1. Победа
потерпев фиаско или одержав победу, как бы удостовериться, но откуда ты хочешь получить удостоверение? извне? изнутри? еще откуда-то? доверься внутреннему чувство и скажи: это победа, все дело в том, чтобы говорить это себе почаще, и тогда ты действительно станешь одерживать победы, одну за другой, может быть, ты их одерживаешь уже давно, просто тебе это не приходит в голову, ты считаешь их поражениями, каждый раз ты вздыхаешь: снова неудача, но что, если дело в тебе самом, в твоем отношении к тому, чем ты занимаешься, к результату своих трудов? получить окончательное удостоверение невозможно, так не лучше ли каждый раз говорить себе: это победа, по крайней мере, ты станешь больше верить в свои силы, и тогда, глядишь, действительно добьешься чего-то стоящего, чем бы оно ни было, и кто бы ни удостоверял ценность достигнутого, есть люди, которые считают свою победу естественной, закономерной, предполагают ее заранее, и даже в самых, казалось бы, безысходных положениях ведут себя так, будто победа не за горами, и горы действительно покоряются им, почему бы тебе не воспитать в себе эту уверенность, если ты хочешь чего-то добиться, делай все, что поможет тебе достичь своей цели, включая самообман, который и самообманом-то назвать трудно, потому что нет свидетельств со стороны, при отсутствии фактов, верховного судьи и окончательного решения любое мнение имеет право быть высказанным и принятым на веру, нужно только осмелиться и почувствовать себя достойным победы, в этом все дело: трудясь чуть ли не свыше своих сил, ты, тем не менее, не считаешь себя достойным результата, к которому стремишься, а это то, о чем следует позаботиться в первую очередь, если ты не считаешь себя достойным победы, то все твои усилия ни к чему, сколько раз ты видел, например, бильярдистов, начинавших матч уверенно, добивавшихся перевеса, а затем, по мере приближения победы, допускавших все больше простых ошибок, проигрывавших партию за партией, и в конце концов весь матч, и принимающих это поражение с таким видом, будто другого они и не ожидали, будто они даже рады, что не нарушили какой-то неписаный закон, а закон этот именно что записан, прямо-таки вырезан, выжжен в их сердце: победа не для тебя. так что если ты настроен серьезно, то исправь прежде всего эту установку на поражение, и тогда уже принимайся за какое-то дело, тогда твои усилия буду чего-то стоить, и, может быть, они к чему-то приведут.
расположить все в другом порядке и наделить другим смыслом, перевернуть с ног на голову, с одного бока на другой, представить в обратной перспективе, замести следы, замаскироваться, выдать желаемое за действительное и наоборот, выдать себя за кого-то другого, за многих других, чтобы стать самим собой, убедившись, что другим способом этой цели не достигнуть, убедившись не сразу, после долгих лет бесплодных попыток, надежд и разочарований, обнаруживая себя то в одном тупике, то в другом, тупики стали местом моего обитания, я жил в тупиках, или на дороге в очередной тупик, жизнь казалась лабиринтом, и я искал выход, я надеялся, что он существует, я был в этом уверен, иначе я просто не мог бы двигаться, надежда поддерживала меня, моя уверенность поддерживала меня, и каждый раз, попадая в тупик, я поворачивал обратно, огорченный, но не обескураженный, был во мне какой-то изначальный кураж, этого не отнимешь, отрицать это невозможно, иногда, правда, он делался почти незаметным, я впадал в отчаяние, садился с мыслью, что больше не встану, не сделаю ни шагу, буду сидеть и ждать, да, я отчетливо помню эти мысли, эти часы отчаяния, дни, а может, и годы, в моем лабиринте время не торопилось, хотя я жил в постоянном ощущении нехватки времени, я боялся, что мое время выйдет еще до того, как я найду выход из лабиринта, все это напоминало компьютерную игру, наверняка есть такие игры под названием «Лабиринт», игроку отпускается определенное время, чтобы выбраться наружу или, наоборот, попасть внутрь, кстати, как я себе представлял свой путь, шел ли я внутрь, или пытался выйти наружу, по сути, это одно и то же, ведь то и другое – всего лишь метафоры, не стоит отвлекаться на мелочные вопросы, не знаю, кто внушил мне эту уверенность, будто жизнь – это лабиринт, и задача состоит в том, чтобы отыскать в нем единственную дорогу, внутрь или наружу, неважно, может быть, это убеждение присуще той культуре, в которой я вырос, скорее всего, именно так, существуют другие культуры, представляющие жизнь совсем иначе, пусть не культуры, а всего лишь философские системы, убеждения каких-то небольших групп, одиночек, я встречался с такими людьми во время своих блужданий, они говорили мне, что лабиринт – это иллюзия, я сам возвожу вокруг себя стены, достаточно прекратить эту строительную работу ума, и стены исчезнут, я увижу себя в широком поле, бескрайнем просторе, некоторые описывали это иначе, они говорили что нужно просто подняться над лабиринтом, что выход из него нужно искать в другом измерении, точнее, в другом направлении, вертикальном, но это все были метафоры, и, в сущности, они говорили об одном и том же, несколько раз, я помню, мне как будто удавалось сделать то, о чем они говорили, я останавливался и ждал, пока желание выйти из лабиринта меня покинет, пока из меня уйдет сама мысль о лабиринте и дороге, не я должен был куда-то идти, а мысли о дороге и поиске должны были удалиться, и когда это происходило, стены как будто действительно исчезали, по крайней мере, я переставал их ощущать, вроде бы они оставались на месте, но уже не как препятствие, а как… мне не хватает слов, чтобы описать это чувство, я словно поднимался над лабиринтом, да, это описание, пожалуй, самое подходящее, этот образ всего уместнее, поднимаешься над стенами лабиринта и паришь в высоте, не испытывая при этом желания куда-то лететь, точнее, желание полететь в какую-то сторону было твоим желанием, рождающимся из тебя самого, а не навязанным тебе извне, культурой или еще чем-то, в это и состояло различие: в лабиринте я двигался как бы по заданию, у меня было предназначение, цель, и эта цель притягивала меня как магнит, а здесь, в вышине, я летел куда-то не потому, что хотел достигнуть какой-то точки, а потому что наслаждался самим полетом.
если говорить без метафор, хотя язык сам по себе уже метафоричен, в этом нас уверяют философы, умнейшие из умных, проницательнейшие из проницательных, отважнейшие из отважных, и так далее, и прочее, язык не приспособлен для того, чтобы выражать истину, нечто буквальное, все, что он говорит, ложно, или, в лучшим случае, метафорично, язык не касается бытия, а бытием мы называем то, по отношению к чему все остальное оказывается метафорой, хотя есть и такие, кто отрицают бытие, полагая, что имеются только метафоры, как зеркала, отражающие друг друга, где нет исходного образа, или, вернее, начального нечто, изначального, основного, и так далее, и прочее, поэтому любая история из тех, которые я уже рассказал или еще только думаю рассказать, любая из них уводит от бытия, истины, и так далее, и чем искуснее история, тем дальше она уводит, рассказывать истории – значит блуждать в лесу, углубляться в него все дальше и дальше, без надежды когда-нибудь добраться до опушки, лес бесконечен, и подняться над ним можно, только забыв о словах, а к этому я еще не готов, и не знаю, приготовлюсь ли когда-нибудь, по мне, так лучше умереть посреди фразы, чем жить вечно молчальником, буду ли я когда-нибудь считать иначе, не знаю, разве не страшно увидеть обнаженное бытие, с метафорами как-то уютнее, мне не хватает отваги, которой в достатке у храбрых мыслителей, философов без страха и упрека, когда-то я мечтал стать одним из них и даже сделал немало для того, чтобы эта мечта обернулась явью, но потом почувствовал, что мне не хватает дерзости, мужества, готовности расстаться с самым дорогим, философствование ведет к молчанию, немота – это конечная цель всякого философствования, лаконичного и многословного, последнего, может быть, в особенности, но эта цель меня страшила как ночь без конца, без рассвета, нет уж, сказал я себе, пусть философствуют те, кто ничего не боится, но я останусь с моими метафорами, они будут кружить вокруг меня, словно птицы или бабочки, пожалуй что бабочки, пестрые, яркие, так я думал поначалу, так я был настроен, расположен, и так далее, и прочее, переходя прямо к делу, то есть избегая не относящихся к делу метафор и употребляя только те, что прямо имеют отношение к делу, основная проблема заключалась в моей психологии, моем характере, который был отмечен чертой, знаком, крестом интровертности, это значит, что мои внутренние состояния имели для меня неизмеримо больше значения, чем то, что происходило во внешнем мире, я разбирался в оттенках своего состояния лучше, чем в подробностях происходящего вовне, гораздо лучше, и я помнил историю своих внутренних состояний гораздо отчетливее, чем историю внешних событий, я имею в виду, что я запоминал их лучше, они и составляли для меня действительный мир, они были действенны и действительны, а происходящее вовне – каким-то необязательным приложением, действие которого я стремился свести на нет, да, я пытался отгородиться от всего внешнего, устроиться так, чтобы жить лишь в своем внутреннем мире, в самом себе, мне это представлялось совершенно естественным, и я удивлялся, почему другие люди не стремятся к тому же, из-за этого различия я чувствовал себя чужим среди людей, люди жили внешним, интересовались внешним, говорили о внешнем, все их заботы и интересы относились ко внешнему, и в искусстве, как ни странно, царила, доминировала эта ориентация на внешнее, авторы писали о людях, живших внешним, режиссеры ставили спектакли и снимали фильмы о них же, только в музыке и абстрактной живописи я улавливал следы интереса ко внутреннему, я походил на человека, который страстно желает заключить себя в темнице, но ему этого не позволяют, его заставляют жить на площади, торжище, рынке и так далее, и прочее, его заставляют действовать во внешнем и говорить о внешнем, мало того, думать о внешнем, учиться ориентироваться во внешнем, короче, из меня пытались сделать человека, похожего на всех остальных в этой установке на внешнее, и все высокие слова – солидарность, прогресс, человечество, сострадание, любовь, и так далее, и прочее, все они подразумевали внешнее, люди связывались друг с другом через внешнее и тем самым овнешнялись, если так можно сказать, хотя им это ничем не угрожало, потому что они уже и до того были преданы внешнему, это была их естественная установка, но в моем случае все было иначе, я был человеком другого склада, я был интровертом, мизантропом, абсентеистом, мне не было дела до общих целей по благоустройству на этой земле, внутри меня происходили события гораздо важнее всех войн и революций, открытий и изобретений, всех чудес милосердия и прочего, и так далее, поэтому мне нужно было лишь одно – чтобы меня оставили в покое, чтобы я мог без помех следить за этой внутренней историей, жить в ней, участвовать, но как раз этого мне и не хотели позволить, считалось, что каждый человек принадлежит внешнему, что внешнее имеет право на него, он его полновластный хозяин, и другим почему-то нравилось это рабство, они начинали тревожиться, когда власть внешнего ослабевала, да, я замечал это не раз, не чувствуя на себе ярмо внешнего, его давления, они впадали в растерянность, такая свобода пугала их, они не знали, что с собой делать, они не могли оставаться в одиночестве, наедине со своими мыслями, своим внутренним, которое больше напоминало пустоту, они страшились этой пустоты, этого вакуума, этого ничто, и так далее, и прочее, хотя что может быть далее самого ничто, таким было мое положение, когда я решил, что упорствовать бесполезно, что нужно попробовать попытаться изменить себя, нужно сделаться таким же, как остальные, нужно искоренить в себе этот интерес ко внутреннему, научиться жить внешним, чего я только для этого не предпринимал, попробую перечислить.
сколько их было, этих попыток, но что толку вспоминать, перечислять их – значить снова погружаться во внешнее, которое меня не интересует, нисколько, имело бы смысл рассказать о том, что происходило внутри, пока я приспосабливался ко внешнему, но и тогда без описания внешнего не обойтись, внешнее – это люди, занятия, непонимание, принуждение, рабство, как я справлялся со своим рабством, как я хотел научиться видеть в рабстве свободу, разумеется, остальные тоже испытывают тяготы жизни, но если они и чувствуют себя рабами обстоятельств, то по-другому, для меня рабство – и то, в чем они видят свою свободу, но это банально, что тут говорить, сегодня я не в ударе, жизнь нанесла мне очередной удар, показала, кто здесь хозяин, я болен, в горле саднит, течет из носа, голова тяжелая, сезонный вирус, температуры нет, на что это указывает? на то, что организм не желает с вирусом бороться? предпочитает отсиживаться в камышах? откуда пришли ко мне эти камыши? где я взял это выражение? но камыши я помню, было время, когда внешнее доставляло мне не только огорчения, но и мелкие радости, не столь уж мелкие, соответственно возрасту, в том возрасте все казалось большим, значительным, как огорчения, так и радости, и вот камыши, на реке, где эта река течет, уже не вспомнить, хотя можно сделать некоторые предположения, исходя из общих воспоминаний о том, где я бывал, но все эти места уже перемешались в моей голове, неважно, камыши везде камыши, длинный стебель, темный бархатный початок на конце, может, это был вовсе и не камыш, а рогоз, слово, не встречающееся в обиходе, растение из другого семейства, важное различие для профессионалов-ботаников и незначительное – для всех остальных, я так плохо ориентируюсь во внешнем, что не могу отличить камыш от рогоза, другие в этом ориентируются не лучше меня, однако во многих вещах они ориентируются гораздо лучше.
поначалу я гордился своей инаковостью, это было почетно – жить внутренним, в то время, как другие обитают во внешнем, этим почетом я наградил себя сам, как бы сказать это получше, награждают почетной грамотой, знаком, а почет отдают, нет, отдают честь, почет воздают, «разумным сущностям этого рода, поскольку они являются вторыми, следует воздавать почет во вторую очередь» , словом, я сам решил, что это почетно – жить внутренним, не зависеть от внешнего, я считал это благородным, духовная аристократия и так далее, и прочее, откуда я этого набрался, не могу вспомнить, я чувствовал так всегда, думал так всегда, начиная, может быть, с двух лет, когда научился думать, конечно, это преувеличение, психологи скажут, когда у детей появляется «внутреннее», но я не стану обращаться к психологам, чтобы навести справки, нет, достаточно того, что предпочтение внутреннего внешнему было свойственно мне всегда, сколько я себя помню, возможно, я часто болел в детстве, говорят, что болезни развивают рефлексию, интроспекцию, не знаю, насколько это мнение справедливо, например, сегодня, недомогание мешает мне погрузиться в свое внутреннее, оно выталкивает меня наружу, вернее, помещает в какую-то промежуточную область, лимб, я не могу отдаться с головой ни внешнему, ни внутреннему, голова моя занята другим, то есть оккупирована врагом, если он и пришел извне, то все же перемещает мою голову в какую-то иную область, не туда, откуда он явился, к этой беде добавляется и другая – я чувствую боль в мышцах, суставах, уж не грипп ли это, но температура нормальная, все как-то разладилось, интересно, сказывается ли это на том, что я пишу, конечно, я пишу о болезни, но предмет может быть любым, вопрос в том, как он описывается, к чему он подает повод, каким мыслям, насколько мои мысли заражены этим недомоганием, пожалуй, стоит дать им иное направление, этим я докажу свою независимость от оккупантов, итак, организуется Сопротивление, призываются все, если оккупантов нельзя уничтожить, будем их игнорировать, это утешительное «мы», множественное число, сразу чувствуешь себя бодрее, ты не одинок в своей борьбе, за твоей спиной – товарищи по Сопротивлению, они и слева, и справа, и со всех сторон, как сказал бы один философ, одинокий борец, обитатель гор, нисходивший с вершин и вновь восходивший на них, этот философ приоткрыл для меня завесу над внутренним, нет, он дал мне решимость жить этим внутренним, до встречи с ним я был робок, пробовал как-то устроиться во внешнем мире, поладить с людьми, научиться жить их интересами, говорить на их языке, но обитатель гор показал мне, что можно жить и на вершинах, которые ближе всего к нашему внутреннему, хотя внутреннее, согласно обычному словоупотреблению, прячется в глубине, как я завидовал его отваге, иногда чтение его книг причиняло мне боль, казалось, я самый обычный житель долины, тот, в кого горный отшельник мечет свои громы и молнии, кого он обливает презрением, а может, и чем-то похуже, но со временем, когда я укрепился в мысли, что имею право жить своим внутренним, что этот мой выбор, вернее, моя особенность неподсудна никакому суду, я стал перечитывать написанное им без раздражения, не испытывая неловкости, наоборот, чувствуя, как растет моя уверенность, моя решимость остаться «наедине с собой».
следовало бы все-таки попытаться сказать что-то о внутреннем, дать о нем хотя бы приблизительное представление, раз уж я так высоко его ценю, намного выше внешнего, попытаться, пусть без особой надежды на успех, ведь внутреннее потому и внутреннее, что оно недоступно для речи, для выражения в словах, да и в чем-либо другом, за исключением музыки и абстрактной живописи, и то не полностью, приблизительно, жаль, что мне не удалось стать музыкантом, композитором, тогда я был бы избавлен от этой задачи – выразить внутреннее словами, инструментом явно негодным, хотя, если уж речь зашла о музыке, будем честны, я буду честен с самим собой, современная музыка меня нисколько не трогает, я считаю что она предала внутреннее и перешла на сторону внешнего, и случилось это давно, еще до моего рождения, то же самое произошло и с живописью, внутреннее сейчас немо как никогда, то есть оно говорит, но лишь на индивидуальном языке, я хочу сказать, говорит лишь внутри индивидуумов, некоторых, немногих, и обращается только к ним, никакой возможности поделиться своим внутренним с другими, хорошо это или плохо, свидетельствует ли это об углублении или возвышении внутреннего, я хочу сказать, эти направления, вглубь и вверх, в данном контексте взаимозаменимы, или это знак того, что внутреннее отступило еще дальше вглубь или вверх, что теперь ему никак не дотянуться до других, в любом случае у меня есть только слова, и мне кажется, я должен попытаться как-то прояснить, что я называю «внутренним» и почему оно так важно для меня, мне придется сделать паузу, чтобы обдумать этот вопрос, или эти вопросы, я продолжаю, самым подходящим будет все-таки не вдаваться в детали, а ограничиться каким-то признаком, действием, проявлением этого внутреннего, дать о нем как бы косвенное представление, потому что впрямую встретиться с ним невозможно, и описать его, не прибегая к околичностям, тоже, так вот, когда я имел возможность погрузиться в свое внутреннее (или подняться к нему), все вокруг приобретало смысл и значение, это, конечно, слишком еще далекие слова, далекие от того, что я имею в виду, но они как указатели, поставленные вдалеке от пункта прибытия, точнее было бы сказать, что когда мое внутреннее действовало нестесненно, когда мне не нужно было сосредотачиваться на внешнем, решать какие-то задачи, ожидать от внешнего каких-то вестей, или ударов, или еще чего-нибудь, в таких случаях мир как бы наполнялся особой субстанцией, он становился близким, понятным и говорящим, близким, потому что он как бы отражал меня самого, в нем чувствовалось что-то родственное, боюсь, я выражаюсь неясно и только запутываю дело, но это такие вещи, такая тема, где без узлов не обойтись, попробую еще раз, в таких случаях мир был не активным, а пассивным, он не действовал на меня, а служил лишь предметом моих мыслей и чувств, приведу лучше пример, когда слушаешь любимую музыку, то ощущаешь себя с ней единым, а когда музыка не нравится, она оказывается вне тебя (а ты – вне ее), так и с миром в минуты, когда активным оказывалось внутреннее, не знаю, можно ли выразиться яснее, следует учесть еще вот что, в таком состоянии я улавливал тончайшие оттенки своих чувств, в моем уме и воображении пробегали мысли и образы, да, это важно, в таком состоянии предметы и все происходящее – движение людей, машин, облаков, огни, звуки, – пробуждало (пробуждали) во мне то, что обычно называют грезами или мечтами, мысли и чувства эти были почти неуловимы, но они изменяли мир, наполняли его тем, из чего состояло и мое внутреннее, может быть, правильнее сказать, что они просто присоединялись к нему, да, это важно, внутреннее проявлялось в мыслях, чувствах, образах, рождавшихся изнутри (в отличие от тех, что рождались под напором внешнего мира), и это делало мир осмысленным и терпимым, делало его в какой-то степени увлекательным, без этой прибавки внутреннего, за его вычетом, мир казался чуждым, враждебным, лишенным смысла.
да, главным было то, что мысли, чувства и образы рождались свободно, изнутри, свободно то, что исходит изнутри, и навязывается все, что приходит извне, большинство людей чувствуют себя свободными, когда ничто не препятствуют им в достижении своих целей во внешней деятельности, внешнем мире, но я чувствовал себя свободным, когда мог отдаться спонтанной, то есть произвольной, свободной деятельности своего духа, почему бы не употребить и такие термины, ну хотя бы потому, что они обескровливают текст, делают его деревянным, на мой взгляд, во всяком случае, эти выражения принадлежат другому контексту, или другому жанру, хотя, не стану отрицать, они облегчают задачу и, может быть, косвенным способом (а ведь в данном случае все способы косвенны) помогают выяснению вопроса, я заговорил языком Хайдеггера, самое время признаться, что я читал Хайдеггера, в оригинале и в переводе, причем в переводе не только на свой родной язык, но и на чужие, есть темы, на которые мне легко говорить, я будто скольжу по склону на лыжах, но эти темы, эти лыжни лишь уводят в сторону, ничем не способствуют, удовлетворяют лишь мое желание поболтать, снова Хайдеггер, забудем же о нем, скажем проще, не-философски, что это предпочтение внутреннего, характеризует меня как человека «мечтательного», наконец верное слово, старинное, испытанное, людей вроде меня в старину относили к «мечтательному типу», я грезер, фантазер, Обломов, Манилов, в противоположность людям действия, Базарову, Штерну, и людям, находящимся где-то посередине, бездельникам, но и не мечтателям, им же несть числа, эта склонность к грезерству, парении в туманных мечтах, вероятно, давно объяснена Фрейдом или другими психоаналитиками, в исключительных случаях, когда грезер обладает талантом, она помогает создавать великие произведения искусства, да и не только великие, но без таланта она просто обособляет человека от окружающих, и для него уже нет пути назад, то есть вовне, к людям, как это случается с писателями, поэтами, художниками, музыкантами и всеми теми, кто наделен способностью делать свои мечты отчетливыми, превращать их в картины, стихи, рассказы, музыкальные композиции, фильмы, вот, значит, каким человеком я был, причем с самого детства, хотя поручиться за это нельзя, иногда мне кажется, что в самом раннем детстве я был открыт миру и людям, был готов сделаться обычным человеком, жить практическими интересами, жить внешним, но потом что-то произошло, что-то заставило меня обернуться внутрь себя, отгородиться от внешнего, погрузиться во внутреннее, я пережил коллапс, подобно догоревшей звезде, и превратился в черную дыру, да, я рухнул внутрь самого себя, сразу это произошло или заняло какое-то время, уже не вспомнить, но следствия налицо, человек моего склада (а такие люди есть, ибо во вселенной нет ничего уникального) живет подобно черной звезде, вернее, черной дыре на краю мироздания, обычно черные дыры располагаются в середине галактик, но те, дыры, о которых я говорю, существуют сами по себе, они ни на что не пригодны, черные дыры в буквальном, астрофизическом смысле служат центром притяжения для звезд, вокруг них вращаются звездные скопления, но черные дыры в метафорическом смысле бесполезны для вселенной, иначе и быть не может, раз уж они больше всего ценят бесполезность, и все, приносящее пользу, для них словно камень, тянущий их на дно, да, в обычной жизни, в жизни обычных людей они чувствуют себя словно на дне, они задыхаются, и дышать свободно они могут только предавшись своим мечтам, не о чем-то конкретном, не мечтам в смысле неисполнимых желаний, у них словно и нет желаний, они ни к чему не стремятся, просто грезят, видят сны наяву, не их ли один поэт сравнил с курителями опия или едоками лотоса, вот они каковы, и я один из них, по крайней мере, был одним из них, пока не решил стать другим, это уже отдельная история, собственно, это главная, единственная история, а все предшествующее – лишь предуведомление к ней.
постоянно завидуя другим людям, нет, не постоянно, но пришло время, когда я стал им завидовать, меня утомило мое одиночество, я хотел стать как все, присоединиться к всеобщей жизни, к жизни вообще, потому что, живя своим внутренним, я ощущал себя каким-то призраком, нет, я ощущал себя очень реальным, настоящим, подлинным, но эта реальность меня утомляла, я страдал от разъединенности с другими людьми, мне не о чем было с ними говорить, и я с ними не говорил, почти, я говорил только с самим собой, и это были не длинные монологи или диалоги, а так, обрывки фраз, смутное, незаконченное, как и все, из чего состояло мое внутреннее, и пришло время, когда я решил измениться, научиться жить внешним, заставить свое внутренне отступить внутрь, вглубь, вообще исчезнуть, испариться, в любом случае замолчать, слух, обращенный внутрь, взгляд, обращенный внутрь, – всем этим я уже пресытился, говоря проще, все это меня утомило, и я решил сделать поворот на два прямых.
в этом состоянии, когда я не испытывал принуждения извне, когда мой дух (становится все труднее обойтись без этого слова) действовал сам по себе, мир вокруг приобретал как будто человеческие черты, он делался выразительным, как бывает выразительной человеческая фигура или человеческое лицо, все предметы, на которые падал взгляд, – чашка на столе, сахарница, занавеска, спинка стула, вешалка для одежды, настольная лампа, оконная рама, ножницы, тюбики с зубной пастой, шампунем и другими гигиеническими средствами, полотенце, обувь, дверная ручка, книжная закладка, книги, буквы на страницах, клочок пыли на полу, деревья за окном, люди на улице, машины, дорожные знаки, фонарные столбы и сами фонари, светофоры, скамейки на остановках, изображения на рекламных щитах, вещи, выставленные на витринах, и, конечно, облака, звезды, закатные краски, – все это приобретало выразительность человеческого лица, тела или голоса, да, все становилось говорящим, отовсюду слышалась речь, все одухотворялось, одушевлялось, так, наверное, правильнее, во мне действовала какая-то сила, одушевлявшая все вокруг, я был склонен к анимизму, я был прирожденным анимизатором, если можно употребить такой неологизм, не лучше ли согласиться на обычного «аниматора», эта детская способность (где-то я читал, что дети, как и дикари, отличаются именно способностью к одушевлению) сохранилась у меня и в зрелом возрасте, если в моем случае можно говорить о зрелости, ведь я ее так и не достиг, я так и остался ребенком, разговаривающим с вещами, вот почему я предпочитал внутреннее внешнему: когда мое внутреннее не испытывало давления извне, внешнее приобретало черты внутреннего, обычное же состояние человека (состояние обычного человека) – это жизнь в немом, неодушевленном мире, в таком мире, где даже люди делаются немыми, овеществляются, мне кажется, я нашел точное противопоставление: состояние, в котором мир овеществляется, и то, в котором он одушевляется, овеществление и одушевление, может быть, это слишком академически, философски, но ведь я говорю о важных, принципиальных вещах (здесь «вещь» употребляется в другом смысле), поэтому нелегко обойтись без ученой терминологии, хотя я в свое время и отказался от науки, ушел из нее, потому что чувствовал, что наука овеществляет, и мне никогда не добиться успеха там, где все рассматривается как «вещь», сейчас шумит ветер, я слышу его порывы, это и есть его голос, но для меня таким голосом обладали – и обладают – и неподвижные предметы, как бы молчаливые по своей природе, вот что я хотел добавить к сказанному о «внутреннем», о моей отличительной способности, обо мне самом.
не умея обратить свою отличительную способность (одушевление) себе на пользу, то есть использовать ее для создание каких-то художественных произведений, я решил избавиться от нее, мне это не удалось, и тогда я вернулся к прежнему плану – записывать свои грезы на бумаге или (после того, как у меня появился компьютер) на экране, в любом случае нужно было что-то предпринять, жить так, как я жил, было слишком мучительно, я хотел приблизиться к людям и миру, занявшись чем-то, что признавалось обществом, что имело общественное значение, разве литература не имеет такого значения? имеет, пока имеет, несмотря на все более явные признаки обратного, я подумал, что это будет удобным компромиссом – остаться при своем внутреннем и в то же время как-то воссоединиться с внешним, вот так начались мое долгие и бесплодные попытки сделать что-то в литературе, написать что-то стоящее.
я еще не рассказывал о том, как старался найти «реальное» дело, не перечислял всех должностей, которые занимал, рабочих мест, на которых убивал свое «внутреннее», я уже знаю, что не способен к точному и хоть чем-то интересному описанию таких вещей, но историю своих литературных «страстей» я, пожалуй, мог бы написать, во всякому случае, у меня есть слабая надежда, что это получится, и уж конечно, мне самому это будет намного интереснее, по крайней мере, так я сейчас себе это представляю, беда, однако, в том, что мне не хватает упорства для осуществления какой-нибудь отдаленной цели, кого-то долгосрочного проекта, этот недостаток очевидным образом связан с моей неспособностью терпеть принуждение, писатели, поэты, творческие люди – все они умеют держаться на границе внешнего и внутреннего, сочетать одно с другим, но для меня это непосильная задача, я выяснил это именно в попытках доказать обратное, доказать самому себе, ни о чем другом я и не думал, и я обнаружил, что мне трудно описывать внешнее и очень трудно писать подолгу, я мог писать только урывками, отрывками, при этом игра слов, созвучий всегда уводила меня в сторону, как, например, сейчас, мне трудно было писать простыми ясными предложениями, словом, это было мучение хуже прежнего, и так продолжалось до тех пор, пока мне не попалась книжка с «Магнитными полями», я испытал потрясение, внутреннее землетрясение, открылись все двери, все шлюзы, рухнули все плотины, и слова полились из меня стремительным бурным потоком, широкой плавной рекой, я понял, что внутри меня живет голос, что он постоянно что-то бормочет, говорит, кричит, и если убрать все заслоны, вынуть все затычки, кляпы, то он будет говорить и кричать непрерывно, только успевай записывать, сюрреализм основывался на доверии к внутреннему, на полном его освобождении, оправдании, дело пересмотрено и приговоренный признан невиновным, заключенный выпущен на свободу, он выходит за ворота тюрьмы, смотрит вокруг и чувствует, что теперь весь мир принадлежит ему, по крайней мере на словах, в словах, посредством слов, весь мир, все внешнее становится лишь инобытием его внутреннего, когда элементы внешнего сочетаются по прихоти внутреннего, тогда речь идет уже не о внешнем, объектом изображения тогда становится внутреннее, это все равно что получить лицензию на убийство, смерть всему внешнему, все внешнее подлежит безусловной, безоговорочной конвертации во внутреннее, проблема теперь не в том, чтобы найти слова, а в том, чтобы вовремя убрать лишние, если у меня будет время, я разыщу свои старые опыты и перечитаю их, как будто я могу потратить время на что-то более полезное, интересное, увлекательное, по правде, занятие увлекательнее найти будет сложно, для начала я решил самому побродить в магнитных полях, то есть взять и переписать это евангелие сюрреализма, я выбрал такой способ: читал предложение из «Полей», а затем записывал свое – все, что приходит в голову, главное было в том, чтобы не спотыкаться, не останавливаться и не подвергать то, что пишется, внутренней цензуре, как странно это звучит – внутренняя цензура, для меня внутреннее – это царство свободы, итак, я стремился писать по сюрреалистическому методу, отсюда это пренебрежение заглавными буквами и пунктуацией, поток слов, которому ничто не должно мешать, ничто не должно его задерживать, так я постепенно выучился, научился заполнять словами страницы, без остановки, но это позже, а вначале я просто переписывал отдельные предложения из «Полей», вернее, пропускал их через свое внутреннее, преображая их, заменяя чем-то иным и в то же время сходным, будет нелишним привести кое-что из этих опытов, из этих и более поздних, я расскажу историю своих попыток, проиллюстрировав ее, снабдив примерами, мне и самому будет любопытно окинуть взглядом пройденный путь, но прежде я хочу обрисовать его в общем. обнаружив, что я могу писать легко и свободно, если доверюсь тому голосу, который бормочет, шепчет, вопит у меня внутри, я поначалу решил, что это и есть решение моей проблемы, но позднее мне захотелось большего, я подумал, что при должно терпении сумею написать и текст о внешнем в обычной манере, то есть в манере тех писателей, которым удается держать свое внутреннее в узде и писать о внешних вещах неким внешним способом, в котором их внутреннее как будто и не участвует, это показалось мне заманчивой целью, если уж я не сумел приспособиться к внешнему миру в жизни, то, может быть, сумею это сделать на бумаге, на экране, то есть описывая внешнее, рассказывая о внешнем неким внешним способом, настолько внешним, насколько это окажется для меня возможным, эта литературная цель заменила мне цель реальную, практическую, вместо того, чтобы пытаться стать обычным, «внешним» человеком, я пытался написать что-то «внешнее», история моих литературных попыток – это чередование фрагментов, текстов, написанных с различной степенью «объективности», «овнешненности», в идеале я хотел бы написать посредственный, но безупречно стандартный роман, в котором не было бы ничего своеобразного, личного, это представлялось мне победой над самим собой, после этого предисловия я готов, пожалуй, привести какой-нибудь текст из периода «Магнитных полей», я положил себе, то есть решил каждый год повторять этот опыт – дублировать «Поля» уже описанным способом. несколько лет я так и поступал, но потом, вознамерившись, то есть придя к мысли упражняться в иной манере, я перестал это делать, из сохранившихся (а не все они сохранились) опытов самым удачным, мне кажется, будет этот, хотя он не идет ни в какое сравнение с оригиналом, точно так же и другие произведения, которые я, возможно, здесь приведу, не имеют, по-видимому, никакого литературного значения сами по себе, а имеют ценность лишь в контексте моих литературных скитаний, странствий, моего квеста, а я действительно часто представлял себя рыцарем в поисках какой-то страны или храма.
==Отражения==
Мы – числа на циферблате, чьи стрелки никогда не сходятся вместе. День за днем мы просеиваем сквозь себя время, но в наших сетях не задерживается ничего. Восхитительные в своей случайности ослепления и прозрения – разве они нас к чему-то готовят? Мы знаем о звездах только то, что все они умерли; астрономы, странные люди, питаются отбросами ушедших эпох. Иногда нам кажется, что наша кожа состоит из одних пор. Видите ли вы наши сердца? Их ритм безупречен. В подвалах и подземных переходах мы чувствуем себя такими же свободными, как и на площадях, где, кроме нас, только ветер; мы приветствуем тебя, свобода от всего, что напоминает о детской вине и взятых на себя обязательствах.
Бывает, что осенний дождь бросает нам в лицо пригоршню своих грез. Мы внимательно рассматриваем каждую и выносим ей приговор, который можно предугадать заранее. Единодушие – все, что у нас осталось. Мы похожи на близнецов, которые когда-то были созвездиями.
Ночные витрины магазинов манят и отпугивают – мы чувствуем свое родство с выставленными в них манекенами. Когда-то нас расчленили. В этих фрагментах мы узнаем себя – вот ноги, вот голова, вот тело без головы. А ведь было время дружбы и любви, время тесных союзов. Нет больше ничего – только эхо в полях, неподвижных, как наша память. Здесь уже не встретишь тех прелестных, харизматических животных. Эти стойкие растения, воплощение гордости, продаются теперь по две улыбки за штуку.
Женщины, утратившие нашу любовь, мертвы. Их так много на улицах, бульварах, спешащих, прогуливающихся. Их длинные волосы похожи на перистые облака. Мы встаем на цыпочки и ласково перебираем эти сокровища. Вечер окрашивает их в цвета заката. В школьные годы нас учили: закат – триумфальная смерть героя, молчаливая процессия, озаренная пламенем жертвенного костра.
Длинные составы уходят на восток и на запад. В глазах машинистов застыло удивление; мы завидуем их судьбе. Они проносятся мимо перенаселенных вокзалов, таинственно затихших полей; их приветственные свистки летят впереди со скоростью звука. А нам не спеть вдвоем и простенького дуэта: губы пересохли, фамильные драгоценности и языки оставлены в залог. Вечер долог.
Память подсказывает нам, что так было не всегда. Мы блуждали в лабиринтах дня, нарушая правила, обманывая внимательных постовых. Наша нежность не имела границ. Она была похожа на продавщицу мороженого с глазами цвета спелой весны. Мы говорили спешащим мимо секретаршам и клеркам: «Осторожней! В наших сердцах живут все четыре стихии. Если вы окажетесь в поле тяготения наших мыслей, вам останется только умереть. Этими легкими дышит вселенная. Искры наших желаний стремительнее и горячее августовских комет!» В те беспокойные дни мы отваживались плакать, мы позволяли себе грустить. Девушки в легких платьях целовали наши глаза, обещая сохранить до вечера цветы, которые мы им подарили. Теперь нам стыдно за почтительную наивность прошедших лет. Юность, доверяющая лишь себе, бежит за нами, словно бездомный пес. Мы останавливаемся, чтобы подобрать с земли камень.
Свергнутые диктаторы, обанкротившиеся банки, сгоревшие космические корабли – только они нам сродни.
Нет больше преступлений и нет благодеяний. Не о чем говорить: тотальная анестезия, добирающаяся до отдаленнейших уголков бессознательной души; по жизнелюбию с нами могут сравниться лишь негативы, хранящиеся в сгоревших архивах давно закрывшихся министерств.
Нас водили по заповедникам снов и иллюзий, нам предоставляли неограниченный кредит в магазине готовых грез. То был славный спектакль, и мы узнаем в актерах кое-кого из своих друзей. Когда все заканчивается, мы идем в кафе, чтобы вдохнуть запах человеческих разочарований. Нам важно знать, что есть люди, которые изведали больше горя, чем мы. Их неторопливые жесты, их загадочное молчание – все это показывает, что они не те, за кого себя выдают.
Мы дарим им свое расположение, а в обмен получаем смущенные признания, как на исповеди.
писать такие тексты оказалось совсем нетрудно, нужно было только поспевать за голосом, который неустанно, непрерывно бормотал внутри, я и в самом деле научился варьировать скорость этой внутренней речи, нет, точнее, она всегда имела одну скорость, одну сумасшедшую скорость, но я научился отвлекаться от нее, чтобы записать услышанное, а затем возвратиться как ни в чем ни бывало, голос не умолкал, похоже, он говорил и тогда, когда я его не слушал, я словно нашел собеседника в самом себе, правда, с ним нельзя было поговорить, его можно было только слушать, но и это было большим облегчением, главное было в том, чтобы не останавливать его, когда он говорил что-то совсем несуразное, ко всему, что он говорил, нужно было относиться с доверием, все принимать, записывать, и постепенно, в силу каких-то неясных для меня причин, голос перестал нести околесицу, то есть он еще умел это делать, но его к этому нужно было принуждать, точнее, его нужно было как-то направлять, ориентировать, настраивать, предоставленный самому себе, он говорил вполне разумно, связно, и очень быстро, обычно я едва успевал записывать, поэтому позднее я использовал диктофон, чтобы потом перенести сказанное на экран, сохранить в компьютерном файле, наибольшее удовольствие мне самому доставляли бессвязные, алогичные тексты, то, по чему я всегда тосковал, невозможно было назвать, определить, и поэтому лучше всего о нем говорили сюрреалистические образы, безумные предложения, «безумные» в буквальном смысле – как лишенные ума и выражающие что-то поверх ума, они создавали настроение, именно так: не описывали, а создавали, и я проводил часы за таким бормотанием, говорением, криком, шепотом, мне казалось, что в это время я обретаю наконец то, что всегда искал, я прикасался к неизъяснимому, прикоснуться к нему можно было только не пытаясь его изъяснить, отказавшись от объяснения, славные дни, тогда я был счастлив, но постепенно это счастье ушло, и сейчас, перечитывая написанные в те дни фрагменты, я уже не испытываю этого счастливого трепета, написанное мне нравится, но не более, я уже не чувствую заключенной в нем страсти, может быть, поэтому большинство читателей не понимают, не признают «Магнитных полей» – они не состоянии ощутить напряжение, пронизывающее эти строчки, напряжение, равнозначное величайшей легкости и свободе.
я точно помню, как это произошло, не помню только, когда, сколько мне было лет, девять, десять, одиннадцать, случилась какая-то несправедливость, а может быть, до меня просто никому не было дела, я остался один, мир меня отверг, и тогда внезапно я открыл в себе другой мир, открытие, сделанное на диване, я лежал на диване, повернувшись лицом к спинке, отвернувшись от мира; который сам только что отвернулся от меня, и внезапно понял, что могу обращаться к самому себе, говорить сам с собой, думать о каких-то интересных, приятных вещах, составлявших «мой» мир, не совпадающий с тем, внешним, особый мир, в котором все было мне близко, по-настоящему «родной» мир, я открыл свою «родину», тогда, конечно, я не пользовался этим словом, я вообще никак не называл открывшуюся мне страну, но с тех пор у меня было убежище, та самая нора, в которой жил герой Кафки, и мне никогда уже не было одиноко и скучно, вот это и было, наверное, начало той речи, которая с тех пор постоянно звучала во мне, что-то вроде подземного ручья, реки, эта речь не годилась для описания чего-то внешнего, для разговора о внешнем, и толку от нее, как будто, было немного, я еще не чувствовал тогда ее напор, ее силу, до сознания доходили только отдельные фразы, и позднее, когда я научился выводить этот поток наружу, он был всего лишь отражением, двойником другого потока, я не мог ничего сказать «от себя», я мог только откликаться на сказанное другими, я несколько раз «переписал» сюрреалистический текст Супо / Бретона, потом, решив воспользоваться другими текстами, я выбрал переводные стихотворения, так сложилось, что переводы затрагивали меня сильнее, чем поэзия на родном языке, не все, конечно, некоторые, самые лучшие, перевод с французского был ключом, который открыл шлюз, удерживавший мою внутреннюю речь, и в дальнейшем именно переводы возбуждали мою фантазию, пробуждали желание что-то написать, вернее, они служили трамплином, желание существовало независимо от них, да и не в переводах было дело, потому что я часто использовал оригинальные тексты на тех языках, которыми владел хотя бы в какой-то степени, английском и немецком, я листал сборники переводной поэзии, и когда какое-то стихотворение задевало меня, тут же начинал писать свой «отклик», это не требовало от меня никаких усилий, слова приходили сами, они были чем-то вроде воздушного змея, за которым я бежал, стараясь не упустить его, все тексты, которые меня волновали, и которые я писал сам, были печальными, одиночество, поражение, смерть, эти темы казались мне самыми значительными, они задевали меня заживо, если так можно сказать, мне нравились авторы, выражавшие сходное настроение, в основном это были немецкие романтики, сочиняя «ответ», я усиливал мрачность оригинала, иногда это приводило к гротеску, пародии, и вообще это была странная идея – использовать старые произведения, разумеется, это не было настоящей литературой, и я никому не показывал написанное, для меня все это было еще «подготовительной работой», стать писателем, поэтом – это было заманчиво, таким способом достигался компромисс между внешним и внутренним, исходя из внутреннего, создаешь что-то, имеющее значение и во внешнем, каким-то образом включаешься во внешнюю жизнь, но я пока светил отраженным светом, холодная планета, вращающаяся вокруг солнца мировой литературы, далекий Плутон, на космической окраине, ледяная глыба, которой никогда не сойти со своей орбиты, бывало, мне требовалось всего одна строчка из чужого стихотворения, но никогда не бывало так, чтобы мне не требовалось ничего чужого, у меня не было собственного источника энергии, вернее, энергия была, но она двигала жернова мельницы, моловшей чужое зерно.
когда научишься говорить сам с собой, откроешь в себе рассказчика, собеседника, визионера, фильммейкера, тебе будет достаточно самого себя, достаточно всегда, утром и вечером, днем и ночью, в уединении и среди людей, особенно среди людей ты остро чувствуешь привлекательность этого мира, своего внутреннего, видимо, по контрасту, и всегда стремишься укрыться в нем, отсюда твоя рассеянность, отстраненность, замкнутость, молчаливость, никто из других людей тебе не интересен, и ничто в этом мире тебе не интересно, за исключением, может быть, каких-то произведений, литературных, музыкальных, живописных, за исключением каких-то ландшафтов, пейзажей, закатов, звезд, бледной луны, сияющего Юпитера, все во внешнем мире кажется суетой, ты словно на дне глубокого моря, наверху ветер, волны, может быть, молнии, гром, а внизу покой и тишина, остается только одно – перестать чувствовать себя виноватым в том, что ты такой замкнутый, отстраненный, асоциальный, люди называют таких «эгоистами», и почему-то тебя это слово уязвляет, как будто ты у них что-то отбираешь, но тебе от них ничего не нужно, кроме одного – чтобы тебя оставили в покое, им же кажется, что ты не выполняешь своих социальных обязанностей, что ты должен с ними общаться, развлекать их, помогать им, что-то делать для них, все общество держится на взаимных услугах и коммуникации, то есть на том, к чему ты полностью безразличен, конечно, тебе приходится пользоваться услугами продавца, парикмахера, врача, но ты им за это платишь, и этого достаточно, безличные контакты – это еще куда ни шло, но вступать в более тесные отношения, заводить друзей, разговаривать, делиться, как они это называют, выслушивать, и прочее, и так далее, нет, увольте, тот, кому открылось внутреннее, никогда уже не предпочтет его внешнему, я спешу с этим «никогда», в том-то и дело, что до этого «никогда» нужно еще добраться, нужно укрепиться в своем внутреннем настолько, чтобы сознательно предпочитать его внешнему и даже гордиться этим выбором, по крайней мере, не испытывать желания все переиграть, выбрать иначе, переделать себя, стать как все, окунуться в этом социальное, утонуть в нем, мне нравились персонажи Беккета, одинокие, неприкаянные, но они мучились своим одиночеством, своей неприкаянностью, здесь снова торжествовало социальное, пусть и в отрицательном модусе, и даже герой романа «Наоборот» не выдержал своего одиночества, неужели человек и вправду социальное существо, социальное коренным образом, неужели коммуникация составляет его сущностную черту, как выражаются философы, которых я перечел немало, среди них попадались такие, которые держались примерно тех же мыслей, что и я, но их было мало, некоторые предпочитали уединение, одиночество, смеялись над всем внешним, но смех их был невеселым, я же хотел быть довольным самим собой, не воспринимать свое одиночества как несчастье, беду, здесь я, кажется, путаюсь, ведь поначалу я стремился приспособиться к внешнему, как все запутано, научившись открывать свои внутренние шлюзы, так я выразился, использовал такую метафору и не собираюсь что-то здесь исправлять, я мечтал все-таки научится говорить так, как говорят обычные люди, писать ясными, короткими предложениями, сочинять диалоги, а главное, придумывать внешние обстоятельства, интригу, сюжет, создавать подобие внешнего, исходя из своего внутреннего, мне все еще не хватало смелости, мужества сказать себе: «я живу по-своему, я пишу по-своему, я вообще сам по себе, какое мне дело до остальных», я обманывал себя, притворяясь, будто писать о внешнем – это что-то вроде вызова самому себе, проверка своих сил, испытание, что другие тут ни при чем, что я затеял все это для самого себя, но на самом деле мне хотелось написать что-то такое, что оценили бы и другие, лишь позднее, гораздо позднее, я убедился, что публикации, даже если они не находят отклика, имеют определенный смысл – когда ты видишь свои произведения опубликованными, ты начинаешь замечать их недостатки, странности, которые происходят не из твоего «внутреннего», а из неумения выразить это внутреннее достаточно хорошо, без публикаций писатель делается чудаковатым, вот именно, публикации нужны для того, чтобы твое своеобразие не стало чудачеством, между тем и другим подчас очень тонкая грань, без публикаций заметить ее непросто, но я снова забежал вперед, отклонился, заблудился, мне следовало бы рассказать об этих попытках написать что-то обычное, сочинить какую-то историю, их было много, я стремился завершить все, что начинал, и обычно мне это удавалось, но ни один из текстов не приняли к публикации, в них все еще было слишком заметно любительство и чудачество, сейчас я думаю, что иначе и быть не может, действовать вопреки своей природе – значит обрекать себя на неудачу, успеха добивается только тот, кто действует полностью «из себя», кого собственная природа, характер, склонность несет, словно волна – серфингиста, я же все жизнь искал такого дела, которое было бы для меня «своим», и вот парадокс: отыскав такое дело, я тут же попытался заменить его другим, сходным, но другим, я все еще был слишком социальным существом, я не мог решиться на полное одиночество, если бы я верил в бога или какой-то идеальный вневременной порядок, в какое-то царство вечных идей, я, возможно, и сумел бы полностью отгородиться от человечества, но я ни во что такое уже не верил, для меня существовало только Время, уносящее все и всех, впрочем, если бы я верил только в это, вряд ли бы я вообще чем-нибудь занимался, вероятно, у меня было путаное мировоззрение, как и у всех остальных, какое-то частью своей души я верил в Вечность, а какой-то другой – во всевластие Времени, целый год я писал роман, мне хотелось написать роман в мейнстримном духе, для меня это было все равно что подняться на Эверест, я чувствовал себя скалолазом, альпинистом, рискующим жизнью, нет, это преувеличение, жизнью я не рисковал, но задача, конечно, была не из легких, описывать повседневное, внешнее, и не так, как это делал Хайдеггер, я вспоминаю его, чтобы сделать передышку, мне уже нужна передышка, стоит только подумать о внешнем, повседневном, и на меня наваливается тоска, усталость, о повседневном писали и Паскаль, и Хайдеггер, и другие, у них хватало мужества, сил, терпения, но они не сочиняли романов, для романа требуется другое отношение к повседневности, пусть бы Хайдеггер попробовал сочинить роман, пусть бы Паскаль попробовал уподобиться Мопассану, когда-то философы представлялись мне маленькими богами, жителями интеллектуального Олимпа, а потом я так же стал относиться к обычным писателям, рассказчикам, повествователям, какая это удивительная способность – погружаться в повседневное и описывать его, удваивать то, что кажется таким тоскливым, скучным, бессмысленным, в литературе повседневность как бы наделяется смыслом, я это чувствовал, но она все равно остается повседневностью, и эти люди, которые с такой увлеченностью придумывали истории, сочиняли рассказы, изумляли меня, я хотел добиться чего-то такого же – так же, как раньше хотел стать специалистом в какой-то области, стать профессионалом, одним из множества, и я потратил год на то, чтобы сочинить небольшой роман, каждая глава давалась мне с неимоверным трудом, но я не жалел себя, не давал себе пощады, и в конце концов я завершил это проект, написал то, что задумал, совершил невозможное, невозможное для себя, это было время надежд и гордости, мне казалось, что я избавился от своей «странности», своеобычности, присоединился к сотням, тысячам авторов, производящих «нормальные» тексты, особенно я гордился эротической сценой где-то в середине романа, может быть, напрасно, может быть, именно из-за этой сцены роман и отвергли в издательстве, сделав попытку опубликовать написанное и получив отказ, я положил роман в одну из дальних папок своего архива (виртуального) и больше к нему не возвращался, глава называлась «Тайские фрукты», я старался писать так, как, в моем представлении, мог бы писать автор мейнстримного романа, но у меня, видимо, не получилось скрыть свою маргинальность, а без публикации эти попытки ничего не стоили, без публикации я оставался при своем внутреннем, отделенным от внешнего, изгнанным из него, я словно взобрался на вершину, откуда была только одна дорога – вниз, и постепенно я стал укрепляться в мысли, что мое место внизу, или, скажем так, на обочине, иногда я переворачивал это соотношение и представлял себя наверху, а остальных – в долине, пожалуй, это был правильный взгляд на вещи, но он давался мне с трудом, я все время соскальзывал, скатывался в долину, овраг и оттуда смотрел вверх, на сияющую вершину внешнего, общественного, на мир, где царствуют общие понятия, общие цели, общие праздники и беды, роман остался памятником моим усилиям влиться в ряды человечества, научиться внятному языку, научиться говорить о том, что понятно многим, интересует многих, что не имеет никакого отношения к моему внутреннему и этим избавляет от чувства маргинальности, вытаскивает из оврага, почему я не смог удержаться там, наверху, почему я не сумел написать так, чтобы это действительно было понятно многим и нравилось многим, а что, если дело в редакторе, в его настроении, почему я не повторил своей попытки, я всегда охотнее верил в неуспех, чем в удачу, достаточно было намека на поражение, малейшей вероятности, и я уже считал, что игра проиграна, и отказывался от борьбы, ведь, по правде, во внешнем мне не нужно было никаких побед, мне вообще ничего там не было нужно, поэтому я так легко поворачивал назад и возвращался в свое внутреннее, теперь уже поздно сожалеть и прикидывать, могло ли все повернуться иначе, памятник моим усилиям – он же и могильная плита для них, где стол был яств, там гроб стоит , «Тайские фрукты» – так называлась (и называется) эта глава, я постарался написать «аппетитно», о, как я хотел написать «вкусный» текст, преподнести читателю блюдо с экзотическим угощением, разве не этим занимаются все мейнстримные писатели, или хотя бы некоторые из них, я писал главу, а рядом стояло серебряное блюдо, вернее, большой серебряный поднос, на котором были разложены эти фрукты, пусть не все они были привезены из Таиланда, но все они росли там, в далеком Индокитае, о котором я грезил в детстве.
==Тайские фрукты==
– Знаешь на что они похожи? – я прихватываю левый сосок Алисы двумя вытянутыми пальцами, средним и указательным, будто китайскими палочками.
– На что?
– На лонган. Шарики такие круглые, коричневые, сладкие и мускусом немного пахнут.
Я чуть-чуть оттягиваю сосок, потом отпускаю и снова оттягиваю.
– Мякоть белая, а внутри косточка. Если разрезать пополам, получается что-то вроде глаза. «Лонган»» это и есть «глаз дракона».
Я нежно сжимаю губами правый сосок и лижу его языком.
– А вот это, – я охватываю левую грудь Алисы ладонью и глажу ее большим пальцем, – похоже на кокосовый пудинг с лихеей.
– Лихея... Слышала, кажется, но не пробовала.
Алиса целует меня в губы. Мне нравится ее дыхание.
– Плоды такие круглые, вроде слив. Их в пудинг кладут, для украшения. Они сладкие.
Я провожу языком по ее деснам, проникаю вглубь. Наши языки ласкают друг друга.
– А губы похожи на чико, папайю... или вот – на помело.
– Ага, – говорит Алиса. Голос у нее теплый, разнеженный.
– Помело – это такой большой грейпфрут, но сладкий, вроде апельсина. И еще вкус в нем... ванили, что ли. И дольки – как твои губы.
и дальше в том же духе, заменяя изображение эротической игры разговором, сопровождая прелюдию и сам акт беседой о фруктах, подражая в этом приеме то ли Хемингуэю, то ли Пелевину, «если бы мне надо было написать по-настоящему сильную эротическую сцену, я дал бы несколько намеков, а остальное заполнил бы невнятным разговором» , возможно, мне не удалось выдержать тон, возможно, редактор (женщина) сочла этот диалог недостаточно (или чересчур) эротичным, так или иначе, роман, как и все другие тексты, которые я пытался куда-то пристроить, остался бездомным, точнее, так и не нашел другого пристанища, кроме компьютера, где он появился, потому что вряд ли мои тексты сохранялись в архивах тех, кто получал мои письма, какое-то время они их хранили, этого, наверное, требует редакционная практика, а потом, конечно, стирали, отправляя сначала в мусорную корзину, а потом и в небытие.
осознать, что все усилия бесполезны, что человек не может переделать себя, стать иным, чем он есть, чем он стал по воле случая, обстоятельств, что невозможно уклониться от заданной траектории, поэтому лучше принять ее как должное, как твой собственный выбор, истолковать эту необходимость как свою свободу, так, по словам Лейбница, будет чувствовать себя летящий камень, если только он обретет способность чувствовать, быть недовольным своей природой, характером – нелепость, на это способен лишь человек, и в этом состоит, скорее, его недостаток, чем преимущество, откуда этот раскол, исписав сотни страниц, я так себе этого и не уяснил, нужно просто принять себя и действовать в соответствии со своим характером, сказать это легко, а выполнить труднее, характер, склад души человека – его рок, и тут ничего не остается, как стать на сторону фатализма, признать, что тебя не интересует внешний мир, для тебя это какая-то параллельная реальность, если только ее можно назвать реальностью, но признать это означает согласиться на полнейшее, неизбывное одиночество, ну и что, велика беда, если уж внутренний мир для тебя так важен и так реален, то переселиться в него полностью, навсегда будет облегчением, он потому и реален, что тебе в нем интереснее, чем во внешнем мире, вот оно, единство, которого тебе не хватает, подумай только, как легко тебе будет жить в своем мире, ничего чуждого, раздражающего, настоящий Элизиум, сотворить, соткать свой собственный мир, из себя самого, как паук плетет свою паутину, неудачное сравнение, потому что пауки – не самые привлекательные существа, уподобиться пауку –перспектива так себе, не очень-то ободряющая, но только с расхожей, привычной точки зрения, по сути же, сравнение верно, есть еще какие-то насекомые, закутывающие себя в кокон, потом, правда, они отращивают крылья и выбираются наружу, но в моем случае это исключено, хотя как знать, почему бы не предположить такую возможность, может быть, кроме внешнего и внутреннего, есть еще как бы третий мир, и вот туда-то ты устремишься, когда у тебя появятся крылья, тонкие, прозрачные, разноцветные, да, этой смутной мечтой я и вдохновлялся раньше, всегда, наверное, да, всегда, мечта о каком-то третьем мире, и при том был убежден, что этого мира не существует, в моих убеждениях – ничего прочного, все шатается, противоречит одно другому, эти долгие поиски привели меня сюда, к мысли замкнуться в самом себе, перестать искать компромиссы, довольствоваться самим собой, своим внутренним миром, разве в нем мало радости? если она где-то есть, если я когда-то ее испытывал, так только там, да, остаться наедине с самим собой, это ли не блаженство, по крайней мере, спокойствие, безмятежность, но будут и радости, тропические фрукты, экзотические пейзажи, теплые моря, песчаные пляжи, шелест пальм, голоса попугаев.
никакой скуки, никакой суеты, ничего раздражающего, ничего чуждого, ничего внешнего, как я устал от этих общих целей, от этого совместного труда, поколение за поколением, строят дома, изобретают ракеты, создают лекарства, собирают знания, улучшают жизнь, и непонятно ради чего, меня это не привлекает, ничего вдохновляющего, все это внешнее, чужое, прошло немало времени, прежде чем я это осознал, понял, насколько мне чужды эти общие цели, есть только индивидуальная жизнь, каждый проживает свою жизнь, и я не хочу свети ее к общим целям, которые всего лишь фикция, предать себя общему делу – значит предать себя, не всегда я так чувствовал, было время, когда я считал так же, как многие, что общие цели составляют смысл каждой частной жизни, и я с увлечением предавал себя, но жил во мне некий голос, который звучал все громче и громче, и наконец я понял, что других голосов мне не нужно, я сам себе – лучший друг и собеседник, все сразу сделалось простым и ясным, впереди меня ждали чудесные приключения, они ждали нас, теперь нас было двое, и мы нисколько не напоминали беккетовские парочки, нет, по крайней мере вначале, радость от обретения своего внутреннего походила на радость отпускника, перелетевшего с севера на юг, вот он выходит из самолета, ясное небо, жара, он в шортах и простой майки, тишотке, в черных очках, с легким рюкзачком за спиной, багаж его невелик, получив чемодан, он садится в такси и просит сразу отвезти его к морю, может быть, это океан, или море, переходящее в океан, главное тут – простор, широта, бескрайность, водитель считает, что везет одного чудаковатого пассажира, но их двое, они теперь неразлучны, и они понимают друг друга без слов, хотя любят поговорить, несмолкаемая беседа, как свободны их голоса, никакого напряжения, исходят из самой груди, как у оперных певцов, и жесты их свободны, ничего резкого, они довольным собой и тем, что их окружает, потому что окружающее – часть их самих.
2. За оградой
скажи себе «да» и всему миру – «нет», нет – будничной суете, нет – истощающей работе ради денег, нет – труду на благо будущих поколений, нет – войнам и нет – мирным переговорам, нет политике, нет – истории, нет – прошлому; нет – грядущему, нет всему, в что люди считают важным, всему, что их интересует, увлекает, радует, огорчает, они держаться общего, внешнего, потому что им не открылось их внутреннее, у них нет своего двойника, товарища, собеседника, оставшись в одиночестве, они тревожатся, пугаются, сходят с ума, но если ты не таков, зачем тебе интересовать их делами, до их дел тебе нет никакого дела, у тебя и своих-то дел нет, зачем тебе интересоваться чужими, твоя жизнь превратилась в прогулку по берегу моря или танец, на песке отпечатываются следы одного. но ты видишь и следы того, другого, двойника, который похож на тебя больше, чем ты сам.
подумать только, я хотел быть как все, предать себя и продаться, во внешнем, там все заняты тем, чтобы понравиться друг другу, сбыть себя подороже, вот откуда берется это общее дело, взаимовыручка и чувство иерархии, нет последних, за последним всегда найдется кто-то более дальний, нижний, а тем, кому иерархия ни к чему, довольно ободряющего взгляда, улыбки, но без них они ни на что не годятся, и это их связывает, а ведь можно жить по-другому, бродить своими дорогами, загорать под своим солнцем, купаться в своих морях, конечно, при этом приходится платить налог на земельные владения, не платят налоги внешнему только безумцы, а если ты еще в своем уме, то внешнее будет время от времени вырывать тебя из своего внутреннего, и заставлять работать на себя, даже если ты рантье, богатый наследник, удалившийся от дел магнат, или что-то в этом роде, нужно платить налог своему телу, тело – это эмиссар внешнего в нашем внутреннем, даже если ты во всем остальном независим от внешнего, тело требует своего, есть психотехники, которые помогают свести власть тела к минимуму, ограничить его влияние на внутреннее, но они требуют слишком больших психических затрат и времени, нейтрализовать тело в какой-то степени можно и не прибегая к таким изощренным практикам, нейтрализовать его можно силой воображения, если любишь свои вымыслы больше чего угодно во внешнем мире, то этой же силой ты способен отгородиться и от своего тела, тут нужна особая смелость, само собой, не бояться последствий, тело может усилить свой натиск, и тебе будут нужны все новые и новые ресурсы, но редко дело доходит до таких крайностей, обычно тело ограничивается мелкими диверсиями, локальными боями, и при должном настрое ты сумеешь отразить агрессию врага, заставить его отступить, затаиться, а то и уснуть в ожидании лучших времен, которые, само собой, для него наступят, рано или поздно, но этого не избежать, живешь ли ты внешним или внутренним, итак, пока финальная битва не наступила, укроемся в своем внутреннем, или наоборот, оттесним внешнее в его укрытие, как можно дальше и глубже, нам есть чем заняться и без него.
есть у меня и другие спутники, они прибились по дороге, или, скорее, я прибился к ним, как ни странно, они шли в одном направлении, не зная о том и не знакомясь друг с другом, в каком-то смысле все же вместе их свел я, объяснить этот смысл непросто, первое, что приходит на ум – коллапс, или редукция, волной функции в квантовой механике, когда-то я очень интересовался такими вещами, хотя не знал и азов дифференциального исчисления, ну, азы-то я, положим, знал, но этого было недостаточно, чтобы разбираться в сложных вопросах квантовой физики, поэтому я черпал, приобретал знания (если это можно назвать знанием) из научно-популярных книг, одно время я даже собирал библиотеку из такого рода литературы, и собрал немаленькую, она занимала несколько полок в самом большом из книжных шкафов, да, когда-то я жил в просторной квартире, стены которой были закрыты книжными шкафами, во всех комнатах, в прихожей, даже на кухне, книги были повсюду, они выстилали мое убежище, подобно тому как птичьи гнезда выстилаются пухом, о да, книг было много, книги были повсюду, их не было только на потолке, на полу они тоже попадались, возвращаюсь к редукции волновой функции, суть ее состоит в том, что до измерения квантовый объект не имеет фиксированного состояния, ему можно приписать лишь набор состояний, каждое из которых с определенной вероятностью реализуется при измерении, понятно ли я говорю, наверное, понятно, если понимаю сам себя, в общем смысле понимаю, на любительском уровне, я остался любителем во всех областях жизни, дилетантом, да, в жизни я был и остаюсь дилетантом, если имеется в виду внешняя жизнь, итак, измеряя какую-то характеристику квантового объекта, мы заставляем облако возможностей сгуститься в какую-то (точно определенную) каплю, примерно это и произошло с моими попутчиками, до того, как я ими заинтересовался, они брели в разных направлениях, вернее, у них не было четко определенного направления, но когда я обратил на них внимание, они собрались вместе из своего рассеяния, образовав компанию, группу, сообщество, и теперь мы бредем вместе, почему бредем, мы шагаем бодро, иногда кто-то запевает, а другие подхватывают, какую бы песню кто-то не начал, всегда оказывается, что остальные знают ее, один человек, конечно, ни черта не может, ему нужны попутчики, собеседники, в худшем случае – один, он сам, в лучшем – несколько, из тех, кто уже умер или живет где-то вдалеке, собираясь в моем внутреннем мире, они могут оставаться на разных концах внешнего мира, или даже находиться за пределами внешнего мира, хотя и не в моем внутреннем, поначалу, пока они не привлекут моего внимания, все вместе мы образуем некое братство, да, это подходящее слово, обычно человек живет в толпе, среди толпы, люди, его окружающие, собрались вместе случайно, и эта случайность окружения давит тяжелым грузом на человека, или, наоборот, лишает все веса, плотности, укорененности, только заменив толпу братством, человек чувствует себя в «своем» мире, но сделать это во внешнем мире невозможно, внешний мир всегда остается результатом многих случайностей, бессмысленных совпадений, в нем могут образоваться какие-то сообщества, группы, комьюнити, но истинное братство – никогда, кто хочет найти своего брата, должен искать его в своем внутреннем мире, и если будет искать настойчиво, то найдет, и не одного, Серапионовы братья, Давидсбюндлеры и так далее, и прочее, те из «серапионов», что существовали во внешнем мире, где-то в России, не были настоящим братством, это была подделка, отражение внутреннего в кривом зеркале внешнего, мое братство другое, здесь все многообразие сливается в некое единство, если вспомнить Плотина, но лучше не вспоминать, это уведет слишком далеко, здесь ничто не оказывает сопротивления, все проницаемо для всего, все одно и тоже, хотя и различное, в этом мире не нужно терпеть, вот, пожалуй, главная особенность, отличающая его от внешнего мира, там, вовне, ты всегда что-то претерпеваешь, терпишь, для того, чтобы жить там, нужно уметь терпеть, а здесь, в своем мире, нет никакого претерпевания, и терпение здесь не нужно, какая свобода! какая воля! и ее обретаешь без всяких галлюциногенов, наркотиков, достаточно досуга и тишины, мне повезло, что у меня такие незаметные соседи, по сравнению, например, с Кафкой, я счастливец, я не так богат, чтобы иметь особняк, свой дом, я всегда жил в съемных квартирах и лишь недавно приобрел небольшую квартирку в собственность, покупая квартиру, можешь рассчитывать лишь на удачу, даже если соседи подобрались незаметные, тихие, это может оказаться ненадолго, кто-то умрет, кто-то съедет, и вот уже у тебя другие соседи, любители музыки, телеманьяки, много детей, хватит и одного, само собой, у меня дешевая квартирка в старом доме, откуда у человека вроде меня средства на покупку дорого жилья, с улучшенной звукоизоляцией, шум – главный враг таких людей, как я, Кафка много писал об этом, шум проникает извне вовнутрь, для внутреннего мира он что-то вроде землетрясения, все шатается, валится, нигде не найти убежища, шум выгоняет тебя из твоей норы, как дым, которым выкуривают животных, каких? барсуков? лисиц? норные животные тебе сродни, братство норы, но это все извращенное представление о самом себе, извращенное под влиянием, действием обыденных мнений, взгляда извне, все можно изобразить иначе: ты на просторе, они – под землей, подземные жители, суетливые, как крысы или муравьи, садовые муравьи или какие-то другие из тех, что живут под землей, следовало бы воспринимать себя именно так: обитателем бескрайних равнин, высоких гор, это придает уверенности, окончательно избавляя от взгляда извне, от понятий, привычных с детства, или юности, человечество состоит из морлоков, а в тебе больше элоя, но опять же, это сравнение навязано одним из тех, кто принадлежал внешнему, хотя и занимался литературой, предатели, перебежчики, такие авторы изменяют внутреннему, поступают в услужение внешнему, продают свою фантазию, свое внутреннее, свои внутренности, продают себя вместе с потрохами, так сказать, наши потроха – это наше внутреннее, самое дорогое, то, чем мы, в сущности, и являемся, но большинство воспринимает себя и других людей поверхностно, их взгляд не проникает сквозь кожу, под кожу, не дотягивается до внутреннего, до потрохов.
внутренняя речь, насколько она необходима для пребывания в этом внутреннем, пожалуй, ни на сколько, впрочем, это поспешное заключение, если присмотреться, прислушаться, то окажется, что речь необходима, пусть тихая, неотчетливая, будто шепот во сне, еле уловимая, и чем она громче, отчетливее, тем прочнее, просторнее, ярче делается этот мир, речь, свободная от всего внешнего, создает этот прочный и яркий мир, не оказывающий тебе никакого сопротивления, его прочность не означает твердость, в нем все проницаемо, для чувства, мысли, прикосновения, последнее, кажется, лишено смысла, касаться – значит встречать помеху, препятствие, хорошо, значит в этом мире ни к чему нельзя прикоснуться, прикосновение – слово, взятое из внешнего мира, но зачем углубляться в такие подробности, обсуждать такие детали, и вообще, не пора ли завершить это рассуждение, я уже забыл, о чем рассуждал, оно завершилось само собой, преимущество внутреннего мира в том, что здесь не обязательно завершать начатое, что угодно можно бросить на полдороге, никаких обязательств, терпеть принуждение, брать на себя какие-то обязательства – все это имеет смысл только во внешнем мире, когда предполагается, что есть какая-то внешняя цель, ради которой ты что-то делаешь, но если такой цели нет, а ее нет, то в обязательствах уже не оказывается никакой обязательности, терпение, обязательство, долг – это слова из внешнего мира, за которыми стоит только одно желание: продолжить жизнь – свою, племени, рода, выживание любой ценой, включая смерть в этом мире, чтобы воскреснуть в другом, как это скучно, внешний мир – это мир скуки, там всегда приходится либо терпеть скуку, либо претерпевать страдание, терпеть и претерпевать – модусы повседневной жизни, и, конечно, согласиться на такое можно лишь ради чего-то захватывающего, когда же ты уклоняешься от любого захвата, приобретаешь такую сноровку, что избегаешь любых ловушек, не всегда даже произвольно, а с какой-то удивляющей тебя самого необходимостью, то есть ты и не прочь бы оказаться пойманным, но что-то внутри тебя этому противиться, и вот ты уже уклонился, избежал, сохранил свободу, когда дело принимает такой оборот, терпение и претерпевание лишаются всякого смысла, это уже не для тебя, вдобавок ты нашел мир, где нет ни того, ни другого, так что тебе есть куда податься, и ты поселяешься в своем мире, где все говорит, обращается к тебе с речью, беседует с тобой, принимает облик твоего двойника, при этом ты остаешься в здравом уме, что немаловажно, не знаю, почему, тебя будто окружает силовое поле, ничто извне не проникает через него, я вспоминаю развлечение на воде – «водный шар», в такой же сфере ты оказываешься, когда замыкаешься в своем «внутри», ты видишь все вокруг себя, но не касаешься его, будто китайский император наоборот: тот своим прикосновением превращал все в золото (символ внешнего, чужеродного), а ты все внешнее, чужое превращаешь в свое, внутреннее, и дело не в том, что внутри шара мгновенно исполняются все твои желания, у тебя и желаний-то никаких нет, ты ни к чему не стремишься, цель, стремление – все это из лексикона внешнего мира, ты же, напротив, покоишься, ничего не желая, или только одного: чтобы тебя оставили в этом покое, а когда ты забываешь о других, которые могут нарушить твой покой, то ты и этого не желаешь, вот картонная папка для бумаг, серого цвета, не гладкая, а словно вафельная, в мелкую, очень мелкую клетку, каждая меньше спичечной головки, ободранная на углах, с небольшой вмятиной, повидавшая виды, повидавшая многое, потрепанная жизнью, ветеран, верная, хорошо послужившая, много претерпевшая, потому что существует во внешнем мире, но сейчас она часть моего внутреннего, с черными тесемками, видно только одну, она похожа на перевернутую греческую «йоту», выходя из папки, приподнимается, а потом опускается и тянется по картону, доходя своим растрепанным концом до середины, в ней есть динамика волны, усилие и полное расслабление, изнеможение, или покой, да, без усталости, всплеск и тишина, а в самой папке нет никакого импульса, она неподвижна и молчалива, ободранный угол ноет, горит, как открытая рана, как содранная коленка, но она терпит эту боль, вот так я воспринимаю любую вещь, я не воспринимаю вещи в их подручности, если воспользоваться термином Хайдеггера, его феноменологический анализ ничего не дает в моем случае, вернее, приходит к ошибочному результату, я отчетливо чувствую, что мое бытие конституируется не подручностью того, что я встречаю в мире, или того, что меня в нем встречает, нет, воспринимать вещи как подручные средства для каких-то целей – для меня это чуждый модус бытия, мне стоит больших усилий заставить себя смотреть на них таким образом, скорее, я воспринимаю их как присутствие, Dasein, да, в моем отношении к людям и вещам все перевернуто: людей я скорее воспринимаю как что-то наличное, а вещи – как соприсутствующее, говоря проще, я меняю их местами: овеществляю людей и очеловечиваю вещи, к вещам у меня более человечное отношение, чем к людям, я с ними разговариваю, слышу их речь, я им доверяю, вступаю с ними в контакт, а от людей я, напротив, отгораживаюсь, скрываюсь, не доверяю им, стараюсь ограничиться поверхностным контактом, нисколько не интересуюсь их мыслями. чувствами, воспринимаю их так, как обычные люди воспринимают вещи, я отчужден от людей с самого детства, но нет, не буду делать таких категорических утверждений, откуда я знаю, в памяти такой беспорядок, может быть, что-то произошло, в результате чего мир для меня перевернулся, вещи я всегда воспринимал так, как сейчас, это я помню, в отношениях к ним не было никакого переворота, а такой переворот – нормальное явление при взрослении, я же сохранил детское отношение к вещам, так что здесь переворот имеется в дефектном модусе отсутствия, как сказал бы Хайдеггер, а вот отношение с людьми, мое бытие к людям, мое событие с ними, претерпело радикальное изменение, вот тут действительно случился переворот, надо думать, случился, обрывки воспоминаний подсказывают, что в детстве я относился к людям так, как и должно к ним относиться: я отличал их от вещей, они были для меня «кто», а не «что», в отсутствие людей я чувствовал себя одиноким, мне хотелось с ними говорить, слушать их, может быть, даже любить, но потом что-то произошло, и я возвел между собой и другими Великую Китайскую Стену, или такую, какую венгры построили, чтобы затруднить беженцам доступ в страну, такую же стену построил и я, чтобы отгородиться от венгров, немцев, французов, датчан, поляков, аргентинцев, перуанцев, от своих соотечественников, в моем отчестве отныне был только один житель – я сам, не считая вещей, которые умели говорить и вели себя совсем по-человечески, так или иначе, я теперь за стеной, хотя, пожалуй, правильнее сказать, что за стеной другие, и я чувствую себя здесь превосходно, Хайдеггер, наверное, со мной не согласился бы, он прочел бы мне лекцию, доказывая, что мое отшельничество, мое погружение во внутреннее – дефектный модус события с другими, когда-то и я так думал, и всячески пытался изменить этот модус на другой, стать общительным, прозрачным, интересоваться людьми и делать все, чтобы они заинтересовались мною, но потом я понял, что, как говорят, овчинка выделки не стоит, напрасный труд, не приносящий успокоения, когда живешь такой жизнью, остается только терпеть и претерпевать, я знаю, есть такие, кто черпают энергию из общения с людьми, но я всегда чувствовал что контакты с другими лишают меня энергии, словно я общаюсь с энергетическими вампирами, а как иначе я мог истолковать этот упадок, чувство слабости, недовольство собой, презрение к самому себе, которое обычно охватывало меня во время и после общения? я чувствовал этот упадок даже в окружении так называемых друзей, то есть людей, которые относились ко мне по-дружески, интересовались моими делами, впрочем, нет, настоящего интереса я не замечал ни в ком, они никогда не ухватывали главного, их расспросы всегда касались неважного, второстепенного, в главном я всегда встречал непонимание, какая наивность со стороны Хайдеггера считать исходным, изначальным, онтологически фундаментальным модус «прозрачности» события и в непонимании, равнодушии, настороженности. отгороженности, маскировке видеть какое-то извращение, порчу, искажение этой первичной доверчивости и открытости, скорее, все обстоит с точностью до наоборот, и Гоббс как феноменолог проницательнее немецкого мыслителя, который все же больше мыслил, чем видел и наблюдал, или, вернее, хотел мыслью исправить то, что он видел, Гоббс же предпочел ничего не исправлять и представить подлинную картину жизни, жаль, что он ничего не сказал о побеге, отступлении во внутреннее, почему я использую такие термины, в них чувствуется осуждение, а ведь то же самое можно назвать завоеванием, открытием, освоением, во мне все еще говорит иногда толпа, берет слово, подсказывает слова, заглушает мой собственный голос, мое открытие состояло в том, что я открыл в себе этот голос, и этом голосу не было дела до других людей, я мог бы сказать это Хайдеггеру в глаза, в уши, мой собственный голос не обращался к другим, он ничего о них не знал, какое со-бытие, ударение на е, все это выдумки немецкого идеалиста, начитавшегося древних и новых классиков, мой голос был одинок, и ему нравилось его одиночество, если он и обращался к кому-то, то лишь к самому себе, и потому он мог говорить долго и свободно, чуть было не сказал «убедительно», но в том-то и дело, что когда обращаешься к самому себе, убеждение делается излишним, доказательство, убеждение, уговаривание – все это модусы внешнего бытия, способы речи, которые используются там, снаружи, в дружеской беседе им не место, только что-то вроде поддакивания, развитие мысли, брошенной другим, предугадывание, полное взаимопонимание, беседа, о которой я всегда мечтал и которую мне никогда не случалось завести во внешнем мире, то есть никогда не случалось встретить собеседника, способного на такую беседу, а без этого любой разговор пуст, никчемен, даже вреден, опасен, я старался избегать пустых разговоров и в результате вообще перестал разговаривать, я молчал, пока не нашел способ говорить с самим собой, вот тут меня прорвало, если так можно выразиться, что не совсем в моем духе, моей манере, моем обыкновении, меня восхищает это обилие синонимов, благодаря им язык переливается, словно самоцвет, оттенки, нюансы, это то, что особенно ценится во внутреннем мире, да, внутренний мир – это мир нюансов, там, вовне, они не имеют значения, там все усредняется, сводится к основным цветам, и только внутри, во внутреннем, нюансы множатся, возникают какие-то невероятные вариации, удивительные сочетания, во внешнем мире языком пользуются для того, чтобы что-то сообщить, приказать, выпросить, в чем-то убедить, а во внутреннем – для того, чтобы играть нюансами, создавать эти нюансы или обнаруживать их там, где они скрываются, внешний мир – это мир нужды и заботы, а внутренний – свободы и беззаботности, если в нем и есть место заботе, то лишь о нюансах мыслей, чувств и языка, я благодарен судьбе за то, что успел войти в этот внутренний мир, а ведь я мог остановиться и умереть на его границе, как Моисей, но теперь я в нем, и никакой захватчик не выгонит меня наружу, я по-прежнему пользуюсь старыми метафорами, образами, но они предполагаются уже исходной парой внешнее/внутреннее, если ее принять, то, естественно, попадая в свой внутренний мир, ты оказываешься внутри, и, покидая внешний мир, ты оставляешь его снаружи, употребляя, однако, эти образы, нужно помнить, что внутренний мир обширнее и богаче внешнего, так что ты по сути выбираешься из норы на простор, покидаешь пещеру, Платон это понимал, он поместил обычных людей в пещеру и говорил, что истинный мир находится снаружи, Кафке не хватило уверенности в себе, чтобы заменить образ норы, деревни образом поля, замка, он был слишком боязлив, робок, несмотря на свой рост, мне же ничто не помешает перевернуть эту пару и поселить себя в замке на высокой горе, а остальных отправить в долину, в деревню, это не значит, что среди них нет таких, кто может выстроить свой собственный замок, пусть строят, просто мне до этого нет никакого дела, хотя почему же, некоторые замки кажутся мне чрезвычайно интересными, да, есть у меня соседи, к которым я хожу в гости, дружеские посиделки, доверительные беседы, я о них уже говорил, привольное житье, и какие виды, я часто жалею того, кем я был раньше, когда еще у меня не было замка, когда я его только предчувствовал, не догадываясь, что его можно построить, не имея чертежей, не испытывая ничего, кроме скуки, беспокойства, раздражения от этой жизни в долине, отчаяния, если быть честным, иногда, правда, мне мерещился другой мир, но я не знал, где его искать, и путал его с внешним миром, помещал где-то на другом конце земного шара, в космосе, книгах, музыке, зеленая дверь, о которой говорил Уэллс, – это дверь в свой внутренний мир, жаль, что я так поздно догадался об этом, с другой стороны, все получилось не так уж плохо, я благополучно ее открыл, она подалась, когда я был готов войти в нее, и теперь я здесь, в саду, и уже никогда не выйду за его ограду, наружу, к людям.
24.12.2016 – 10.01.2017
Фрагменты внутренней речи
© Copyright: Юрий Вигнер, 2020
Свидетельство о публикации №120100903667
Свидетельство о публикации №120100903667
Рецензии