Рассказы о войне ветерана 440

                Д А Л Ё К И Е  К О С Т Р Ы

                Повесть

                Автор  повести Олесь Гончар.

  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).
 
Продолжение 2 повести
Продолжение 1 — http://stihi.ru/2020/10/04/7768

  Златокудрому нашему поэту мы оба не перестаём удивляться. Просто загадка, откуда среди наших несчастных измученных степей, среди жары и пыли, среди всех трудностей и суровостей жизни явилось такое нежное, хрупкое, как этот Микола, создание! Выходец из села, а руки белые и кудри золотые, в одухотворённом, с тонкими чертами, лице — чистота линий. Чистота настолько необычная, что Кочубей в минуты раздражения за глаза называет поэта барчуком или херувимчиком. Видимо, имеет в виду он прежде всего глаза Миколы: большие, ясные и тоже какие-то одухотворённые...

  Не много мы знаем об этом Житецком. Где-то учился, да недоучился, пел в каком-то хоре в Полтаве, а теперь здесь секретарствует, запечатлевает героические будни района в передовицах «Красной степи». Сейчас, однако, не борьба с сорняками, не свекловичная свинка у Миколы на уме.
— Послушайте, хлопцы, что у меня тут получается... «Далеко-далеко черноглазое счастье моё живет»... Нет, выходит что-то уж слишком минорное... Постойте, а почему это девчата из типографии называют меня «крученым панычом»? Как думаете, мне надо обижаться?
— Вовсе нет, — говорю я, с детства привыкший видеть эти красивые нежные растения, которые всё лето вьются по тынам своими голубыми колокольчиками. — Ничего в этом обидного...

  — А я ведь не из панычей, хлопцы, хотя и родился на панской воловне, в имении графов Кочубеев... Поэт из воловни — а, каково? Было бы смешно, если б не было так грустно,
— Не грустно, а наоборот, здорово, — решительно говорит Кирик. — Ты — из народа! Будущие твои биографы так и напишут: при самом рождении жизнь прикоснулась к поэту своим тёплым воловьим духом...
—-Ты, Кирик, умеешь подбодрить, — смеётся Житецкий, а потом вдруг мрачнеет: —

  Но я о другом сейчас думаю: кто всё-таки сжёг графский дворец в Диканьке? Чья варварская рука могла подняться на собранные в нём сокровища искусства? Это ж представить только — пеплом становились, на глазах исчезали тысячи и тысячи книг богатейшей библиотеки, где в кожаных переплётах, на разных европейских языках хранились могучие создания человеческой мысли. Плавились в огне уникальные изделия из художественного фарфора, серебряные блюда и кубки с гербами. На стенах сгорали выдающиеся картины и гобелены, в дубовых сундуках истлевали казацкие летописи... Два дня горело, на пятьдесят вёрст вокруг было видно грозное диканьское зарево... Не верьте, если вам скажут, будто это местные крестьяне пустили красного петуха, —- предостерегает нас Микола. — Некоторые пустомели нарочно сваливают грех на моих земляков, дескать, это они, варвары... Враньё! Не знаю, как где, а у нас сами же крестьяне,. создав дружину самообороны, день и ночь охраняли сокровища дворца. Не разрешали грабить, не пустили в хоромы даже музейных работников, прибывших из Полтавы... «Мы сами всё сохраним, —- заявили они приезжим, — ведь всюду здесь наши деды и прадеды оставили свой труд, драгоценнейшую мебель для дворца собственноручно делали из привозного красного дерева, так нам ли этим богатством не дорожить?» Берегли и все-таки не уберегли.
Сгорело, испепелилось всё, а загадку утраченного Микола, чувствуется, постоянно носит в себе.

  Есть у него замысел — написать гневную поэму об этом акте вандализма, собирается наш поэт поехать в родные края, разыскать новых свидетелей, раскопать факты, но пока что он лишь сетует на собственную неорганизованность. Микола считает, что недостаёт ему собранности, надлежащей хватки, ведь, скажем, американский, журналист Альберт Рис Вильямс, друг Джона Рида, хотя и далеко живёт, а между тем посетил в своё время Полтаву, осмотрел в Диканьке остатки сгоревшего дворца, после чего издал в Нью-Йорке книгу, где якобы есть отдельная глава под названием: «Кто сжёг дворец Кочубея и почему?»
— В одном я уверен, — отложив гитару, встряхивает чубом Житецкий, — мои земляки к этому пожару не причастны. Скорее всего, разбой был учинён одной из блуждающих анархистских банд, которые тут всюду кишмя кишели в годы гражданской войны... Спичка малая, а сколько великого сожгла!..
— Может, и не всё сгорело? — пробует подбодрить Житецкого Кирик. — Может, что-нибудь удалось спасти и оно ещё кому-нибудь откроется?
— Поживём — увидим.

                Продолжение повести следует.