В безмятежности ощущений

Сначала сострадание изведал,
потом сострадание предал,
ту, что брела, как сеттер.
Как сеттер, белее мела.
Облизывая лапы от крови,
от крови, так как не доела.
Да, мир был довольно бледен
от красных, от зубов отметин,
поставленных вон теми, теми,
такой что: «Ну, уже добейте».
Не доела, недоцеловали,
что еще положено любимым далее.
Но потом был Бога визит и...
Снег повалил белым мелом
и я любоваться им умела.
Был орел прекрасный, парит,
белоснежный на синем,
небо клеткой на три,
и капали, и лапали, и цапали, 
так легки языки огнями сплелись.
Кто здесь грешит?
Чья рябина каплями на белом?
Кто здесь лежит?
Кто всю ночь лежит на белом?
Алым порошит на белом.

И, конечно, был горячий секс.
Мы с тобой умеем вкусно есть.
И от поцелуев синяков не счесть.
Поутру так сладко, благая весть.
Вопреки твоему ряду утверждений,
и недостатку произведений,
и тому, что я тебя современней,
помню безмятежности ощущений.
Близость тени в курс темноты введений.
Помню очень нежно и по-женски
капельки от знаний обретений,
вдохновения проникновений...
Облака напоминали и зефир, и вату,
и дарили мне твою ласку.
И обрывки слов нежных обещаний,
и усевшись на колени, и на карачках.
Допишу потом, когда нет людей.
Но ты помнишь ни-ни-нимфа допей?
Секс с заикой, странный ей.
Но все лучше, чем такое, Мандалэй Бэй.
Так кто же здесь лежит?
Кто лежит и здесь дрожит?  Не грело?
Чей орел кружит?
И поднять спешит, умело.

Сага небес, но для кого?
Сага исландская для него.
Реализм снегов и магии лоск,
сердце горело и дерево жглось.
Но под шкурой всегда тек ток,
когда дотек, тогда полилось.
Так, что само солнце обожглось.
Антарктики стоял оазис,
свет солнца его подкрасил.
Горы сверкнул ледовый аттик,
делая меня немного краше.
И кровь на лапе в твоем пейзаже,
стала напоминать вишню в грильяже.
Пальчики оближешь, кусочки ягод,
и облизал, долго нежил,
но теперь захотелось спать,
не спать, а лежать и мечтать...
Может быть увидеть, как снова парит,
может быть, как шепчет: «Опять обними»,
и видения адские все,
такие, когда поел.