Принцесса и в нищете - ПрИнЦеСсА

ПРИНЦЕССА ПОЭЗИИ
СЕРЕБРЯННОГО ВЕКА.

                Памяти Анны АХМАТОВОЙ*.
Поэтессу
Из Серебрянного века   -
Бросила История
Её страны
В век Кровавый ,
Отобравший
Жертвой
Параноидально
Подозрительному строю, -
(Какой Поп, -
 такой Приход),
Двух из трёх её мужей
И без счёта -
От коллег-поэтов
До родных, знакомых
И друзей.
Слава богу, -
Пощадила сына, -
Взяткой взяв
Десяток лет тюрьмы.

Сброшенная
Вниз
С парнасской выси
В серость будней
поднадзорного, -
(К тому же!), -
Бытия,
С королевскою осанкой
Шла она
Полуголодной жизнью,
Веря в то,
Что как поэт -
Всегда права**.

Пять инфарктов
Пережило её сердце.
Сталина-гонителя
Она пережилА.
"Реквием" свой
Памятником
По себе оставила
В дар Россие -
Мир своих стихов
Навечно отдалА.



*  - А;нна Андреевна Ахмтова (урождённая Горенко, по первому мужу Горенко-
    Гумилёва[, после развода взяла псевдоним-фамилию Ахматова, по второму
    мужу Ахматова-Шилейко, после развода Ахматова[;
    11 [23] июня 1889[15][16], Одесса, Херсонская губерния, Российская
    империя — 5 марта 1966, Домодедово, Московская область, СССР) — поэт[
    Серебряного века, переводчица и литературовед, одна из наиболее значимых
    фигур русской литературы XX века.
      Была номинирована на Нобелевскую премию по литературе (1965 и
    1966).

     Репрессиям были подвергнуты близкие ей люди: первый муж, Николай
    Гумилёв, был уже после их развода расстрелян в 1921 году; третий муж,
    Николай Пунин, трижды подвергался аресту и умер в лагере в 1953 году;
    единственный сын, Лев Гумилёв, провёл в заключении в 1930—1940-х и в 1940
    —1950-х годах более 10 лет.

     Горе жён и матерей «врагов народа» было отражено в одном из наиболее
    значительных произведений Ахматовой — поэме «Реквием»

     Ставшая классиком отечественной поэзии, Ахматова подвергалась
    замалчиванию, цензуре и преследованиям (постановление ЦК ВКП(б) 1946 года
    не было отменено при её жизни), многие произведения не были опубликованы
    на родине не только при жизни автора, но и более двух десятилетий после
    её смерти.
     В то же время имя Ахматовой ещё при жизни окружала слава среди
    почитателей поэзии как в СССР, так и в эмиграции.

                (Википедия).

** - См. нижеприведенное ПРИЛОЖЕНИЕ.


ПРИЛОЖЕНИЕ.

                ПРИНЦЕССА СЕРЕБРЯННОГО ВЕКА,
                ЗАЖИВО ЗАМУРОВАННАЯ В СОВЕТСКОМ ВРЕМЕНИЮ
                https://mail.google.com/mail/

        На прощании с ней в Комарово людей было тьма и толпа людей в штатском.Они очень выделялись своими расспросами"кто вы,почему пришли"

       «Сначала дикая одесская девочка, носившая туфли на босу ногу и платье на голое тело...»
 
       Прыгала в море со скал, со свай, с лодок, с волнорезов, и плавала часами. Никого не боялась, никого не слушалась, всем умела ответить, как отбить и отбрить. «Смесь русалки и щуки».

       Потом девушка в белом платье, подверженная приступам лунатизма. Ночами в Царском селе ее тянуло выйти на крыши — подальше от Земли, где её ждали кошмары и несчастье.

       Чуть позже петербургская красавица с низкой челкой и зелёными глазами, душившаяся духами «Идеал», худая и гибкая настолько, что без труда закручивала себя в кольцо и касалась ступнями затылка.

       Ещё через время — трехсотая в очереди среди людей, стоящих у красной тюремной стены, чтобы отдать в окошко равнодушному вертухаю передачу для сына, брата, мужа, отца.

       А ещё позднее — высокая женщина в шали, накинутой на плечи, трагическая фигура с гордым и величественным лицом.

       Дома, в которых Ахматова жила в Севастополе и Царском Селе, исчезли с лица земли, люди, которых она знала и любила, исчезали. Николай Недоброво умер в 1919 году, Борис Анреп эмигрировал в Англию, Давид Лурье эмигрировал во Францию и писал ей отчаянные письма,
 зовя к себе; ни на одно из семнадцати писем она не ответила.

       Гумилева, — Колю, — убили. Мандельштама — Осю — убили. Поэта Бенедикта Лившица так избивали во время следствия, что он сошёл с ума; его убили. Поэта Льва Квитко убили. Поэта Переца Маркиша, которого  она знала ещё в молодости, убили. Ее знакомый, юрист и историк искусств Иосиф Рыбаков умер в тюрьме. Сына арестовывали четыре раза и отправили в лагеря на тринадцать лет. Второй муж, Шилейко, говоривший, что «Аня поразительно умеет сочетать неприятное с бесполезным»,  умер, третий, Пунин, сказавший ей «Не теряйте Вашего отчаяния», умер в лагере, и могилы его нет.

      «Я помню всё — в этом и есть моя казнь».

      Она осталась одна — заживо замурована в советском времени.

      Так как ее не издавали десятилетиями, многие думали, что она давно умерла.

       Симонов считал ее поэтессой десятых годов.
       Твардовский вплоть до конца пятидесятых думал, что она умерла в двадцатые.

      Жена Пастернака, Зинаида, конечно, знала, что она жива, но говорила, что «Ахматова пропахла нафталином».

      Критик Самарин утверждал, что она жила с Николаем II, другой критик, Перцов, называл ее «женщина, которая не сумела вовремя умереть».

      А врач в поликлинике Литфонда  спрашивал: «Вы кто — мать писателя или сами пишете?»

     В двадцатые она «клинически голодала», - (ее слова), - в тридцатые жила в нищете, когда в комнате, где к обоям криво приколот рисунок Модильяни, у неё были только чай и хлеб. Иногда соевые конфеты для гостей. Полпачки чая в подарок — праздник. Четыре селедки — богатство.

     В сороковом жила в пальто, потому что кончились дрова.

     Имущества не имела — один архив.

     В ее комнате в коммунальной квартире в Фонтанном доме всегда был беспорядок, терялись ложки, пропадали чашки, не включался электрический чайник. Из книг она выдирала иллюстрации, которые ей не нравились. Со дна сундука вдруг доставала вещицы десятых годов, в шкафу неожиданно для самой себя находила сухарь к чаю. Лёжа на диване, накрывалась ветхим одеялом, но пододеяльника никогда не было.

    Душа ее как будто состояла из несочетаемых вещей: безумия и твердости, хаоса и ясности.

    Она боялась переходить улицу и судорожно вцеплялась в руку того, кто был с ней, но на середине улицы кричала от страха; на тёмных лестницах предвоенного Ленинграда она переселялась  в иную реальность и, рискуя сломать себе шею, искала ступени там, где их нет.

    Любой отъезд и вокзал доводили ее до сердечного приступа. Нитроглицерин всегда был в ее сумке.

    Одновременно она ясно понимала людей и умела строить отношения с ними, вела свою линию,  отстаивала свои интересы в том, что называется «литературный процесс» и «история литературы», и с высокомерным вызовом смотрела на все свои несчастья. «Я могу выдержать все».

    Один из ее знакомых сказал ей в виде комплимента, что на ее маленькие руки не найдётся подходящих наручников. Ничего себе комплимент. Но в НКВД-КГБ есть наручники любых размеров.

    Присутствие гэбэшников в своей жизни она ощущала постоянно. ("Дело" оперативной  разработки на неё было заведено в 1939 году и закрыто в 1956).

    Когда в июле 1941 она семь часов разговаривала с Мариной Цветаевой в своей комнате на Ордынке, все это время у дома стоял шпик.

    В ее отсутствие они открывали ее папки, хамски отрывая завязки, и
бритвой срезали корешки книг, ища спрятанные стихи.

    Она не называла в разговорах имён и кивала на потолок, боясь прослушки.

    Она часто не записывала стихи, опасаясь обыска и ареста, а если записывала, то вместо некоторых строк ставила точки.

    Писала стихотворение на клочке бумаге, давала прочитать близкому человеку и тут же сжигала в пепельнице.

    Как королева в изгнании, она не имела своего дома и жила по людям.

    У кого только она не жила. В начале двадцатых в Петербурге у Лурье, вместе с Ольгой Судейкиной. Потом у Пунина, во время войны одно время в каморке дворника, после возвращения из эвакуации у  Рыбаковых и Гитовичей, а в Москве у Ардовых, у Харджиева, у Шервинских, у Большинцевой, у Шенгели, у Раневской, у Марии Петровых, у Ники Глен, у Маргариты Алигер; в конце концов она сказала с горечью, что в скитаниях «потеряла оседлость».

    С места на место, из квартиры в квартиру Ахматова переезжала с чемоданчиком, в котором лежали блокноты, папки, старые корректуры, листочки и школьные тетрадки со стихами. Даже уезжая в гости на короткое время, она брала чемоданчик с собой, потому что боялась внезапного обыска и хорошо знала, как исчезают люди, стихи, рукописи. Чемоданчик почти развалился в странствиях по чужим квартирам, и она обвязывала его веревкой.

    «Давайте договоримся: поэт — это человек, у которого ничего нельзя взять и которому ничего нельзя дать».

    Потертое пальто, сплющенная шляпа, детская шапочка, грубые чулки, туфля с оторванным каблуком, дома чёрный халат с драконом на спине, разорванный по шву от плеча до подола — она невозмутимо носила любое тряпьё. После войны людям бросалось в глаза, что эта величественная женщина ходит в старой шубе с облезлым воротником. Сама она говорила, что «четыре зимы ходила в осеннем». И при этом — руки в перстнях.

    При ней был её двор.
    В ее свиту в разные годы входили Лидия Чуковская (с перерывом на десять лет), Мария Петровых, Ника Глен, Любовь Большинцева, Иосиф Бродский, Анатолий Найман и многие другие, включая старуху-соседку, которая сама пришла на ее крошечную дачку  в Комарово (так называемая Будка, домик с железной печкой и матрасом, поставленном на кирпичи ), чтобы готовить для неё, потому что всем было известно, что эта властная в жизни и всевластная в поэзии женщина беспомощна в быту.

    Она даже причесываться сама не  могла, на даче её причесывала Ханна Вульфовна, жена брата.

    В Москве диетическую еду ей готовила актриса Нина Ольшевская, а кормила ее литературный критик Эмма Герштейн. Их было десятки — людей, помогавших ей в Петербурге, Ленинграде, Москве, Ташкенте, носивших
ей воду и дрова, сахар и коврижки, варивших ей обеды, кормивших ее кашей и творогом, мывшей в ее комнате полы, топивших ей печку. В их глазах она была хранитель времени и живой классик. И они ей служили.

    Это не исключало дружеской насмешки.

    Ардов называл ее «мадам Цигельперчик». Раневская, которая Ахматову называла «рабби» (а та ее «Чарли»), приходя к ней в гости, изображала ее трагические стихи в комическом виде.

    Такое скоморошество веселило Ахматову.  -
    Она  и сама любила подшутить над собой — когда молодой поэт Найман подавал руку, чтобы вести величественную Ахматову гулять, величественная говорила: «Бобик Жучку взял под ручку».

    А когда она выпивала — а она любила выпить бутылочку вина с кем-нибудь из близких  ей — лицо ее оттаивало, глаза блестели, и видевшим ее становилось понятно, какой она была в те легендарные времена, когда в Париже позировала Модильяни, - (никто тогда не знал, что — обнаженной), - имела поклонников, про которых Гумилёв говорил «Аня, больше пяти одновременно неприлично!» и проползала в щель под воротами, которые запирал ее муж Шилейко, чтобы она не сбежала.

   У Ардовых на Ордынке, где посредине двора рос тополь, у неё была комнатка в шесть метров, почти вся занятая тахтой, а оставшееся место занимали стул и столик. Королева в изгнании сидела на тахте, уперевшись в неё ладонями, и принимала людей. -

   Люди шли к ней  с раннего утра до позднего вечера.
   Такие дни в семье Ардовых назывались «Ахматовками».
   Шли представиться ей, посмотреть на неё, прочитать ей стихи и услышать, как она читает свои.   

   В соседней комнате кричал телевизор, там громко говорили, играли в карты. Окно  нельзя было открыть: под ним мужики, матерясь, забивали козла. В подворотне, ведшей к подъезду, разливалась огромная лужа.

   И над всей этой прозой жизни из маленькой комнатки на Ордынке звучал ее твёрдый голос: «Поэт всегда прав!»

   Поэт всегда прав, - даже когда с сердечным приступом лежит в коридоре Боткинской больницы или на чужой кровати в чужой квартире («Подготовка к третьему инфаркту проходит успешно!»), поэт всегда прав, даже когда советские церберы вымарывают у него из стихов слова «Бог» и «тюремные ворота», и поэт всегда прав, даже когда неправ, называя с высоты своего величия Есенина «маленьким поэтиком» и утверждая, что «Цветаеву и близко нельзя подпускать к Пушкину».

   Ее стихи, которые она не записывала и часто забывала, расходились по людям; их знали наизусть даже узники в лагерях. Сохранилась лагерная береста, на которой они выцарапаны.

   Забытые и сожжённые строки и стихотворения внезапно возвращались к ней из памяти тех кто их сохранил.

   Свой тайный «Реквием», свой плач и стон, своё горе по убитым и ярость к убийцам она хранила в памяти семерых человек, которые не знали друг о друге.

   Погружённая в «клокочущую тьму» самых страшных лет двадцатого века, жившая под угрозой смерти, которая еженощно могла постучать ей в дверь кулаками «этих милых любителей пыток, знатоков в производстве сирот», Ахматова не сломалась и не согнулась.

   В ужасе, грязи и крови доставшегося ей времени она сохранила серебро Серебряного века.

   Все понимали, что в эпоху пресмыкательства и раболепия значат ее величественная осанка, замкнутое древнеримское лицо и ее верность тем, кого убили.

   Когда многие, завидев жену или мать
арестованного, переходили на другую сторону улицы, Ахматова ездила в Воронеж навещать ссыльного Мандельштама. «За это орденов не давали».

   Борису Пильняку, который однажды целую ночь ехал с ней из Ленинграда в Москву на своём новом американском авто, хотел на ней жениться и посылал ей корзины цветов, она отдала долг — стихотворением, написанным сразу после его ареста.


                15 октября 2020-го года.