Омут

Небо бог подмел — тишь да штиль, жара.
Половики теней. В сухой пыли — кора.
Голубая теплота — на весь край дыра.
Тесный сон дневной, штиль да тишь. Жара.

В теплой луже от сухих стрекоз еще теплей.
Улеглось в полынь лето нательное.
На песочке у куста рябит сыро тень:
сеть дырявая, сень колыбельная.


Тяжела река, русло равнинное,
уплывает, не гудит темной патокой,
тихо лижет берега блинами длинными,
остро пахнет намокшей кошатиной.

Берега каймит черным золотом слюды,
моет, погоняет пену рыхлую,
под соленым синим солнцем медленней слюны
катит воду, будто спитый чай отмытую.

Лежа пили на песке пиво хилое
восемнадцать десятиклассников:
только сдали экзамен по химии,
так уехали на створы поплескаться всласть.

Под ногой песок — что резиновый,
возле пальцев светлеет, натягиваясь.
Молодежь в речке балуется, брызгается,
лишь Сергей на берегу читать пытается.

Как растеряно вода ложилась лапами,
как молчала глубина илом-сумерками,
зашивала раны тихими заплатами,
скрытно плакала под высью суриковой.

«Не плывите ко мне!» — Надька взвизгнула.
У самой глазки рыбные, кровавые,
будто с вырванными веками. И фистулой
кашель сыплется, свистит икотой рваною.

Тело твердое, как статуя, не двинуться.
Вынырнула Надька, закашлялась.
Не отъять, не оттолкнуться, не вынуться:
тяжела вода — чугун каслинский.

Мелко вздернулась река конской шею.
Что-то цепкое вошло, незаметное.
Всколыхнет — бугор, провалится — траншеями.
Непонятное. Липкое, ветхое.

Вяло девочки визжат — тянет книзу сном,
манит вглубь тяжело нежный донный ил.
И пошли они тонуть — вяло, шепотом,
Будто не по правде, будто стыдно им.

Ну, Сергей влетел — вспорол воду швом,
замолотил руками, катером пошел.
Ухватил двоих, поволок их вспять,
а до берега всего-то метров двадцать пять.

Выкинул на мель. Першит в горле вошь.
Дышит часто так — словно точит нож.
Отдышался. Смотрит — а одна мертва.
Развалилась на песке грузно, сладко так…

Вытянул еще троих — пополз назад.
Кое-как свалился в воду, кое-как поплыл.
Не получится позвать — храп взахлеб, вода
липкая: полынь, горькая полынь.

Захватил, потянул, выдрал из воды.
«Мне не надо там, Сережа, отпусти меня».
«Да карабкайся ты, дура чокнутая.
Ведь утонем так, курица синяя!»

«Не хочу я, Сережа, ну пожалуйста,
Ты не знаешь ничего про это, выпусти».
«Ты еще на меня в суд пожалуйся.
Здесь же мелко уже. Вставай. Выползли».

Приволок на песок — а она молчит.
Остальные как-то странно улыбаются.
«Что же вы загораете-то, сволочи?
Ну не мне же одному со всеми справиться!»

Их глаза поволокой заштопаны
Словно плакали слезами босоногими.
 «Помогите кто-нибудь, вас же много там!» —
Губы дряблые плетут лепет шепотом.

А река — пуста. Рябит сеточкой.
Отражения бегут кардиограммами.
Кашлянул Сергей: «Бог вам дай, жучки!!» —
И поплыл по реке черной раною.

Да вода, речка, мгла, пустая, весельная,
волны летние, виолончельные,
задавила в дно чугунными колесами,
уложила в сою колыбеленьку.

Зной широким языком воду зализал,
омут сросся на реке теплой лысиной.
Кто-то кашлянул и невпопад сказал:
«Нужно это, сообщить бы в милицию».

Как напитывали нас, поливая квас,
как поили нас, как топили нас
в недоумии по недоверию
в грешном омуте Российской империи.

Как отчаливали мы по гроб гордые
горбом горести, скарбом гадости.
Как топились мы взахлеб изуродовано.
Прилипали мы к кривым радостям.
Прижигали илом рваные миндалины.
Так, за здорово живешь, привыкали мы.

В глубине мостов, голубиных шестов
водит мель по берегам лапы пенные.
Лед у пристани. Вечер. Шесть часов.
Версты голые. Версты осенние.