Серое утро

В витрине интерьерной лавки стояло лицо-статуэтка африканской наружности. Стекло запотело. Казалось, маска осторожно дышит и неусыпно следит за мелькающими прохожими, стараясь не упустить из виду ни одну оказию. На пересечении с Камер-Коллежской улица, названная по фамилии одного почтамтского врача, делала крутой поворот. Вместе с нею загибались и трамвайные пути. Этот перекресток притягивал, на нем хотелось задержаться подольше. В ста метрах впереди прозябала старая каланча. Ее соседями были уставшие заросшие липы и не окрашенные покосившиеся скамьи. Когда-то тут располагалась полицейская часть с пожарным депо и арестантским домом. Шпиль, как и память о мужественных огнеборцах, сохранились, а колокол с часовым - сгинули. С башни большими ошметками слетала штукатурка, обнажавшая кирпичную сердцевину. Ретирады снесли, выгребные ямы - засыпали, но стены бывшего пенитенциарного учреждения, спрятавшегося за каланчой, хорошо помнили маету тутошних тюремщиков. По злой иронии за стеной бывшей тюрьмы устроили детскую площадку. Деревянные тротуары канули в лету, их место заняли асфальтовые дорожки, по которым как и сто лет назад проворно спешила гурьба письмоводителей, стряпчих и конторщиков. Переобутые в резину извозчичьи экипажи больше не цокали по мостовой, но гвалта от этого меньше не стало. Прилегающие переулки не свыклись с разрушением векового уклада, беззаветно и упорно держась за старину, как утопающий за соломинку.

Следом за каланчой возвышался старинный доходный дом. На фасаде, повыше первого этажа, проглядывались аккуратно выведенные на сером фоне черные буквы дореформенного шрифта —"о б е д ы". Верхняя часть оконных проемов была выстроена изящным полукругом, стекла запылились и плохо пропускали свет, вата в щелях - и та пожелтела, на подоконниках валялись бумаги. Людского присутствия не наблюдалось: форточки затворены, ни кошек, ни цветочных горшков, ни занавесок. Со второго этажа свисал миниатюрный балкон с литой чугунной решеткой, на его полу рос хилый куст, дверца — без ручки и заколочена. Выход из дома был устроен на улицу. Вдруг отворилась дверь, из парадной вышел некто, спрятанный с ног до головы в непроницаемый зеленый костюм химзащиты. Со стороны было непонятно - мужчина это или женщина. За спиной у него болтался пластиковый ранец, наполненный жидкостью синего цвета, со складным шлангом и рукоятью.

Шинкари уже спали, гуляки только ложились. Ивестные на всю округу бани остыли от вчерашнего пара. Калитка в заборе были сомкнута, дворник не работал, сегодня у него, бань и банщика был выходной. Встречные, поднятые из теплых постелей не по своей воле, кутались в воротники и капюшоны и редко и неохотно показывали пасмурные физиономии. Они силились придать хоть какие-то очертания нестройным бесформенным мыслишкам, бегающим как тараканы. Собачьего лая не было слышно, голодные дворняги попрятались по теплым углам. Громоздкие емкости, оставшиеся от цветочных клумб, хаотично валялись у палисадника, в повернутые кверху — налило луж. Неприветливое хмурое утро посылало сырую изморось и колючий ветер. Опавшие листья с подгнильцой, в которых сквозило равнодушие, утонули в дохленьком садовом прудике-яме. И лишь ярко-оперенные утята последнего выводка, несмотря на непогоду шумно и задорно играющие в догонялки, немного разбавляли угрюмые краски.

Город, размеры которого всегда ужасали, в это время выглядел особенно неуютным, напоминая растревоженное осиное гнездо. Вавилон! И тот, сошел бы только за пригород этой клоачной “вселенной”. Она как черная дыра втягивала в себя всё и вся безвозвратно, бесшумно проглатывая и выплёвывая уже без мякоти и остова. Ее чудовищные механизмы методично перемалывали особость, индивидуальность, превращая “живое” в низкосортную “подделку”, брак. Личность обращалась в неладно слепленную фигурку с бутафорскими ручонками и ножонками. Вырваться из плена чертова обиталища было можно, но отчего-то большинство предпочитало лишить себя свободы и добровольно становилось ее узником.