Блаженный Вениамин Михайлович

"И я даю вам адрес на земле:
Мой дом везде,где нищему ночёвка,
У птицы недобитой на крыле
Он машет Богу детскою ручонкой..."
(ВЕНИАМИН БЛАЖЕННЫЙ)

Вениамин Михайлович Блаженный (настоящая фамилия Айзенштадт, в публикациях 1980-х гг. Блаженных; 15 октября 1921, село Копысь, Оршанский уезд, Витебская губерния — 31 июля 1999, Минск) — советский и белорусский поэт. Писал на русском языке.

После первого курса Витебского учительского института оказался в эвакуации (1941), работал учителем истории. В 1946 вернулся в Белоруссию, жил в Минске, работал переплётчиком, художником комбината бытовых услуг, фотографом-лаборантом в артели инвалидов.

Переписывался с Борисом Пастернаком, Виктором Шкловским, Арсением Тарковским. Первые стихи датируются 1943; первая публикация в 1982; первая книга вышла в 1990.

Богоборчество Блаженного, его заступничество за всех малых тварей мира — не единственный стержень его поэзии: столь же властно на протяжении всего творческого пути звучит в его стихах эротическая тема.

Поздние стихи Блаженного полны также откликов на волновавшие его явления русской поэзии и писательские судьбы, причём наряду с проникновенным обращениями к Марине Цветаевой и Фёдору Сологубу.

 Вениамин Блаженный стал в 1990-е годы центральной фигурой в русской поэзии Белоруссии.

Он был маленьким человеком — с обывательской точки зрения. И грандиозным творческим феноменом — по мнению знатоков литературы.

Мало кто знал? Но зато какие люди!

Во время их первой встречи Пастернак сказал Вениамину: «Некоторые ваши стихи мне понравились». И молодой автор вежливо ответил: «Мне тоже нравятся некоторые ваши стихи».

Другой небожитель, тончайший мастер стихосложения, о котором говорят как о наследнике Серебряного века русской поэзии, Арсений Тарковский в своем письме Вениамину признавался: «Ваш диктат поэта мощен, подчиняешься ему беспрекословно».

«Много лет я не слышал, не читал стихов такой силы и красоты», — сообщал Блаженному признанный мэтр Александр Межиров.

Александр Кушнер, которого нобелевский лауреат Иосиф Бродский называл одним из лучших лирических поэтов ХХ века, после прочтения рукописи минского автора писал ему: «Это поразительные стихи»…

Но даже столь значимые персоны не могли помочь Вениамину опубликовать хотя бы строчку.

Язык его поэзии - спокойный голос человека,, который не стремится произвести впечатление, а просто говорит как дышит.

Кроме того, Вениамин слыл несколько сумасшедшим человеком, поскольку периодически находился в больнице, имел справку.

Первая книга Блаженного вышла в свет Москве в 1990-м, когда поэту было почти 70. В том же году и в Минске издали сборник.

Когда в Минск приехал с гастролями Юрий Шевчук, его познакомили с поэтом. Певец и рок-поэт был так впечатлен встречей, что принудил своих продюсеров издать большим тиражом книгу Блаженного. Потом, когда Вениамин Михайлович читал кому-нибудь свои стихи, он обязательно держал этот томик — «Сораспятье» — под рукой. Хотя всё помнил наизусть.

Настоящим спасением для Вениамина Михайловича была его супруга Клавдия Тимофеевна. Казачка по рождению, фронтовичка, кавалер ордена Боевого Красного Знамени, она имела твердый характер и по-настоящему женское сердце.
Своего суженого старалась оградить от житейских проблем. Как инвалид войны получила двухкомнатную квартиру. Приобрела автомобиль и даже путешествовала с мужем: они дважды съездили на Кавказ. Будучи профессиональной машинисткой, без конца перепечатывала рукописи супруга.

Когда в 1999 году она умерла, он не сидел у гроба и не вышел провожать. Это было выше его сил.
А через две недели умер и он.
* * *
В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе
Отец торопился к Богу
На встречу былых друзей.
И чтобы найти дорожку
В неведомых небесах, –
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса...
А кошка была худою,
Едва волочился пёс,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.
Робел он, робел немало,
И слёзы тайком лились, –
Напутственными громами
Его провожала высь...
Процессия никудышных
Застыла у божьих врат...
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.
– Михоэл, – сказал он тихо, –
Ко мне ты пришёл не зря...
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.
Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь...
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.
Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною –
Величье тебе к лицу...
* * *
Вот женщина – она встревожена,
Что мужичонка захудалый
Не воздаёт ей как положено,
А ей нужны дворцы и залы,
И лесть и грубая и тонкая,
И даже царская корона,
Чтоб утверждать над мужичонкою
Свою гордыню непреклонно.
Вот женщина – она купается
И не таит своей отваги,
И всё ей, грешнице, прощается,
Она ведь тоже вся из влаги, –
Текуче лоно плодоносное,
Текучи груди – два потока,
И всё течёт, и всё уносится,
И всё прекрасно и жестоко...
Вот женщина – она доверчиво
Стоит, как вечности порука...
Вселенная ведь тоже женщина
И, стало быть, её подруга.
Она расчесывает волосы
И вся трепещет, как мембрана,
И вся, как вечность и как молодость,
Творит и гибнет неустанно.
* * *
Какое мне дело - я мальчик, и
     только...
          Дм.Петровский
Какое мне дело – живой или мертвый
Со мною поёт в этом дружном дуэте,
Уже разложил я волшебные ноты,
А Моцарт играет в саду на кларнете.
Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли – какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.
Когда становлюсь я летающим пухом,
Прошитым иголками знойного света,
И слушаю, слушаю трепетным ухом
Мелодию непреходящего лета.
И Моцарта слушают даже пичуги,
И робко посвистывают в отдаленье,
И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,
В сладчайшем испуге, в сладчайшем
     томленье...
* * *
Я мёртвых за разлуку не корю
И на кладбище не дрожу от страха, —
Но матери я тихо говорю,
Что снова в дырах нижняя рубаха.
И мать встаёт из гроба на часок,
Берёт с собой иголку и моток,
И забывает горестные даты,
И отрывает савана кусок
На старые домашние заплаты.
* * *
Утихомирились поэты,
Уже не машут кулаком,
Ведут загробные беседы
С букашкой, пташкой, червяком.
Уже друг к другу ходят в гости,
Соседством вечным дорожа...
– Как много мёртвых на погосте!
Горит у каждого душа.
И нет ни грусти, ни укора
На примирившихся губах...
И столько тайного простора
В полуразрушенных гробах.
* * *
Как волк ненавидит собак и людей,
Так я ненавижу вас всех –
Мужчин-душегубов и женщин-****ей,
Ваш говор, ваш гонор, ваш смех...
Я вас ненавижу за запахи лжи,
За взгляды острее ножа,
За то, что на дне вашей злобы лежит
Моя неживая душа.
На ней, как на теле, сквозная дыра,
Она пребывает в раю,
Но страшно, что я её вам доверял,
Что душу сгубил я свою...
* * *
... И есть язык у кошек и собак,
И был язык единственный у мамы, –
Его не заменил мне Пастернак,
Не заменили песенные ямбы.
И был язык у мамы небогат,
Слова простонародные затёрты,
Но, слыша маму, пробуждался брат
И забывал на время, что он мёртвый.
И кошка знала разумом зверья
(И уши шевелились осторожно),
Что мама, кошка тощая и я –
Мы все на небе будем непреложно.
* * *
А он лежал тихонько одинёшенек,
Скукожилась его былая плоть
И стал он как бы мелкою горошинкой –
Вот-вот склюёт горошинку Господь.
Вот-вот Господь склюёт его, как зёрнышко –
И сядет, словно птаха, на плетень...
Зажжётся в горле ласковое солнышко,
Засветится Господь как ясный день.

ВЕЧНЫЙ  МАЛЬЧИК
Я так был наивен, я так был застенчив,
Смущался наличием тонкого прутика,
И самое-самое место у женщин
Казалось мне венчиком цветика-лютика.
Казалось, что женщины этот цветочек
Засушенным держат в сонетах Волошина,
А если приспичит по малости очень,
Пипикают девственно в вазы цветочные.
И бродят мужчины с большими глазами,
Попыхивая дорогими гаванами,
И бледные пальцы целуют у дамы, –
Ах, как им приятен обряд целования!..
А позже сонеты читают учтиво,
Возвышенными восхищаясь глаголами...
Какое прекрасное тонкое чтиво –
И запах цветочный дурманит им головы!..