Золотой бульвар собачий

                Тёте Вере моей любимой
                от Потеряшки

… Люблю бульвар в эту пору. Не метут, слава богу, дворники ночью. Утро прохладное, скамьи в испарине и по дорожкам и  траве – листья, листья, листья… Мелкие от берёзы, золотые, как монеты, россыпью, большие – от клёна, алые, плашмя, как пятерни. А если вдруг солнце – дух перешибает и лезет в голову: продлись мгновение навеки, до метро…
   
   Наблюдаю собак со владельцами. Ранним утром гуляют ясноглазые псы, те, что помоложе, старьё ещё спит, небось. Впереди меня идёт молодая женщина, а перед ней мельтешит туда-сюда пёсик с ухами, как крылья бабочки, счастливый до кончика хвоста караликом, язык болтается где-то сбоку от морды, кленовым листом. Скоростная собака, лап вообще не видно. Он и сам не замечает, что их - три. Одна лапка прижата к животу и кажется, что пёсик  намеренно её поджал, чтобы бегать на трёх. Переключение скоростей такое… На четвёртой, вернее на четырёх, его вообще не видно было бы. Он добегает до хозяйки, прыгает, та пихает ему в пасть хрустик специальный, и он стремительно уносится от неё вперёд. Пока жуёт – бежит, потом разворачивается и, вывалив язык, несётся обратно за новой порцией топлива. Пёсель, работающий на хрустиках, 1 шт.))

     Есть ещё, всегда улыбающийся, чёрный шпиц с очень хмурой хозяйкой. Шпиц понимает это и улыбается за двоих. В нём улыбается всё: сама по себе улыбка со стружкой розового язычка, смеющиеся глаза, маленькие лапки, ушки и даже хвост его улыбается, и за хозяйку тоже. И, конечно же – орсенн, так я называю вест хайленд уайт терьеров. Пока выговоришь… Этот вечно занят поиском смысла жизни в кучах листвы. А и правда, где ещё его искать-то? Это его время, когда кучи листвы и есть надежда отыскать. Он деловит и собран. Его хвост мил так, что першит в горле. Он, орсенн, и ещё корги – отдельная статья преклонения. Да, ещё, пожалуй, увесистые лабрадорины, бестолковые умняшки - самоеды, философы акитки , и ещё… ещё все остальные собаки.

      А вечером, когда ясноглазый молодняк окучивает кусты, устраивая засады на предполагаемую дичь или зазевавшихся врагов, а знакомые меж собой пёсы буцкают друг друга по-соседски, мне, по пути, попадается одно старьё.

  ... Усталый, как и я, бульвар плавно течёт мне навстречу, листья терпеливо и вежливо пристают к ботинкам, воздух втекает в голову и хозяйничает там, наводя влажную, генеральную уборку, сводя к нулю дневные проблемы, и оставляя только навык тихо идти и созерцать изгвазданное брюхо престарелой лабрадорихи, что бредёт по траве, рядом с дорожкой, низко опустив голову, почти касаясь слюнявой пастью травы. Видно, что она не валялась, как когда-то, а прикладывалась брюхом к влажной земле, вон и лист кленовый прилип к бочине, и – как рана на кремовом окрасе, а спина чистая... Хозяйка неспешно идёт впереди и что-то тихо говорит собаке, та слушает, но не отвечает.

   А вот ещё одна, беспросветная дворняга, милости такой, что хочется встать перед ней на коленки, притянуть мохнатую морду за уши и смачно чмокнуть в нос, местами чёрный, местами заскорузлый по старости. Она тащится, упирается, не хочет идти, старая, а приходится. Глаза слезятся, и кажется,  что ей до слёз не хочется идти за своей преданной тёткой. Та прикрывает тучным телом своё сокровище, время от времени оглядывается и спрашивает: «Ну, ты идёшь, нет?»   «Да иду я, иду…»   «Дома ждёт каша с маслаком, поторопись…» При упоминании о маслаке, псина оживает и прибавляет шагу, но вспомнив, что зубов-то нет, опять притормаживает.

   Иду, глаза мокрые, сыро, октябрь… Дома ждёт старенькая мама, которая опять, небось, забыла поесть. И всё звонит своей подружке, которая два месяца, как ушла, моя тётя Вера, мамина подруга, большая, как сенбернар с отёчными глазами, с больным собачьим сердцем… А моя всё звонит и звонит ей… И ведь разговаривает же! А телефон-то выключен…