Дмитрий Тарасенко об Александре Вишневом

КОРЗИНКА СПЕЛЫХ ЗВЁЗД

Поэзию Александра Вишневого можно изучать, раскладывая на строки, можно критиковать и даже отрицать на корню, яростно споря о месте этих стихов и поэм в литературе конца ХХ века… Но нельзя не согласиться, что это был поэт. Не гражданин, не победитель, не страдалец за народ. Поэт в чистом виде — не только стихами, но всем внутренним миром, всем внешним обликом и, увы, образом жизни.
Вдруг исчезла с улиц крымской столицы эта статная фигура — высокий, спортивный, без малейших признаков сутулости. Шнурком на затылке перехвачены длинные волосы с проседью... Спокойное, миролюбивое, ироничное выражение лица. Никогда не злится, ни на что не жалуется, всем доволен: это жизнь, а жизнь прекрасна. «Поэт ленив…»
Александр Григорьевич Вишневой (1952 — 2008) был железно убежден, что его дело, его божественное предназначение суть поэзия, что посторонние занятия пахнут предательством, что любая другая работа — от слова «раб». Он был и душою строен, хотя судьба не щадила, а сам Александр не любил рассчитывать ее хотя бы на шаг вперед. Да и не умел, пожалуй.
Этим неумением, при своих немыслимых способностях, Вишневой напоминал столь же странного поэта Вениамина Ерофеева, с которым мне довелось быть немного знакомым (вместе учились во Владимирском пединституте). Почитаемый товарищами, любимый подругами и люто ненавидимый начальством, Венечка был изгнан из духовной семинарии «за вольнодумство», затем начинал учебу в разных вузах (все экзамены — на «отлично») и за то же вольнодумство изгонялся из каждого института. Он закончил жизнь рабочим-железнодорожником, прославив свою станцию поэмой в прозе «Москва — Петушки» — печально знаменитым гимном советских алкашей.
Начало у Вишневого было фантастическим. Силен, красив, талантлив. Хочется быть кумиром, властителем дум. Без большого труда поступает он в Московское театральное училище (а сколько слез пролили неудачники!). Но… через год возвращается в Симферополь, окончательно понимая, что не сцена, а литература его призвание. Практически он применил учебу и данный Богом баритон лишь в работе диктора на Крымском радио. Вел он лучшие передачи, завораживая голосом, шутками, огоньком метких интерпретаций.
Поэт. Душа любой компании. Среди литераторов всегда на виду. Для начинающих — бескорыстный помощник с абсолютным чувством слова. Любимец дам… Вся жизнь впереди, черпай счастье ложками!

Орали «ТУ», рожая высоту,
Не тысячи шагов — микроны, миллиметры,
И падали в росу округлые предметы,
Чтоб яблоками стать в ладонях и во рту.
И запахи росли, как будто дерева,
Бесшумно, будто бы январские сугробы,
Дрожали в тишине гигантские утробы,
Рожали высоту, как пращуры слова.
И женщина была любима и глупа,
Мгновенья, может быть, столетия, возможно,
И яблоко в руке держала осторожно,
Неведомый предмет, округлый, как луна.
И прятала потом упрямо наготу,
И трогала траву усталыми устами…
Шумели дерева тяжелыми листами,
И множили крыла над ними высоту.

Пройдя по конкурсу (120 человек на место!), Вишневой поступает в Литературный институт им. Горького. Продолжается прерванный столичный период. Саша и там, среди отобранных (читай избранных), блистает поэтическим талантом и дружелюбием без микроба ревности. В два московских журнала приняты подборки стихов студента. Готовится сборник его лирики в столичном издательстве…

Мы знакомы с тобою две тысячи лет,
Ты пришла ниоткуда, ушла никуда,
Мимолетные ливни замыли паркет,
Это стоило им небольшого труда.
Мы знакомы с тобою две тысячи дней,
И у каждого легкая придурь твоя,
Мимолетные птицы напомнят о ней
Тем золотоволосым осинам, что я
Посадил на осеннем сыром пустыре
Под горою, которую с разных углов
Мимолетные звезды пасут на заре.
Мы знакомы с тобою две тысячи слов.

Освоив традиционную форму стихосложения, Александр ступил дальше, в неизведанные, многих поглотившие джунгли и топи под общим, приблизительным и очень редко оправданным названием «авангард». Отныне его стихи — суперновация, часто без ритма и лишь с проблеском мысли отстраненного наблюдателя.

Увели луну,
Умыкнули ту,
Что плескалась у
Башмака, ау,
Глупая, ау!

Вот и рифмы, которые прежде умело подбирал и даже изобретал, теперь сбрасывает, как вериги, дабы оттачивались поэтические образы вольно, без отвлекающих условностей. И на критиков, разумеется, ноль внимания. Звонкая метафора, чистая форма, сплошной изюм без булки. Для себя. Или это стихи другого автора, двойника? Да нет, и про новую форму выдаются хвалебные отзывы, из которых ясно, что поэт имел ввиду нечто эдакое, чего мы просто не сумели разглядеть и разгадать, потому что не всем дано… Магическое действие имени.
Никакие вызовы традициям не остаются безнаказанными. Вузовский руководитель семинара поэзии заявил студенту, что его новые стихи бесперспективны, и ни одно советское издательство не возьмется их печатать. Стало быть, не литература, а в институте это приговор.

    Левые крики
    Уток над морем. А журавли где,
    Белые сливы,   
    Или украли?
    Не о гвоздиках речь моя нынче —
    О хризантемах!

Дипломную работу не приняли, стипендии лишили, из общежития выселили. Вот когда проявился характер! Шесть раз, каждые полгода, выпускник переписывает и заново переплетает дипломную работу (не с теми, так с другими стихотворениями, но неизменно в собственной манере, «чуждой и безнадежной»). Что ему стоило сочинить десяток конъюнктурных стихов — «паровозик»? Шесть раз приезжает в Москву, и лишь с последней из возможных попыток, сменив жанр, получает диплом. Это были не стихи, а глубокое, оригинальное исследование творчества Пушкина...
В тридцать три года Вишневой возвращается в Симферополь. Вития, поэт богоизбранный, всякое иное занятие презирающий. Вскоре литература отделяется от государства, потом страна и сама распадается, и печатать стихи становится так же бесполезно для пропитания, как читать их друзьям вслух. Пробил час выбора! Одни творцы переметнулись в политику, другие в формальную науку, третьи, честные, — на рынок. Александр Вишневой принадлежал к четвертым. Он продолжает сочинять стихи и читать их своим друзьям вслух…
И так — еще двадцать три  года своей странной жизни. Вряд ли кто завидовал ему, лучшему и, наверное, последнему представителю городской поэтической богемы с единым жизненным кредо: работа — от слова «раб». Ой, ой, трудно было позавидовать и назвать такую жизнь благополучной, уж лучше наша беготня, суета, трудовые будни и редкие праздники, чем этот вечный праздник. Вишневой оставался верен себе и своему призванию — ходил по Симферополю, пил водку, когда угощали, обедал в любимом кафе, если было на что. Сочинял. Раз десять предлагали ему издать книжку, друзья готовы были собрать на это деньги. Отказывался: еще, мол, недоработана.
На мой день рождения Саша пришел с букетом гвоздик. Влажные от летнего дождя, венчики искрились при свете лампы ночными звездочками. Ты? Откуда это? Неужели купил? Для хронически безденежного поэта почти подвиг. Ах, как нравилось ему наше удивление, восторг, сочувствие! Давай, скорее за стол! Глядит спокойно, со своей дежурной ироничной полуулыбкой. Принимает угощение как заслуженное — не дорогим букетом цветов, но всею жизнью. Таким и запомнится.
Вот только жаль, что если человека любят, его всегда и все угощают. Какое же сердце выдержит?
За всю жизнь Саша дважды увидел в печати подборки своих стихотворений, оба раза в Крыму. И еще его опубликовали под чужой фамилией (для конспирации) в Америке. Лишь когда не стало поэта, в Москве вышел первый сборник стихов «Темные плеяды». Теперь его книжки печатают в США, в Швеции, очерками да воспоминаниями о Саше забит Интернет.
Хочется припомнить что-нибудь из традиционной поэзии Александра Вишневого. Малыми, отвлеченными словами он умел сказать много, нарисовать рельефную картинку, навести читателя на собственные воспоминания.

          ПРОСТИ
                Елена неверна была, но хороша,
                Как ты, моя душа.
Прости, когда не так
Что сделал и сказал.
В окурках и цветах
Вокзал, вокзал, вокзал.
Прости, когда начну
Являться по ночам,
Неся печаль одну
Очам, очам, очам.
Прости, когда совсем
Забуду о тебе
За деревом, за тем,
В толпе, толпе, толпе.
Сентябрь
Любимая, сентябрь, листопад.
Мальчишка долговяз был и сопат,
Немного психопат, большой трепач,
Не плачь, моя хорошая, не плачь,
Послушай вот: однажды он  привез,
Как обещал, корзинку спелых звезд
Сентябрьских, но странствовал года
И у заказчицы пропала в них нужда.
Теперь он повторяет невпопад:
Любимая, сентябрь, листопад…