочницей.
- Говорят, эта девчушка из семьи тех… - выстрелила Мара глазами в глубину дома, где мелькала в кухне тоненькая фигурка в белом ситце. - Ну ты понял, о ком я. В их роду были чудотворцы.

- Откуда тебе знать, кто был у неё в роду? – грубо тогда перебил её Эйнар, и его лицо обдало жаром нынешней ночи.
- Люди говорят… - простодушно развела руками молочница. – Ну, дело твоё! Считай, что ты ничего не слышал, а я этого и не говорила.

Эйнар выменивал у Мары сыр, сметану и молоко на всякую домашнюю утварь, сделанную из дерева его крепкими руками. Мэй уже была беременной. Ему не хотелось никаких осложнений.

- Она обычная. Обычная баба, такая же, как и ты, - осторожно попытался он свернуть опасный разговор, стараясь придать голосу как можно более безразличный, и даже дружелюбный тон.

- Да я-то что… Я молчу! Просто она слишком хороша для тебя… Старый ты, седой совсем! - засмеялась Мара в ответ. В её голосе послышались Эйнару вызов, непонятная злость, упрёк и сожаление.
- Не твоё дело, сами разберёмся… - широко улыбнулся он, чувствуя, как в солнечном сплетении сладко, обжигающе плещется адреналин.

Мара тоже усмехнулась, надменно и жалко, высоко подняв подбородок - и быстро пошла прочь, сверкая на солнце двумя серебристыми бидонами и покачивая широкими бёдрами в тяжёлой тёмно-красной юбке.

Эйнар никогда не заводил с Мэй разговора на эту тему. Всё было обычно, как у всех. Никаких чудес. Когда-то он привёл её к себе, случайно встретив на рынке, где отверженные обменивались товарами. У неё было узкое, детское лицо, мягкие волосы цвета зрелой пшеницы и низкий, не вязавшийся с её обликом, голос с бархатными обертонами. Эйнар смотрел на неё во все глаза, слушал, как она торговалась со старухой, продающей тёплые платки. Потом взял её за руку и сказал: «Хочешь, мы сейчас пойдём ко мне домой?» Она согласилась легко, как будто знала его раньше. Покорно уступила ему, его естественному голоду, без кокетства и долгих уговоров. Тихо, не говоря ничего, легла с ним в постель. И осталась. Навсегда.

Их отношения были простыми. Рядом с ней было тепло и спокойно. Рядом с ним она чувствовала себя защищённой. Всё дело было в том, что они любили друг друга: она – светло и смиренно, он – погружаясь в топкую, отчаянную страсть, которая влекла к её точёному телу, волнующему грудному голосу. Иногда его сковывало от ужаса перед тем, что с ней может случиться что-то плохое, что он может её потерять. А иногда вдруг сердце съёживалось, больно сжималось от непонятной жалости ко всем, кто жил рядом с ними, на земле обречённых. И теперь, от вида её застывшего, умиротворённого лица, от алебастровой белизны кожи на голых ногах, от тонких пальцев, замерших на измятой грязной простыне - непоправимое горе, смешанное с нежностью, накрыло душу так, что ему уже, наверное, не выплыть из омута никогда.

Акушерка сняла перчатки, собрала какие-то блестящие предметы в походный несессер. Поправила пелёнку у лица ребёнка, взяла в руки живой кряхтящий свёрток, поднесла и протянула вдовцу.

- И вот ещё… - она вытащила из нагрудного кармана серебряную цепочку с маленьким серебряным крестиком и колечком в виде крошечной серебряной ящерицы.
- Она зачем-то сняла это с себя, не хотела, чтобы это оставалось с ней. Просила отдать.

Сглотнув трудный комок, от которого судорога свела горло, Эйнар вгляделся в приоткрытое лицо новорожденного с брезгливостью, как будто видел перед собой личинку неестественно большого и тяжёлого насекомого, и прошептал: «Ну здравствуй, душегуб...»






П. Фрагорийский
Из книги "Мран. Тёмные новеллы"