***

- Таборов, Таборов, - нашептывала ему старуха у магазина, схватив клешней своей сморщенной за руку. - Хлебушка, хлебушка, птичьего молока, колбасы салями и виноград...
- Ладно, бам Мань, поехал я, поехал, - отмахивался он от сумасшедшей, запахиваясь в куртку, измазанную на рукавах землей. - Ну, будет болтать.
и погнал, тряслись пельмени в корзинке - целый пакет. Плевали в спину семечками мужики в сапогах на широкую  ногу. Дом звенел караульный, как когда-то. Когда везли в тот день теть Зою помирать. Скрипела зубами, чахоточной вычихивая мокротою, с кровяными сгустками. Эх, собака бежала, облаивала колеса...
- Сиречь кроме воли одной, - шевелил толстыми губами батюшка на остановке, отмахиваясь от поздней осенней мухи. Борода лежала на покатой груди черная, как мошонка.
А мальчик козлоногий поймал в лесу снегиря в клетку и бежал показывать.
- Какие нах... снегири? - говорил на дороге Сазоныч, раззявив гнилую пасть и окутывая сероводородным перегаром молодежь, приобнявшуюся от любви в гари фантомных труб завода, стоявшего здесь некогда, разрушенного нынче, по указу Сбербанка и польских нанимателей. Машины развернулись, поехали. Обломки в пыли и грязи, и стекольных осколках. Так было. Так есть. Фантомный дым из фантомной трубы. Горячие руки на толстых ногах, плотно пристегивают пальцы. Навозцем бы пригубить, пообтрется, выживет. Осталось-то два листика. Как на моей-его голове.

На перекрестке выскочила иномарка. Полетел Кузьмич вместе с велосипедом и яйцами. В небедные небеса.