Грехи наши...

      Редко эти люди, обычно если подвыпьют, да рассолодеют в чувствах, с полной уверенностью называют себя детьми Пармы, то есть порождением бескрайних лесов северного края на восточном куске Европы, в которых со времён Великого Новгорода ютилась и терялась  ветвь угро-финская – зыряне.
     Да, эти леса во все времена пестовали зырян. Были для них и прибежищем, охраняющим от притязаний сурового мира, и матерью-судьбой, что давала прокорм и для жизни какое-то предназначение. При царе-батюшке в большой империи малые народы, в том числе и зырян, не замечали, государственной самостоятельности и права на землю за ними не числили. И Парма  жила разобщавшей лесной глухоманью, где зырянам предоставлялось думать и говорить на своем языке, помнить и соблюдать милые сердцу обычаи и сказки. Даже в начале двадцатого века, когда ржавая машина российского самодержавия в очередной раз заскрипела перьями, приводя в порядок описи своих владений, административно зыряне своей земли не имели, проживали на территориях трёх русских губерний: Архангельской, Вятской, Вологодской. Прогнавшие царя большевики, перекраивая мир заново, малым народам, в том числе и зырянам, под автономию, ими же, большевиками, учреждённую, землицу нарезали.
     И воспряли из безвестности лесные люди, став по чьей-то воле почти что государством. Веками лесным захолустьем разделённые, сподобившиеся всего-то на один-единственный городок, да и то с дозволения государыни Елизаветы, изведавшие, что такое быть третьесортными, презираемыми, возгордились лесные люди, возгордились так, что угнетаемое прежде чувство человеческого достоинства ударило им в ноздри перебродившей неразумной спесью, вырвавшейся на свободу заносчивостью. Дети Пармы! Да! Они - дети родной Пармы … - не менее. И потекло новое время.
     За годы обретённой значимости зыряне сняли с плеч дерюгу отсталости, превратились в современных европейцев, что ходят прямо, не сутулятся, смотрят смело, иногда даже исподлобья, с вызовом. Но теперь родство с Пармой, коренившееся в костях, всего лишь объединяло в народ, в народ, овладевший (правда, по прихоти московских вождей) даже собственной государственностью.
     И теперь, хряпнув стакан дешёвого винца у соседа в деревне, или хрустально прозвенев бокалами, наполненными советским шампанским, в обставленном полированной мебелью комнате, зыряне первым делом зорко оглядываются: а не унижают ли в чём-нибудь их, детей  Пармы?
      
     … Русский, поставивший свой дом за окраиной коми деревни в лесу, весенним утречком по обыкновению шёл за водой к лесному ключу. Вода, бившая из земли, была уж очень хороша. Прозрачная, как воздух, дымкой вздрагивала, когда черпали её ведром в обросшем свежей молодью ольхи бочажке. А воздух вокруг был хвойным целебным, настоянным на радости и тишине живого мира. И солнышко сегодня с утра было таким ласковым. Шёл человек привычной тропкой к ключу, сияла парма утренним ликом своим.
     Кощунством среди тишины, послышалось и стало нарастать татаканье мотора. Издали от дальней за лесом дороги минитрактор с небольшим кузовком, переваливаясь на каждой кочке, полз к разлапистым елям, что окружали лесной источник целебной влаги. И среди чудесного мира вторжение маленького трактора, да ещё, как оказалось, управляемого мальчишкой лет десяти, поначалу не портило лесного праздника жизни. Тем более встреча в лесу человека с человеком в этих краях всегда почиталась приятной неожиданностью.
      Высмотрев, кто едет, русский снова зашагал, помахивая пустыми, готовыми забеременеть водой вёдрами. Мальчишка же, обогнав и поприветствовав идущего, подъехал к лесной закраине невдалеке от ключа, заглушил трактор и сноровисто ухватился за большой мешок, привезённый в кузове. В мешке сквозь  прорехи торчал мусор. Обыкновенный домашний, что накапливается незаметно и становится на прибранном дворе докучливой досадой хозяйскому глазу, портит настроение. И подпирает нужда, и находится минута, когда старые рваные резиновые сапоги, целлофановые полторашки из-под пива, стеклянные бутылки из-под спиртного, консервные банки, кукла с оторванной головой,  да и разная прочая, отслужившая своё ветошь и грязь собирается в мешок, отправляется на свалку. Мальчишка, старательный работник и послушный сын, привёз выбросить старьё… А куда? А туда, куда все везут, - в лес. Проехаться на минитракторе без отца самому было для него гордой радостью в этот солнечный день. И он, как взрослый, степенно покряхтывая, топтался в кузове, ладился опростать мешок.
   Закапывать или сжигать свой мусор во дворах хлопотно, долго. Давно сельским обыкновением сделалось отвозить хлам в лесные окраины за дома. Высыпал там хлам, и закапывать не надо - и забыл о нём сразу. Лес, он большой,- напутствовал многоопытный отец парнишку,- в нём и не такое спрячется с концами… И послушный сын делал полезное дело.  Вывалил мусор между сосной и елью. Попинал ногою, разравнивая бугорки. Собрался уезжать.
    С онемевшим ртом мужик наблюдал хозяйственное шевеление мальчугана. Вроде бы всё было правильно. Светило солнце. Лес нависал загадочной тишиной еловых лап, словно она там,  застряв между иголок, жила сама по себе, а теперь потревоженная снова устраивалась висеть дальше. Устраивалась, потому что светило солнце, и не было ветра, и было покойно – никто не мог нарушить спокойствие этого уголка земли. Но человеку с вёдрами, словно по сердцу ударили. Ничего ещё не подумав, не сообразив, он, взмахнув ведрами одно об другое, рявкнул раненым медведем. Не смекнув сразу, что мальчонку перепугает, заорал, нарушая  хрусткую тишину лесного мира: «Ты что, паршивец, делаешь? Ты куда мусор валишь?» И потом потише, словно бы оправдывая свою горячность: «Да я за вами, за такими, замучился в лесу подбирать. Всё кругом засрали …» Увидав, как дёрнулся малец, застыдился, вовсе умерил крик: «Это что же, отец тебе велел? Нет? Нет, так дело не пойдёт. Забирай-ка свой мусор назад, обратно и ему от меня  привет передай».
     Насупившийся мальчишка, вобрав голову в плечи, без единого слова быстренько собрал раскатившийся хлам. Втащил драный мешок на маленький кузов, завёл трактор, развернулся, да и был таков. А мужик, зачерпнув ведра, всё не уходил, всё крутил головой, не мог успокоиться. Потом зашагал  с водой  в сторону  дома.
     Стало стыдно своей горячности, было жаль напуганного мальчонку. Не его бы он хотел  вот так-то обругать, да от души. Лес, на окраине которого поставил дом, и вправду был подзагажен бытовым мусором. Свозили его сюда из деревни давно, упорно, не сговариваясь. Мужчина упрямо не хотел привыкать к хламу в лесу, сколько мог, чистил еловые да сосновые прогалины. Брезгливо сгребал гниль человеческих отходов. Запалив костёр, сжигал, что горело. Иное закапывал меж корней, сердясь и на корни, что не давали яму отрыть, и на людей, односельчан, что вот сбыли мусор и живут, как так и надо. Такая работа не радовала. Обидно было думать про знакомых, вобщем-то неплохих людей, настойчиво привозивших свой мусор и гадивших им вольное пространство леса. Сосны и ели, пихты, редкие берёзы рядом с выбросами мусора сразу становились какими-то запаршивевшими. И тишина и величавость пармы разом гасла, терялась. В просветах стволов на мхах, на том же брусничнике кляксами начинали зиять одежная рвань, бутылочное стекло, мерзость и грязь прочих отбросов. Лес всё больше становился похожим на отхожее место.
     Мужчина  встречал мусор и по другим окраинам леса, что периметром тянулась вокруг деревни. Сознавал, что явление это, загаживать леса, неотвратимое, и всё-таки упрямо старался очистить лес хотя бы возле дома. Да мусор-то всё везли и везли.
     Метров за сто от ключа кто-то прямо на пригорке под тёмно-зелёный бархат пихтовой хвои вывалил битое оконное стекло. Мужик знал, острые пластины в таком количестве везли от школы, где окон пострелятами за зиму билось довольно. И уже опасным становилось проходить мимо того места пасущейся скотине, да и самим людям приходилось обходить оскалившийся бедой угол. А над пластами рваного стекла уже и лопух взошёл, занесённый сюда, видно, на собачьем хвосте… Хмурился в таких местах лес и, словно отворачиваясь от людей, отодвигал, прятал свою чистоту в глухоманях.
      Мужику же хотелось ходить по чистому лесу возле дома. Он даже сучья граблями пробовал грести среди стволов. Прицеливался, как восстановит старинную, ещё прошлого века тележную дорогу, всё ещё красиво проступавшую между толстенных сосен и елок, да подзаросшую, затерявшуюся сегодня в лесной тесноте. В столыпинские времена по дорожке этой построившийся на отшибе хуторянин по прозвищу Пономарь сообщался с деревней, откуда ушёл жить в лес на приглянувшееся место.  Глаз ластился к красоте. Душа жмурилась от ощущения какого-то соединения с вечным. Детям, внукам хотелось подарить чистое, святое, найденное.
     Не замечая тяжести ведёр, мужчина шагал и думал: «Ну, как же так? Дети пармы, а к матери родной, к природе, так жестоки. Да только ли засоряют лес?- текли сами собой потревоженные мысли.- Они же за рычагами гусеничных тракторов что вытворяют – чистые звери. Ну ладно вербованный, он-то, сволочь, за длинным рублём сюда приехал издалека, ему, лес валя, Парму крушить – хорошим заработком оборачивается. А эти-то… дети, дети же Пармы(!), как же могут не замечать, не понимать, что они с родным лесом делают?»
      Дошёл к крыльцу. Поставил вёдра. Заходить, заносить обиду в дом, не хотелось. Присел на лавочке, чтобы развеяться. Почему-то вспомнился один знакомец, который, будучи  начальником, с трибуны всегда говорил правильные слова, но по жизни выходило, что тоже от леса зело пользоваться умел, как будто мамку без жалости за грудь кусал. Уже третьей рубкой проходили парму вокруг деревни местные лесодобытчики, а он, будучи председателем сельсовета, не то, что не перечил им в их безрассудном лихоимстве, - наоборот, призывал давать больше леса стране. И всё заметнее лысели боры да ельники… а этот однажды как-то вдруг вспомнил за разговором… как  собирал бруснику в молодые-то свои года возле самой  деревни: «Брусника в том году уродилась ядрёная. Багровая. Крупная. Сладкая! Много… В тот раз, никогда не забуду, я вообще попал на место, где среди спелой ягоды ногу поставить некуда было. Душа сжималась, кисти виноградные – не брусника. И корзину и пестерь набрал, а ягода не отпускает, манит: бери, бери меня. Уж и наелся ею вволю, а как такое богатство оставлять? Снял с себя рубаху, застегнул её, пустую, на пуговицы, рукавами воротник перехватил и в получившийся мешок тоже ягоды набрал. Нести не могу! рук не хватает! А вокруг пней брусника, как с ума сошла, или меня свести хочет – не отпускает и всё».
     Зырянин был уже в годах немалых и понимал, что не верят ему молодые, и сам, рассказывая, себя разве тешил. Призакрыл глаза и словно сквозь веки в даль отошедшего времени смотрел.  Любовался несказанной красотой, выпавшей ему в юности незабываемым миражом, которую потом во всю-то свою жизнь трижды на каждый день предавал… И вообще давно отдал на растерзание, сам-то приэтом совсем и не терзаясь.
     И не верили ему, его рассказу, – агитирует, слышь, опять токует. Теперь таких брусничных полян, ищи–свищи, не водилось их больше в лесу. Теперь не то что ягодку - кустики брусничника почти что вывели, собирая целебный брусничный лист для аптек. И по передовой технологии вековые стволы на лесозаготовке теперь в прямом смысле слова рвали мощной гидравликой прямо с корнями из лесной земли… Гробили и уничтожали в угоду плана  саму сердцевину пармы.
    Происходило это обыкновенно, никого не удивляло, не затрагивало. Трактор с навесной валочной установкой выпускал мощную клешню захвата, брал у земли живой ствол в стальной зажим. Затем оператор, ударник труда из местных, экономя секунды, спешил включить гидравлику на подъем. И … опрокидывание ствола совпадало со звонкой яростью пильной цепи, вонзавшейся перерезать его у корней. Спилить бы сначала ствол и уж потом валить его, придерживая клешнёй. Но, вишь ты, секунды… терялись секунды на каждом дереве,- терялась выработка, терялся заработок. Потому не успевала ещё цепь перерезать жилы дереву, а уж бездушный захват с рассчитанной инженером мощью тащил из земли вековые корни. А потом многотонная махина стального трактора ползла на новое место, к другому лесному исполину, кроша гусеницами молодняк, топча и давя брусничник, черничник… – всё на своем пути.
     И как правило, за рычагами чаще сидел зырянин, чем залётный вербованный. Это они, дети Пармы, составляли основной контингент лесорубов в родном лесу. Это в их семьях росли мальчишки, с гордостью смотревшие на отцов-добытчиков, отцов-погубителей тайги. Мальчишки тоже мечтали стать трактористами. Они, дети Пармы, продолжали кормиться лесом по-современному. Вербованных леспромхозы завозили дополнительно к основной местной рабсиле. Вербованные, хапнув денег, уезжали отсюда восвояси навсегда. Местные же просто привычно не замечали, что уничтожают своё место на земле, гробят родную парму.
     В незатейливом кружении горьких мыслей мужику вспомнился другой смышлёный зырянин. Тот прилежно выучившись на инженера-механика и проработав всю жизнь в леспромхозе, по выходу на пенсию сподобился, написал тоненькую книжицу «История коми народа». Русский прочитал ту брошюрку. В ней мало страниц, но все они были пропитаны ненавистью к москалям, которые, оказывается, заставили наивный и бесхитростный народ зырян жить по своим бесовским порядкам. В том числе, заставили вырезать родную Парму, место и обиталище коренного коми народа.
    Странный перекос в умствованиях человека, итожащих целую жизнь, неприятно удивил, покоробил русского. Сначала зырянин вобрал знания этих москалей, то есть выучился выбранной им самим профессии на чуждом ему языке. Затем всю свою сознательную жизнь он делал то, что считал нужным, то есть, работая в леспромхозе: получал должности, зарплату поощрения за рацпредложения по заготовке древесины, заслужил право на пенсию. Всё время пользовался от леса и не протестовал. И вдруг словно прозрел, разглядел виноватого, и заклеймил его беспощадно, с яростью обобранного, обкраденного в самом святом. Наивный бесхитростный дитя Пармы – спохватившийся враг москалям!
 
    … Мальчишка, отъезжая от накричавшего на него дядьки, рулил трактором, молча. Он был неглуп и по-своему понимал, что вываливать мусор под елку вроде бы плохо. И тут же в нём поднималась злость на мужика… отец же велел, все так делают. Потому домой мешок не повёз, а, отъехав подальше, снова свернул к лесной окраинке и выпростал его под корягу. Банки, бутылки, перевалив через горловину мешка, ловко скользнули по мшанику – и всё встало на свои места. А этот русский, что прикидывался раньше добрым человеком, улыбался и здоровался с ним, малым, при встречах в деревне, наконец-то, показал своё настоящее злое лицо. Все они такие. «Пришлые»- говорили в семье о таких. Отец замолкал о своём, когда кто-нибудь из «таких» проходил рядом. Мать чаще неодобрительно отмалчивалась, глядя им вслед. Причём в разговоре с такими, пришлыми, родители, обычно дома говорившие по-коми, переходили на русский язык и даже улыбались, никогда не показывая своё настоящее к ним отношение.      
     Хотя этот, что ругался, родился в деревне –  это откуда-то вроде бы приехали его родители. От мусора мальчишка избавился. Ну, а лес… Ну что лес? Малец твёрдо знал, что сделал всё, как сделал бы отец, то есть правильно. Он и в школе, получая свои тройки с четвёрками, учился смотреть на людей, как отец, и уже давно про себя решил, что будет трактористом, как отец, зачем ему всякие истории с географиями. 
      А в лесу ему, конечно, нравилось. Нравилось собирать грибы, да и просто ходить между деревьями, ходить на речку рыбу удить. Он не подозревал даже, что когда-то давным-давно его дед, прадед ставили в лесу свои ловушки, косили сено, собирали ягоды и смолу – жили лесом. Он не мог знать, что, отбирая лесины на стены их дома, прадед выбрал сосну, особенную прямослойную, пропитанную смолой. Да и валили выбранные сосны строго на старый месяц! Дедко оглаживал кору ладонью, шептал ей тогда, перед тем, как свалить её на дом, что-то про себя, словно уговаривал служить долго, просил прощения. И тогда мусор в лесу появлялся, наверное.  И деревья валили, сколь надо, но парма была большая, а зырян было мало. Думали, как прокормиться, детей вырастить. Парма помогала во всём, укрывала, учила жить. Большая была, мудрая, уютная, как керка (дом родной). Тогда, конечно, парму соблюдали, берегли, и… консервных банок-то ведь не было, пластиковых бутылок тоже…
      Откуда мог принять в себя паренёк, что была и остаётся она, Парма, родиной ему и всем  людям, живущим в ней без деления людей на своих и пришлых. Про родину в школе говорили, но только учителя сами плохо понимали, что такое родина. А что родина – это лесная Парма, так они, учителя, говоря об этом, сами в это не верили, давно проживая по квартирам и на зарплату. Ложь их слов о родине, о лесе для мальчишек и девчонок была очевидной. Учителя не любили, боялись леса. Они даже никогда не ходили в него. И когда кто-нибудь из учителей призывал беречь родную природу, мальчонке и его одноклассникам становилось невыносимо скучно и противно от взрослого вранья. А вот мотоблок, маленький минитрактор, купленный отцом по возвращению с лесозаготовок, был  взаправдышным. И мусор все соседи вывозили в тот же лес, куда этот рочь (русский) не пустил. Да что там говорить, в береговой гряде сохранившегося возле реки леска лопухами и бурьяном давно затянуло гигантскую свалку мусора, через которую от школы к реке было не пройти.
    Сюда на берег прямо за школу много лет из прилегающих деревенских домов, да и самой школы свозился и сваливался мусор. Раньше возле школы был чистый лесок. Да что там говорить, саму школу построили на месте снесённой когда-то церкви, и никому в голову никогда бы не пришло сорить возле храма. А теперь люди давно свыклись с его грудами у самой школы. И это ещё полбеды. Страшнее было то, что каждую перемену ребятишки, выбегавшие подышать и побаловаться на воздухе, носились и шалили возле этого мусора. На каждый урок физкультуры на площадку, когда проводились занятия на улице, дети должны были проходить мимо этой, никого не задевающей свалки.
      Эка, куда занесло в мыслях пригорюнившегося и даже переставшего любоваться утром мужика. Горько было уже не от случая с мальчишкой, а потому что не попрёшь же против всех. Всегда мир был безоговорочно прав, а ведь всем и властям тоже было наплевать на Парму.
     И только единожды, слышал об этом русский, какой-то депутатик из сельсовета, кстати, ответственный «за экологию», вдруг предложил заняться очисткой того самого пришкольного берегового леска. А присутствовавший на заседании глава района, тот ещё экономщик, заинтересовавшись неожиданной неправдоподобной инициативой, под прозвучавшее предложение даже назначил какие-то деньги, естественно, под отчёт. Наивный депутат тогда представил разработанный долгосрочных план действий, учитывающий даже воспитательный постулат педагога Семёна Макаренко, что «преодоление долговременной проблемы сплачивает детский коллектив…»  Очистить, спасти лес… какой же красивой и возвышенной представлялась избранная цель! 
     Теоретически предусматривалась совместная работа учителей и детей с родителями по очистке леса. Предлагалось устройство в очищенном от мусора лесе обустроенной зоны отдыха со скамеечками и террасками, и даже пляжа внизу у реки на лето. Однако надо было видеть насупленные лица классруков, собранных позже после уроков на встречу с этим егозливым неуёмным депутатом, пытавшимся ознакомить их со своим планом. Просматривалась невооружённым глазом неприязнь к самодуру, посягнувшему на святое время отдыха  перегруженных педагогов после трудного учебного дня. Это ещё мягко сказано, на перекошенных, усталых от многолетнего педагогического труда лицах читалась едва ли не ненависть к человеку-врагу, покусившемуся на право учителя безраздельно воспитывать молодое поколение. Что он мог понимать в их нелёгкой каждодневной борьбе с неугомонными непоседами? Разве мог выдумщик и пустой фантазёр представить себе их и так-то непомерные учительские обязанности?
     Словом, на неудачном ознакомлении с планом всё и закончилось. Учителя не захотели заниматься ерундой по очистке пришкольного леска, по уничтожению позорящей школу свалки, по восстановлению, хотя бы отчасти, в детских душах представления о чистом лесе, о необходимости на самом деле свой лес оберегать не на словах – в заботе. Не до этого было серьёзным людям. Надо было вести предписанный выверенными методиками учебный и воспитательный процессы. Необходимо было заниматься своим непосредственным делом, а не участвовать в беспочвенных фантазиях. Наконец, требовалось в среднем возрастном звене прививать бережное отношение к родной природе, а в младшем, не отягощая сознание детей, просто играть на улице, подальше от свалки, ходить походами в другой лес… конечно, туда, где он ещё чистый. Выпускникам школы, повзрослевшим ребятам, белиберда о природе не предназначалась, так как будущие работники леса воспринимали уже ту самую природу по-взрослому, по-родительски. Им предстояло давать лес на гора за рычагами трелёвочных тракторов, предстояло разменивать родимую Парму на кубометры, на рубли. 
     И не тому депутату, а это и был сам мужик с выселок, а богу единому предоставлялось судить с небес, что твориться с человеческим сознанием. Некогда человек был зависим от леса, берёг его. Когда же зависимость от матери-Пармы ослабла и была заменена на зарплату с квартирой, дети Пармы легко предали родную мать на корню, стали  уничтожать её. Когда-нибудь выпишет бог им, заблудшим людям, квитанцию за грех смертный, за непочтение, за сокрушение матери-природы, а они так ничего и не поймут и даже обидятся, правда, не на бога, а на очередных каких-нибудь виновников-москалей. Ну, какая  ещё  любовь к природе, если желудок своего требует?
     Да и нет того бога. Его люди для отпущения грехов земных придумали. А вот грехи перед матерью-Пармой есть. Они, невыдуманные, копятся, становятся всё более грозными.
      И нет им числа.
      И не будет за них прощения.
      Расплатой же за мусор в лесах и душах будет гибель Пармы, исчезновение этого обиталища человека, коми ли, русского без разницы, и на века вечные. Ибо понятно и без божьих заповедей, что без леса, без святой Пармы города станут могилой зырянского естества, да что там тесными стенками сколоченного из последних досок гроба.