Турнир поэтов подборка вторая

За десять дней до свадьбы

За десять дней до свадьбы он сказал:
«Я не готов».
И крыть мне было нечем.
Рубцом белела в небе полоса –
гудящий лайнер небо изувечил.
Я плакала у старых тополей
во дворике, в субботней дребедени,
где, путаясь в развешенном белье,
расхаживали люди-привиденья.
Какой-то дед – поддатый старый чёрт
сипел: «Не хнычь. Мы тонем там, где мелко.
Беда твоя, как молодость, пройдёт,
пей залпом жизнь... И дай на опохмелку».
Горланила старуха: «Лысый хрен,
не лезь до баб – чужая хата с краю».

Здесь не было годами перемен,
поскольку перемены всех пугают.
И я клялась забить на мужиков,
да ну их на, от них сплошное горе.
Шумели птицы, тени облаков
висели, как циновки, на заборе.

...Я шла домой, глотнув такую муть,
что бил озноб, до жара пробирая.
И так хотелось вечер обогнуть
с безлюдного нехоженого края,
упасть в траву, не думать, не спешить,
смотреть, как в паутине муха бьётся,
ползёт паук и тащат мураши
в чужую даль расколотое солнце.
__________________________________________________

В больничной клетке

В больничной клетке ветер дул из окон,
покуда пеленая солнце в кокон,
январский полдень плыл, не торопясь.
Хромая санитарка из Тамбова
ломала тишину ядрёным словом,
и тряпкой по углам гоняла грязь.
Я думала: «Прорвёмся – выпал повод.
Вот только б не вошёл в палаты холод,
и врач не нашаманил нам беды.
Вот только б не просили больше денег.
А жить начнём, Алёшка, в понедельник,
когда уйдём из пасмурной среды».

Здесь веяло то плесенью, то скукой.
Я шла из гардероба, мыла руки.
Вот мёд, вот сыр, с ним запах костромской.
И выстрелом казался голос рядом:
«Не нужно, мама, стены мерить взглядом.
Не нужно здесь сидеть. Иди домой».
И было горько, было больно снова.

Мне снилась санитарка из Тамбова.
Она смотрела гневно в пустоту.
Я ей кричала вслед: «Пойми, сестрица,
пройдёт и это. Жизнь нам только снится».
...И просыпалась с криками, в поту.
________________________________________________________

Письмо заморского королевича из Руси

Приветствую, отец. Ну как дела?
Тебя ещё не выбить из седла,
как многие мечтают в королевстве?!
А здесь война сменяется чумой,
до смерти – два аршина по прямой,
и сажень – до иных великих бедствий.

Отец, я не смеялся восемь лет.
Здесь воздух от несчастий перегрет,
и плач ветров тосклив и монотонен.
Здесь крыс намного больше, чем людей.
А впрочем, как сказал стрелец Гордей:
«Пока здесь эти твари, мы не тонем».

Рогожная душа не любит шёлк.
Был сильный голод, Бог в тот год ушёл,
забрав трудолюбивых и хороших.
И множились дубовые кресты.
Я выл голодным псом до хрипоты,
пугая заблудившихся прохожих.

Отец, здесь тёмный люд и тёмный край,
в котором правит ёкарный бабай.
Его все почитают с малолетства.
Я в словнике (на пасху аккурат)
прочёл, как объяснили слово «брат» –
мол, это некто в битве за наследство.

В семье моей всё та же пастораль:
жена глядится в зеркало, как в даль,
в то самое, от умершей царицы,
красуется и бредит, хохоча.
Я пью в расстройстве брагу по ночам,
и хочется по-русски материться.
Я медленно пошёл ко дну, и мне,
гораздо проще жить на этом дне,
поскольку там проблемы смехотворны.

Бывай, отец. Пиши и не болей.
С приветом, королевич Елисей,
в котором Русь давно пустила корни.
________________________________________________________

Городок

Начинается жизнь городская
у вокзальных скрипучих ворот,
между давкой и лавкой Исая,
где есть всё: от китайского чая
до балтийского пива и шпрот.
За вокзалом петляют дороги.
Облака с голубой сединой.
Ковыляет старик одинокий
(ни восторга в душе, ни тревоги)
к колокольне с облезлой стеной.
Двухэтажки стоят, как солдаты,
чертит небо крылом самолёт.
Пахнет дымом, лепешками, мятой.
Сонный дворник судьбою помятый,
похмелившись, о счастье поёт.
А вокруг «благодать», стынут хляби.
Приколочен простор к тишине.
Воет ветер с тоскою, по-бабьи,
пробегая морщинистой рябью
по сутулой ковыльей спине.
И качается знак придорожный –
пристань тювиков, галок, ворон –
на котором какой-то прохожий
белой краской вписал осторожно:
"Спит история. Вход запрещён!"
________________________________________________________

Под Бугульмой

Закрой глаза. Однажды будет встреча
в каком-нибудь кафе под Бугульмой,
где пресная баранина и гречка,
заправлены остывшей тишиной,
где публика до мая разлетелась,
сквозняк и пыль пасутся у двери.
Мы снимем медовухой онемелость,
и всяких пустяков наговорим,
чтоб жизнь глядела весело и пьяно,
и сдержанность была невмоготу.
А месяц вынет ножик из кармана,
ломтями накромсает темноту.
Нас вынесет на улицу к воротам,
к мангалу, где дымок нетороплив,
где мы сойдём с ума бесповоротно,
друг друга в этом месте застолбив,
чтоб сутки бредить в местном пансионе,
дразнить судьбу, вытряхивать суму,
любить взахлёб, очнуться, и спросонья
не вспомнить ни себя, ни Бугульму.