До разрыва сердца...

До разрыва сердца, до предсердия,
Выжатого болью ледяной,
В век, когда не стало милосердия,
Жили вы любовию одной
Среди тех, уверенно продавшихся,
Кто пошёл за дьяволом во тьму,
Среди всех растерянных и сдавшихся,
Перебитых в брошенном Крыму...
 _________________
 * На фото: сёстры милосердия,
    снимок начала ХХ столетия,
    современная колоризация.

Иван САВИН
(1899 – 1927)

ПРАВДА О СЕМИ ТЫСЯЧАХ РАССТРЕЛЯННЫХ

Штабс–капитан Коченовский и конный разведчик второй батареи Евгений Стерн шли позади всех и их то и дело толкали в спину мохнатые сибирки конвоя. Особенно запомнилась одна: с белым пятном на забрызганной грязью ноге и неровно подстриженной гриве. Лошадь осторожно ступала по камням и, когда негромко звякало копыто, открывала глаза – грустные и ласковые. Ехал на ней Пильчук – весёлый матрос в длинной бурке и красных штанах с серебряным шнуром. Лицо у Пильчука всё время расплывалось в широкой улыбке и как то наклонялось вперёд, когда он говорил надтреснутым голосом: – Поторопись, поторопись, шпана! Всё одно не утикёшь. Севодни нам ещё одну партию пропустить надоть.

Стерн торопливо двигался по шоссе, размахивая левой рукой. Правая была крепко до боли связана с рукой Коченовского просмолёной верёвкой: она же связывала штабс–капитана с генералом Угловым, худощавым стариком с выбитым прикладом глазом. Генерал тяжко дышал и на ходу вытирал кровь о плечо соседа – военного чиновника Пронева. Кто был впереди, Стерн не видел.

Длинная цепь фигур тянулась в гору, усаженную тополями, и там тонула в предрассветной дымке. Слева был обрыв, изрезанный причудливыми зигзагами скал – как чёрные монахи стояли они, эти скалы, на долгой молитве: далеко внизу мерно двигалось, вздыхало, пенилось море.
Бледно–жёлтые капли звёзд медленно гасли. Справа, по краю шоссе, то двигались в тёмную группу, то рассыпаясь по всей горе неясными точками, ехали солдаты комендантской команды. Сзади, на легковом извозчике везли два пулемёта, и так странно было видеть их короткие дула на плюшевых подушках под парусиновым навесом крымской корзинки.

– Поторопись, офицерия, поторопись!

У Стерна в минутной спазме сжались скулы. Он погладил потную ладонь Коченовского.
– В… вы не боитесь?
Штабс–капитан резко качнул головой.
– Нет. Хамьё! И, особенно, чего вы… Отстаньте от меня!
Потом ударил каблуком в булыжник так сильно, что колыхнулась цепь связанных, поддалась назад, а Утлов споткнулся и упал.
– Голубчик… – простонал генерал, вставая и прижал руку Пронева к окровавленной впадине глаза… – Голубчик…

Шоссе круто свернуло влево, огибая повисшую над обрывом глыбу с полуразрушенной башней наверху. Её колонны и фигурная вышка мутно белели в тумане. Далеко позади остался город – мёртвый, пустынный, с погашенными огнями. В передних рядах грянул выстрел: эхо упало в море. От башни вниз, по серой ленте шоссе поплыл гортанный крик: – Г–о–о! Пильчук пришпорил сибирку с неровно подстриженной гривой и помчался вперёд. Бурка откинулась назад как чёрные крылья.

– Кого это раньше времени… – сказал военный чиновник, глубоко вздыхая. – Может быть папу? У меня папа впереди. Священник! Просил я: оставьте! Старый ведь! Разве можно стариков убивать? Просил я!

Стерн шёл широким шагом, резал воздух левой рукой – между средним и указательным пальцами крепко сжатого кулака виднелась георгиевская ленточка – и говорил не то самому себе, не то облаку, похожему на крейсер: "Я не могу сказать, что мне страшно. Вот ещё… Нет! Но ведь это бессмысленно. Как же так – не жить? Поймите: На поверке – вольноопределяющийся Стерн! А вольноопределяющегося Стерна нет. Не болен, не дезертировал, не в отпуску, а вот – нет! Я… я не понимаю. Это даже глупо по моему… Глупо! У папы был большой серебряный крест, протоиерейский. Сняли. Золотой нательный – тоже. Маленький с голубой эмалью. Так. Верите? Я им так и сказал: берите! Расстреливать зачем? У меня ещё жива мать. В селе Михайловке… У нас в саду смородина была. Чёрная и красная. Чёрной больше…

– Если бы в бою? Что ж делать? Я готов! Тому, кто Руси сын, на бой кровавый путь один… Но… позвольте! Это же убой! С какой стати? Вот ещё… Капитан, скажите, капитан!
Коченовский ответил:
– Не кричите! Прикладом получите.
– Вы ещё живы, капитан? Как это всё странно, однако. Послушайте! Там опять кричат…
– За что вы Георгия получили, Стерн? Размазня вы, а не солдат! Или с ума сходите? Мне кажется, и я начинаю… Иду, а в голову – шестидюймовка. Бу-ух… понимаете… бух! Я, конечно, умру просто. А пока дрянь на душе, отвратительно…

Стерн хотел что–то сказать, но только разжал кулак, бросил жёлто–чёрную ленту с крестом на камни и подумал, что хорошо было бы сейчас им четырём – Коченовскому, Проневу, генералу и ему – рвануться влево и прыгнуть вниз. Тогда, может быть, вся цепь свалилась бы в пропасть, в море. И не надо было бы пулемётов… Сразу…
– Стой! – Раздева–айсь!

Цепь остановилась на неровной, скользкой площадке, в двух шагах от обрыва. Засуетились конвойные, зазвенели по камню копыта сибирок. Мягко прошипели колёса корзинки с пулемётами. Их установили на полукруглом выступе скалы против цепи, с таким расчётом, чтобы огненный дождь смыл связанных пленных в море. Как вчера… Как завтра…

– Раздевайсь! – крикнул ещё раз Пильчук и подскочил к генералу, медленно расстегивавшему шинель двумя руками – своей и Коченовского.
– Ты чего ждёшь? Раздевайся, врангельский бастрюк. Раздевайсь!
Углов поднял голову. Как всегда улыбаясь, Пильчук увидел тёмное пятно заплывшего кровью глаза – было уже почти светло.
– Брюки и сапоги ещё можно снять, а вот шинель… ведь мы связаны. Шинель повиснет на руках…

Свистнула нагайка и генерал упал, сорвав кожу с рук Коченовского и Пронева. Стерн лихорадочно опустил с плеч потертый френч. Рубахи не было – он обменял её в тюрьме на две папиросы. Неясно блеснула серебряная цепочка с золотым, потным кружком на изогнутом пальце.

– Что с этим? Куда его… слушайте…
Капитан, смешно размахивая руками, которых дергали во все стороны Стерн и Углов, повернул голову к конному разведчику.
– Да умирайте вы скорее. А то канитель какая… Тошно. Чего вам? Что там у вас такое? Иконка… благословение матери... Я свой крест отдал ещё вчера какому–то нищему. А что с вашей иконкой делать? Не знаю. Зажмите её в кулак, только им не отдавайте. Они будут в карты на неё играть, мерзавцы! Только скорее! Очень уж мне плакать хочется…
– А мою ладанку, с мощами святыми, – сказал Пронев, дрожа всем телом, – следователь на допросе в плевательницу выбросил. Ты, – говорит, – не знаешь…
– Бога нельзя расстреливать, – прошептал Стерн, нежно целуя иконку. – Мамочка, ты прости!.. я ведь не в обиду… а так… чтобы в карты не играли… на сердце твоем боль… – и бросил золотой кружок в серую мглу моря. Мелькнула цепочка в предрассветном небе, прозвенела иконка по крутому склону горы, исчезла…
– Отойди, братва! Начинаем, – крикнули у пулемётов.

К Коченовскому с той же спокойной улыбкой на широком лице подошёл Пильчук.
– А вы, ваше благородие, чо не раздеваетесь? Думаете – помилуем? А… не хош?..
Капитан щелкнул каблуками и сказал, отчеканивая каждый слог:
– Пошёл к чёрту! Понимаешь – к чёрту! Можешь сам, бандит, раздеваться, а я не желаю.
И добавил скороговоркой, пристально глядя на матроса, вырывавшего из кобуры перламутровый браунинг:
– Запорят тебя когда–нибудь за эти художества шомполами, каналья! Скотина ты этакая!..

Стерн с глубоким, ласковым и благодарным чувством погладил холодную руку Коченовского, прильнул к нему голым плечом и закрыл глаза. Как стальной прут рассёк тишину короткий выстрел. Капитан упал на колени, судорожно качая головой. Вольноопределяющийся, не открывая глаз, склонился влево и сказал, сжимая застывшие в его руке пальцы Кочановского:
– Вот вы и убиты, господин капитан… вот и убиты… А вы такой хороший гордый… Я вам отдаю своего Георгия, господин полковник… Мне теперь совсем не страшно, совсем… Посмотрите, я смеюсь, ваше превосходительство!.. Конвойные отошли в сторону, сейчас нас убьют.
А вы, мёртвый главнокомандующий, получите высший чин у Бога…

Так с закрытыми глазами и странно просветлённым лицом, говорил умирающему капитану Коченовскому, награждая его чинами за доблесть, конный разведчик второй батареи Евгений Стерн до тех пор, пока огненный дождь пулемётов не смыл его – всю цепь полуголых людей в лениво пенящееся море…

Багровым шаром взошло солнце…

«Русские вести» (Хельсинки), N 332, четверг, 9 августа 1923 г.

          ВЕЧНОЕ ПРОКЛЯТИЕ КОММУНИСТАМ ВСЕХ МАСТЕЙ:
          И ПРЕЖНИМ БОЛЬШЕВИКАМ–ЛЕНИНЦАМ, И НЫНЕШНИМ ИХ ПОСЛЕДОВАТЕЛЯМ!