Цвела сирень

Лежит недвижим и воняет
соседа труп.

И алкоголики бухают
И шмотки мертвеца все прут
И тётя Глаша с пятой базы (нашла "Зенит")
И Александровна с квартиры
над буйной некогда главой
нашла Валеркины картины
и тоже прёт,
авось продам,
авось не зря он пил так страшно,
над ним ведь жить было опасно.

Потом пришла жена - когда-то
им вместе было хорошо.
Он в ресторан её водил,
потом и в койку уложил,
всё пел ей на ухо - художник,
а тут, в совке, такая жуть,
давай уедем закордон,
твой продадим аккордеон,
немецкий тот,
чтоб не в трусах лишаться паспортов,
чтоб не в трусах стучаться до послов.
"Ну продал он, говнюк поганый,
напился так, что до канавы
дополз, молясь неведомому богу".

И дочь пришла простить отца,
Да покопаться в документах,
а чувства что?
"Ну ты романтик неисправный,
мама,
он нам ведь столько причинил.
Его простить? Да ни за что!"

Все ждали, кашляя в квартире,
придёт ли та, с которой в мире
не жил никто и никогда.
"Конечно, кроме нашего отца", -
заметила Марина, ухмыльнувшись.
Она однажды видела, как баба эта
чесала папеньке яички.
А папа разомлел и весь расплылся.

Все слушали шаги на лестничной площадке,
тянулось время, как тянется резина,
а та не шла, что вовремя разбила
ужасную Валеркину семью,
будь трижды проклята, тверская проститутка.

"Я думала, Валерка образумится,
когда продал свои "Тверские вечера",
а вот - привёз с собой
за пазухой, в мошне, наколоту на член,
она ещё работала в детсаде поломойкой,
прокуренная дрянь,
сомнений нет - погналась за квартирой
в Филях
за дачей на Можайке.
А он, несчастный алкоголик,
не видит, нет, не видит,
но как тогда сирень благоухала,
о как тогда хрусталь блестел,
сверкала ночь, и птицы пели,
и я была пьяна не столько из-за водки,
из-за далёких перестуков электричек,
когда на шпалах распадается
кругами
колесо.
И мне Валерий рассказал о доме под Калугой,
где был из одуванчиков лужок.
Я вечером сказала Иоанну:
-мой милый, милый друг,
я не смогу с тобою больше видеться, прости.
Ты просто своей маме объясни,
что очень поэтической душе
нужны благоухания сирени
и кислый запах чёрных русских изб.
Как я была смешна тогда, о боже".

-"Ты, мама, вдоволь нахлебалась
с отцом и кислых изб, и щей, и дней.
Ты сделала его, смотри сама,
как без тебя он сразу опустился,
в какую бездну с бабой этой погрузился.
Когда вы развелись, я не ревела,
ты помнишь, злилась я,
я злилась на тебя.
Но вот когда уже через неделю
приходит баба та, та сука, та ****а,
мне выбор мой уже не показался здравым,
о мама, мама,
я знаю, тебе уж не простить
моих ошибок страшных,
как я бесилась, как клялась и как ругалась,
как я клялась!.."

День разгорался, какое солнце вышло,
машина всё не шла,
деревья в серебре.
"Я не укутала ни яблони, ни груши, -
сказала тётя Глаша про себя. -
Ведь в прошлый год январь весь -30-25.
Укутала - и не погибли ветви,
а у соседки вишня вся,
и яблони, и груша, и сливы две.
Валерка как всегда довёз до дачи,
и грустный очень был,
как будто бы промокший,
хотя уже вовсю цвела сирень вокруг.
Спросила я его: Валера, что такое?
Ну что опять стряслось?
Опять Маринка что?
А он такой молчит и головой мотает.
"Да просто, тётя Глаша, я будто бы здоров,
но всё внутри прогнило и балки обвалились,
устал я очень жить".
-"Да бросил бы ты пить!"
Сказала я сердито.
В войну бы вас с макушкой опрокинуть,
и вывалять в том ужасе.
Вокруг такая прелесть,
а ты всё маешься тоскою глупой.
Ну разве не права я, что так ему сказала?
Да про войну права, конечно, это правда.
Но вот войну какую ему взрывала Галя,
да каждый день, с утра и до утра".

Марина комкала салфетку,
считая треугольники,
комкала детство,
которое так неожиданно ушло
со смертью человека,
о ком в детсадике так гордо говорила:
художник он,
мой папа,
а не слесарь,
и у него в друзьях сам мэр Москвы!
И ей не верил Лёшка,
а Катька говорила:
мой папа - президент,
и тоже мэр Москвы с ним дружбу водит,
и пусть он не художник,
но может уничтожить
всё,
всё-всё на свете, и папу твоего.
Вонзался триколор над площадями,
и папа рвался броситься под танки,
дым, смерть, фашисты, Сталин,
пушки, Пётр, погоны, взрывы:
о Катька же останови отца!

Потом в саду Екатерина говорила:
ах чёрт, ну почему отец не президент?
Они курили вместе после школы,
потом жевали риглис-сперминт,
и шли домой, и красный бородатый
отец, художник-алкоголик,
так глупо, стыдно спрашивал:
ну что, Catie, как твой папаша поживает?
Он так же всё вокруг уничтожает?
Смущалась Катька, а Маринка умирала.
"Я ненавижу, Катенька, его,
однажды ты увидишь, я уйду
от них от всех, и даже школу брошу.
То мать его сжирает
своею тупостью,
ежевечерним бредом,
а он печально пьёт и думает о смерти,
и никому из них не интересна я".