Яма. гл. 4

4

Дневной промежуток – пустой и тяжёлый,
Лишь в шесть часов вечера будет обед,
Весь дом ходит голый и словно бы квёлый,
И – это  вечерней работы их след.

В одних нижних юбках и в белых сорочках,
Бесцельно слоняясь везде босиком,
Немытые, с мыслями в их заморочках,
Готовя к весёлой работе свой дом.

Досуг им и отдых по праву положен,
И быть в нужной форме в положенный час,
Но каждый их день – всё одно в нём и тоже,
Он словно впитал постоянный заквас.

Гаданье на картах, совместные вече,
Разборка прошедших полётов и смех,
Мечты, ожиданье удач в новый вечер,
Любая в них тема не тянет на грех.

Привычны Оне к оскорбленьям и шуткам,
И всё о всех знают, до самых корней,
Порою со злостью, порою так чутко,
Чтоб стало досадно иль вновь веселей.

Вот Люба и Нюра стоят за забором,
Грызут обе семечки, прочь скорлупой,
Судачат о всех с неослабным задором,
Кто им как покажется, кто он такой.

У Нюры – мал рост и лицом глуповата,
Она – лупоглаза, глаза с синевой,
Жива, суетлива, слегка конопата,
Горит к новостям, говорит – кутерьмой.

Так много и быстро, из рта летят брызги,
На красных губах как кипят пузырьки,
Порою и речь аж доходит до визга,
Сжимает на грудь она рук кулачки.

Парадная дверь вдруг – и настежь, как пулей,
И в ней – экономки фигура строга,
Кричит: «Этот дом – не пчелиный вам улей,
Культура должна быть в нём так высока.

А Вы же в белье одном, голое тело,
С парада рекламой, как всем напоказ,
Нет совести в вас, уважения к делу,
А ну, марш домой непременно сейчас».

Вы, кажется здесь не в солдатском отеле,
У нас здесь по меркам порядочный дом,
Вы помнить должны о престижном уделе,
Но – и не устроить из дома Содом».

Девицы поспешно плетутся на кухню,
Кухарку Прасковью «не видя давно»,
Болтая и сидя, проходят их будни
И время течёт, и им всё – заодно.

А в комнате Маленькой Маньки собралась
Когорта Работниц, с пято;к так девиц,
А Манька ещё Скандалистскою звалась,
Среди всех отважных из дома сестриц.

Другая красивая девушка, Зоя
Сидит на кровати у Мани, вдвоём,
И в карты играют в пристрастном запое,
Увлёкшись, не думая всё о плохом.

Навыкате глазки и круглые брови,
Высокая добрая с белым лицом,
Но обе они, как всегда, наготове
Расстаться с итогом игры, как концом.

У Маленькой Маньки ближайшей подругой,
Одна из всех тружениц дома, «больна»,
Она, вероятно, культурного круга,
Другим увлеченьем в досуг пленена.

Зовут её Женя, больна она чтеньем,
Глотает запоем романы, стихи,
К работе своей не вникает в сомненье,
И чувства её остаются глухи.

Худая брюнетка, высокого роста,
Глаза её карие словно горят,
Рот маленький гордый, всегда режет остро,
Лежит она, курит всё время, подряд.

До го;лен голы; её крупные ноги,
Вульгарной же формы большие ступни;
А, всё таки, плохо стараются боги,
Так редко красавиц рождают они.

И здесь же сидит и, немного согнувшись,
Тамара – тихоня, с шитьём на руках,
В своё ремесло с головой окунувшись,
Погрязшая тоже в прошедших грехах.

Она – хороша, но слегка рыжевата,
И с тёмным, блестящим оттенком волос,
Была монахиней и в прошлом когда-то,
Отныне же место в сим доме нашлось.

В лице сохранились опухлость, пугливость,
Лукавый, но скромный на вид её лик,
Серьёзность и даже немного ленивость
Исходит с фигуры её каждый миг.

Таинственность прячется в виде и взгляде,
В ресницах, в глазах её тёмно-златых,
В манерах, усмешках, во всём её складе,
Как в скромных, развратных святошах немых.

И внешняя кротость, сговорчивость девы,
С почтением в доме относятся к ней,
Она выдаёт им такие напевы:
Французский, немецкий подвластны все ей.

Тамара знакомит всех с прошлою жизнью,
Спокойной, размеренной словно в тиши,
А Женя победно, с насмешливой тризной:
-- Ты нам поподробней о всём расскажи.

Младенцев как вы в нужники выбросали,
Лукавый-то бродит в святых всех местах.
Тамара спокойна, с улыбкой, в печали:
-- Бывает и грех и на наших устах;

А, в общем, про нас, монахинь-то, мирские
Плетут много ереси, зависть в ходу,
И те небылицы настолько лихие,
Что мы там живём все в каком-то аду.

-- Но, всё таки, странная ты у нас баба,
Горела в огнях, стирана; в щелока;х,
Ведёшь себя глупо, как будто ты сла;ба,
Витаешь ты словно всегда в облаках.

Зачем вышиваешь ты Сеньке рубашку,
Нашла ты сокровище, просто он – вор,
Нашёл он в тебе, как простую дурашку,
Себя вовлекаешь в сплошной ты позор.

С твоим-то умом и с такой красотою
Могла бы такого ты гостя поймать,
Что взял бы тебя он отсюда с собою,
Женою бы стать иль тебя содержать.

Небось обирает тебя постоянно…
-- Не дам ему больше, чем я захочу,
Мы мирно живём и у нас всё так складно,
Мне всё по душе, я ни в чём не тужу.

Ты тоже мила и красива, подруга,
С характером смелым, не терпишь обид,
Мы обе застряли в плену злого круга,
Наш временный путь в этом доме пришит.

-- Ещё бы, везёт тебе, милая Тома,
Пленяешь ты лучших по дому гостей,
Меня же – достала изжога, «истома»,
Мои же все гости – друг друга скверней.

Одни старики иль грудные младенцы,
Мне в плане клиентов совсем не везёт,
Сопливы они, в большинстве – совращенцы,
А то – и совсем среди них идиот.

Но больше всего не люблю я мальчишек,
Придёт вот такой, торопи;тся, дрожит,
Боится он словно как крыс иль там мышек,
И от омерзенья всего как корчи;т.

Вот так и дала бы ему я по морде,
Зажал он свой рубль уже в кулаке,
Весь влажный тот рубль, так какого же чёрта
Несёт его к нам, как всегда, налегке.

На днях мне попался такой вот кадетик,
Так я карамелек в дорожку дала,
В окно я следила, так этот мой светик
Сосал карамельку, я то и ждала.

-- Но хуже всего нам и со; стариками, --
Вещает Маняша нежны;м голоском,
Уставившись в Зою лукаво глазами,
Ей тоже противен уже этот дом.

Но Зое, видать, тоже всё надоело,
Она не желает давать им ответ,
Её посещает столь странное тело,
Но терпит таких весь так странный наш свет.

Уже старичок он, но важен по чину,
В «эротике секса» всегда извращён,
Подруга вся склонна к такому почину,
Доволен он ею и тем – награждён.

Над ним потешается всё заведенье,
И Зоя, уснувшая, будто в игре,
Зевая, гласит им такое же мненье:
-- Будь проклят, анафема старая, -- мне.

Но хуже всех, всё ж таки, ваши любовники;
И пьяным, и грязным, избитым придёт,
Как будто какие они, как паломники,
И ругань, и пьяная драка грядёт.

Она вдруг воскликнула очень задорно:
-- Кого я безмерно и точно люблю,
Так это Маняшу, надолго, бесспорно,
Чудесную девушку в этом «раю».

Внезапно, обняв свою Маню за плечи,
Она притянула всей силой к себе,
Втолкнула в кровать и подобно картечи
Поток поцелуев обрушив в борьбе.

И сильно, и долго – в глаза, лоб и губы,
С большим лишь трудом удалось оторвать,
Она ж не восприняла явной обиды,
И смех, как ни в чём, сотрясал всю кровать. 

Она кроткая, самая тихая дева,
Нет в просьбах отказа и даже добра,
Краснеет, стеснительна, «как божья Ева»,
И в этот момент она – вся красота.

Но стоит ей выпить лишь рюмку – другую,
Её уже просто совсем не узнать,
Она вдруг становится словно другою:
И гостя ударит, начнёт оскорблять.