Красный котлован мустафа ганижев

      КРАСНЫЙ КОТЛОВАН              Мустафа Ганижев

(стихи по повести Котлован А. Платонова)
                Собачья революция души перепахала,
                вера отцов за борт выбросила и жизнь
                собачью нагнала.   ( поговорка)      

                1
И так земля крутись по орбите,
всякое желанье собой на свал.
Идут следом думы в белом свете,
и кто не так свой затылок чесал. 

Звездная ночь по доху в овраге,
усталые за день землекопы,
лежали открыто, все нагие,
внизу, как уложенные трупы.

А кругом сухая мелочь почвы,
днем вставал народ в скрежете зубов,
живя в гуще бедности да правы,
так в жизни не было дум и улов.

Общая всемирная невзрачность,
плоды революции Октября,
одна в страхе людская унылость,
копали котлован до декабря.

Проклясть идейную установку,
не мог никто от себя в помине,
ложись грех, сомневаться по року,
в счастье будущей, сладкой малине.

                2

Так прокляли себя герои дна,
к счастью шли с видом синего лета,
в это смутное время, ночь без сна,
Чиклин молча жил своя примета.

Сказать с радостью не найдет слово,
что ему обнимать кого-то там,
в этой жути угар духа ново,
во рту с глиняным замком, притом.

Жачев соскучился, что все мрачно,
ведь наваждение мучает днем,
когда состроят свою чушь прочно,
что прожует свой лопух, жить с огнем.

Чем больше на дне Чиклин сидел,
тем гуще скапливался в нем печаль,
упрется в стену барака без дел,
лишь бы двинуть унынье, забыть мель. 

Чья-то цель, живым остаться в мире,
а у друга погибнуть на месте,
чтобы освободить место в море,
побегут слоники по красоте.

Там солнце слепо и равнодушно,
смотрел до низа бедности земли,
где лежал пролетарию можно,
чтобы свой принцип дорос по цели. 

                3

И так, человек прибежал до людей,
он насел на лошадиный навоз,
просто на мягком месте, на сбой,
он был, соловей разбойнику врос! 

Одним глазом бил, прямо на север,
другим на небо, будто молился.
Все смотрели, ожидать худой зверь,
глаз желтого цвета, что косился.

Глаз видел скорбный порядок с палец,
бедный устал он, и возлег дремать,
он так свой, пристал к отаре овец,
до время труда в овраге не спать.

Неровные сны идут по ночам,
из-за труда в полную надежду,
другой раз чувство в гробу и мощам,
забудут сгорбленный способ всюду.

Так рыли все котлован не в меру,
чтобы посадить в пропасть всю вечность,
в невидимое зодчество в пору,
с жалкими конями черту сущность.

Здесь жить всем с идеями на завтра,
спасенье, на кого выучиться,
там в партию вступать в чины с утра,
потому он рыл землю пробиться.

Мужик косоглазый, что привалил,
откуда-то из полевого стана,
придя со своими мыслями жил,
как еврей он латал «одеж»  рьяно.

                4

Вот начнет оракул пролетарский,
у него чувство всеобщее в борт,
перед ним лег тот товарищеский,
сознанием социализма сорт.

Он был из биоматериала,
тот житель из культурного края
с ним вещество партией пристала,
как вся установка целевая.

Здесь, каждая мелочь, материал,
маленький люд  всемирный элемент,
потому роют котлован привал,
ограждая от ветра свой лимит.

Будет котлован вырыт, как яма
раздумьем, земной потухшей звездой,
в каждом счастье возбуждало прямо,
в разрушенном мире не впервой.

Революция тянулась для всех,
для каждого выдвигая задач,
никто не смел, не хотел чужой смех,
родились без душ потому кумач.

Для всех не был тот всемирный устав,
было лишь жалобное бытие,
событие всех не прельщали с постов,
ведь не было счастье, участие.

                5

Да, стояло на ветру дорог там,
колхозное бедное сиротство
с кучей жалкого инвентаря в храм,
осталось осмотреть пустырь – родство.

Всюду шел пар живого дыханья,
на сонном дне, в душную незримость,
устало смотрел солнце в терпенье,
свет был тот, особый в неведомость.

Начало всеми забыто ровно,
с концом неизвестным и несчастным,
оставался лозунг незаметно,
ставший он маяком всем заблудшим.

Как все текло нудно, угнетенно,
когда уйдет жизнь томительная,
с прекращением времени явно,
искупись время воительная!

Так всю ночь просидит «амурик дел», 
при лунном свете тихо, в три слуха,
ожидать вскачь, как верховой вбегал,
лишь помеха проклятая муха.

Тут войдет ночной посол с правилом,
от власти района к активистам,
каждое правило святым словом,
радел молитвенно прижимистым.

                6

Редкостно уйдет ночь без новостей,
до утра изучал живо чудак,
копя энтузиазм для  радостей,
к рассвету раздать мертвым, за признак.

Там гласили правила на сладость,
подъем незыблемого действия,
только в трудах он замирал малость,
в тоске по жизни, в делах бестия.

Скука в одинокости удела,
весь он дебил в упущенном мире, 
так его кликала власть не мало,
в бумагах из района в передире.

Пойти бы ему в народ плебейский,
забыв об общей гонимой жизни,
решал активист просто по-змейский,
быстро помня братство от болезни.   

Боятся долгого томления
по социализму средь пастухов,
лишался радости и рвения,
став подручным флагману мужиков.

Кажись весь мир, мелодия флейта,
кругом бумаги, подписи руки,
который жил в округе без секрета,
в довольстве славы при своей ноге.

                7

Он в достатке окружен в итоге,
быть его влияние на тело,
будто одна работа в народе,
лишь прикосновение умело.

Он стоял без движения с мечтой,
велят сторожить живых трупов
от зажиточного кулачества,
брызгавших все пролетарских супов.

Сельсовет – вся власть на месте при всём,
светила лампа на столе криво,
где пожелали выдавать заём,
свет падал всем, не видать мертвого.

На президиуме Квазимоды,
как знаменье великого греха,
их лица с увечьями уроды,
выдавали план, что без промаха.

У героя сердце не лежало,
в разворованной груди на месте,
чувство любить оно потеряло,
убегала мысль, что бывать в детстве.

При всех кто был герой выставляться,
что он один станет рабочий класс,
все равно жить для себя лениться,
поднимет он знамя трудовых масс.

                8

Были убийства от руки врага,
значит и похороны что надо,
кому достался хлопот от бога,
коль Бога не признавала стадо.

Здесь один другому долг покажет,
мужика  учит ударом в лицо,
чтобы стал сознательным, итожит,
отличать чужака от всех в конце.
               
После похорон погода знала,
солнце зашло, а вокруг пустынно,
скучно на месте, просты правила,
а к утру надвигались тучи рьяно.

От одного вида душам зябнуть,
только куры квохтали у себя,
ощутив долгие  ночи заснуть,
так наступала темень, как всегда,

В такой случай в избах было тесно,
народа выходил на улицу,
скуку отметать, говорит страстно,
у бесед свои правила бойцу.

Долой кулак! Да здравствует Ленин!
Привет бедному колхозу, что есть,
ожиданье посева малин,
глубоко растрогало всех за честь. 

                9

Ночью вместе, людям спать кротами,
под низким потолком свет в тумане,
все дышали открытыми ртами,
чтоб теплее было, как в кармане.

Так жили, артисты не на сцене,
лишь революцию романтика,
там активист произнес слово в пене,
решительно средь звезды практика.

Елисей держал флаг самый длинный,
покорно выслушав кадра –  тронься 
прямым столбом вперед! Мужик странный,
что не знал он, где остановиться.

Так держал путь и в яму свалился,
красной диктатуре став прогулкой.
Мужик впади, чтобы испарился!
Кто слышит паденье, воду булькай?

Утром колхоз идет на свет босой,
толпа шла за житейское дело,
ликовать им нечего, чуб косой,
Христос ходил, видать, не мало.

Он ходил то один, а тут толпа,
столько богоборцев не бывает,
ведь Христос ходил ради любви,
а тут куча людей выживает.

                10

Мужик уперся весь и лежит,
бабе говорит – посуй мне пожрать,
а то я пустой лежу, не тешет
без души в плоти не могу вставать!

Он жить захочет, так вздохнет разок,
дышать не будет, как крыса умрет,
не дать ему, забыть, дышать чуток,
ангел смерти к себе не позовет.

А больной не помощник колхозу,
навестил колхоз, коль лошадь забрал,
с горя заболел, высох по ходу,
это конец семье, дух весь загнал.

Больной забыл смысл жизни свой, чужой,
разве можно молча лежать, не дышать?
Так власть испугаешь без клича, вой!
Плачь жёнушка, плачь, будешь завещать.

Лошадь забрали волки, сказали:
Пускай теперь порожняком живет,
чтобы ветром больного продули,
жена открыла рот от злобы вот.

А Вощев и Чиклин ушли то в дверь,
желая вздохнуть лишнему мужу,
такой был у коммунара нрав-зверь,
обход села был, что не навожу.

                11

Другая изба в большой усадьбе,
обнесенной плетенкой забора,
внутри покоился мужик по судьбе,
лежал в сонном гробу не от добра.

Чудак при шуме закрывал глаза,
тягаясь за мертвеца при лампе,
лежа в гробу, лил в нее масло доза,
игра в гробу жить при свете, темпе.

Активист прислонил ко лбу руку,
узнать сколько перед ним покойник,
почувствовать тепло прямо с боку,
принять с дерьмом на муравейник.

Больной слышал и затих дыханьем,
желая больше остыть снаружи,
он стиснул зубы до хруста в крайнем,
пуская не в ряд воздух в глубину.

- Был теплый, теперь он похолодел –
сказал Вощев, видя ангела там.
Больной из всех темных сил попотел,
чтобы остановить всю жизнь к смотрам.

Только жизнь от дальнего разгона
не могла по ангельский замяться,
коль сила, чтущая его рана
была делом сил, лежать остаться.

                12

А Вощев все крутился как доктор.
- Как будто вновь потеплел симулянт, 
подкулацкая сила – слов в упор,
зная просто известный вариант.

Болел сердечно, сердце поднялось
само в душу, и першило в горле
прямо теснота страшно все сжалось,
мужик отпускал весь жар по силе.

Мужик в гробу тронулся ногами,
помочь своему сердцу вздрогнуть,
но сердце измучилось радугами,
извелось без воздуха подпрыгнуть.

Затем он открыл рот и заорал
от горя смерти перед ангелом,
жалея все свои кости нахал,
от горя сотления  прахом даром.

Только мертвые не шумят в гробу,
не согласится больной симулянт,
и замрет, угодив власти добру,
что начнет по себе все примерять.

Так проводилась вся реакция
культурной революции к делам,
обходит не свой люд, коррекция,
не веря никому по всем словам.

                13

Активист повышал знание слов:
большевик, буржуй, бугор и бедняк,
бессменный председатель всех улов,
вперед коллектив рабочий призрак.

В ограде церкви росла жуть трава,
старая, забвенная без тропинок,
а люд отстал от храма без нрава,
распыленная совесть с коммунок.

В храме безлюдно образы одни,
свет молчаливого мира в честь,
освещал внутренность зала все дни,
будто эта была богу, как месть.

Никого и нет в прохладном притворе,
только воробушка жила в углу,
она сжалась от испуга, познав горе,
собиралась умереть подолгу.

Чиклин раскурил трубку от свечи,
увидел на амвоне, кто курит,
он окажись бывалый поп порчи,
он срезан под фокстрот, людей дурит.

Коль жезл гоненья на суеверие,
стать попу явно стервец для бедноты,
так стаж набрать быть в кружке безбожия,
ведь креститься не допускают кроты.

                14

Поп не свой жить ему бесполезно,
не чувствуя прелесть творения,
он остался без Бога, что реально,
а Творец без человека, гения.

Сам активист обожал бедноту,
поев простого хлеба, шел вперед
в невидимость, что завтра по квоту,
где земля ей была пуста в народ. 

На нищете доедай свой хлебец,
все равно в середке вранье одно,
тем коллективизация есть  «спец»,
что радости мало в поле ровно.

Как в юморе бородки росли реже,
и курили с чувством довольствия,
все поглаживая бороды тоже,
быдло стояло на ногах от счастья.

Им осилит души забвение,
потому и душ у них нет  ровно,
а был лишь одно настроение,
иметь имущество миру явно. 

Убрав кулака, сплавив на плоту
как класса активист рапортовал,
после «кулак» запятую к стыду
не ставился же, где блох отковал.


                15

Сколько тяжкого, мрачного вида
выступал вокруг, мольбой и нуждой,
Чиклин не нуждался иметь стыда,
сваливая  эти грехи с правдой.

Кругом сиротство и чувство боли,
от непрерывной жизни, где глупел,
доводило его до печали,
видя забор, на котором сидел

Сидел и радовался в том детстве,
теперь забор не свой мхом покрылся,
нагнулся, и гвозди росли в траве,
чувство вины ,так жалко тратился.

А старик стоял там неподвижно,
место столба, дожидаясь часа,
когда Чиклин пройдет так важно,
легко между теснинами в беса.

Тут к кафельному заводу впритык,
никто не проходил с розами,
к глухому стену погоста в тупик,
к тому безлюдность была с мухами.

Старик исправлял инструмент, лопату,
гордость трудолюба  в котловане.
- Что тут дают старина по трату,
чтоб социализм строит наравне?

                16

- Тут, милый человек закрыто дело,
советская власть кругом, лишь одна,
а машины в ней тщедушью свело,
для труда они не блажат давно.

- Постой старик немного, я вернусь,
дам тебе одежа и питанья.
- Ты сам кто будешь милый, попекусь,
 может жулик буржуа в дознанья?

- Я из пролетариев, да рабочий.
- Да, ты наш царь! Я слушаюсь тогда.
Сказав, вошел в завод Чиклин короче,
там стара лесенка, стоять надо.

Тут он вспомнил поцелуй девицы,
стоявший на давнюю лесенку,
и друг полетел в темноту в концы,
пощупать чей-то прах впадинку.

Чиклин строем простоял в темноте,
щупая глаза, стремясь на свет стать,
вдруг луч огонька в темной  комнате,
засиял, чтоб его к себе позвать.

Там за дверью находился жилье,
забытый обитель – там горел свет,
горела лампа на полу в малье,
керосиновая свечка, как нет.

                17

На соломе лежала женщина,
почти непокрытая одеждой,
и с ней спала  девочка в тишине,
с дикой и чуждой ощупью правдой.

Девочка сидела у головы,
она мазала корку лимона,
водила, как лепесточек травы,   
по губам  матери без сна она.

Вдруг открыла глаза, заметила,
как у матери челюсть повисла,
где мысль у дочери отлетела,
видя беззубый рот, весь разверзла.

Дочка испугалась от матери,
чтобы не смотреть на ужас такой,
кажись-ка все зубы ей не вырви,
подвязала челюсть с подбородкой.

Чтобы чувствовать матерь поближе,
и девочка прилегла лицом к ней,
что разом женщина очнулась же,
сказала: Зачем ты спишь воробей?

Так они мучились всей участью,
замолвила мать, настаивая:
поминать себя потом полностью,
когда придет к ней жизнь привольная.

                18


«Не уходи, пока я не умру,
тогда пойдешь, мая воробушка.»
Девочка тушить свет не по зову,
а по запросу матери своей.

Чиклин выслушал весь их разговор,
еще он слышал тутошний воздух,
ему стало тяжко совсем в упор,
он двинулся вскользь в темноте на слух.

Боялся задеть людей лежащих,
но узнал свою девушку в прошлом,
как он целовал то в садах здешних,
узнал по сухой нежности в былом.

Как она была по её вкусу губ,
по малому остатку нежности,
женщина готовая возлечь в гроб,
та самая, уже не в пышности.

Женщина сказал, что будет одна,
повернулась лицом вниз умереть.
А Чиклин видел эта картина,
еще одно несчастье  погореть.

- Надо лампу зажечь,- сказал Чиклин,
место ответа кажись затишье,
где он с трудом зажег ту лампу сам ,
задутая недавно при нем же.

                19

Дочь спала на не живой матери,
она сжалась от прохлады в тиши.
Чиклин взял ее тихо на руки,
дождался до утра при всей души. 

Вслед за ними всё собачье выло,
помогали томительным звукам,
в колхозе было, в тревоге стыло,
неустроенность людей по полкам.

А мужики, работали молча
по дворам и закутам в селене,
вслух под охраной бабьего плача,
в настежь открытые двери к стене.

Даже лошади страдали, без еды,
привязаны животные  днями,
мука всему живому без страды,
лошадям дремать у столбов снами.

В пользу колхоза жить без убытка,
мужики держали коней без пищи,
влившись, мужик  всем телом улитки,
заставлял нести живых скарб скорби.

Мужик умирал в открытом  гробу,
ведь тоска по кормилице сводила,
бабы по полю рыдали в мольбу,
скучать по прежней жизни мертвила.

                20

- Живи, ты кормила сердешная –
В сарае у мужика конь дремал,
один глаз был стеклянный прикрытый,
а другой смотрел себе в тьму по мал.

Теперь сарай остыл без вздоха коня,
мужик вспоминал пахоту в сиротстве,
нюхом не настигнет остаток родня,
Значит, умерла лошадь, не жить в братстве

Собака, думая тайком  одна,
вошла в сарай, с видом человека,
понюхала сзади ногу коня,
затем зарычала, навязать драка.

Она кусала за ногу мясо,
за что вырвала кусок по зубам.
Лошадь не живая смотреть косо,
что глаза ее посерели там.

Лошадь переступила на ногах,
желая дать копытом по рылу,
забывшая все чувства боль и страх,
лошадь не подняла ногу в пылу.

Люди, лошади и скот без дела
не хотели идти в колхоз, зная,
потому кобыла постарела,
мужик в гробу и лошадь в сарае.

                21

В равной мере жить отказывались,
чтоб не надеть колхозное ярмо.
И жизнь у них дальше сокращалось,
каждый раз вернуться к боли прямо.

Лучше нога собаки поедят
у кобылы, чем колхозе беднеть,
в дальней нищете при смерти чудят,
насильно в колхозе родиться ведь.

Какое проклятие придумать
Карл мог на земле, чтобы стать благой?
Кто придумал себе в гробу лежать,
в тесном дворе оградивший  покой?

Друг ослаб, остался без задумки,
оставил в ночь заготовку плота,
ведь без друга, Чиклин без ног ломки,
стать без идеологии черта.

Плохой плотник не мог поднять топор,
коль истин нет на свете всем ходом,
ведь от снега кругом лишь белый мор,
накрыв мертвого ворона судом.

Коль плот не готов, просчет в задаче,
собрал собрание бугор знамя.
Героические твари в очи
собрались на площади, как в храме.

                22

Бабам не лить слез, мужики в думе,
такой порядок стал в коммунизме.
Ну, что Бог Нет и суда нет в сумме!
Хоть поглотали бы яйца в призме.

И тут авангард ходил с фонарем,
желая саботаж найти в лицах,
а лица то все одинаковы горем,
хмурые без изъян в одних рыльцах.

Народу никуда найти приговор,
тут вздыхал каждый, глядя всем в глаза,
молчали, плечи вздували – где вор?
стояли долго, поймал их муза.

- Никанор Петрович ты нам прости,
дай нам еще подумать времени,
отчет напишешь в район быть в гости,
поцелуем без подвоха сами!

- Прощай баб Дарья, не обижайся,
что я сжег твою ригу сушки сноп!
Мы тогда были не правы, бойся
черта, мы, как теперь были без проб!

Для каждого приговор был готов,
прощали друг другу в грехах с чертом:
Степан, Алеш, Егор каждому дров,
все люто кончатся, замолив ртом.

                23

Вот такой обряд для светлого дня
коммунизма, всем поклон до колен,
забитый народ, пустая родня
с пустыми сердцами дойдя до тлен.

- Теперь мы заодно готовы вот,
пиши товарищ актив в одну графу
без кулака, что достигли на суд –
умрем за дело Ленина к зову!

Сознательный народ пошел прямо,
умеет, пригорит всех поровну,
все стали, как он, он тоже ничто,
кулаку на зависть в одну страну.

Да, ночь стояла тускло для людей,
радоваться было нечем кругом,
и слов не слышать, лишь ветром вой,
как всегда выли собаки притом.

Тяжело стать при социализме,
а доля то всем прямо поровну,
один уходил с гробом в кубизме,
вот пошли все, кто не породному.

Остановился авто у кузни,
прибыл хозяин Пашкин с района,
обличить кулака в отстой козни,
и распустить райком от гормона.

                24

В кузни был кузнец да шерстяной медведь,
колотил кувалдой ровно брату,
как отошел, выпил полведра воды ведь,
что глаза от удивления к мату.

- Миш, это надо то скорей кончить,
владелец придет – жидкость будет! –
кузнец поднял палец к горлу мочить.
Миш понял, шары выкатывает.

- А ты, человек, зачем притопал? –
спросил кузнец у Чиклина растрой.
- Отпусти бойца кулаков махать,
говорят, что у него стаж большой.

Кузнец помыслил как-то и сказал:
- Ты согласовал вопрос с активом?
Ведь у кузни есть свой план и не мал,
а ты его срываешь нарывом!

Миш медведь потопал за Чиклина,
обходя кулаков села по дворам,
будто бы хотели, есть малина,
что медведь зарычит не по годам.

Живность сдыхала с хозяевами,
не желая в колхозное ярмо,
всюду тела лежали мертвыми,
освидетельствовать лишь им прямо.

                25

Разные хозяева с одной думой,
не желая  понимать Чиклина,
вдруг медведь зарычит, как не родной,
скрежещущей силы в сердце мина.

Кулака вынесли на улицу,
он не был  женатым от жадности,
чтоб не растратить  всю плоть в ослицу,
желая скопить вещей к радости.

Тут мужик не зал, что ему чуять,
коль пришло проклятие мужикам,
ликвидаторы на горло давят,
все было не по уму буржуям.

Мужик сказал: Глянь те, меня нету,
а завтра вас не будет. Так будет,
что социализм придет он к черту,
один ваш главный человек совет. 

Через четыре двора Миш завыл,
опять ненавистно не гадать.
Хозяин вскочил с блином в руках с тыл,
медведь знал на кого напирать.

Настал черед мести от прошлых дров,
за что его тут били корнем клена,
когда он уставал водить жернов,
на мельнице место коня без сена.

                26

- Покушай, Миш блин! – дает хозяин,
молотобоец отвел лапу с блином,
ударил кулаком в ухо в три звон,
что мужик вякнул ртом в земле ничком.

Вот так историю, сладко пишут,
кто один другого тайно чернит,
каждый по себе правду разыщут,
оправдываясь, в могилу хранит.

- Дух, Опорожняй  имущество!
Прочь, вон с колхоза и не смей жить,
пойди под сенью убожества! –
Сказал Чиклин, став активистом стыть.

Дух лежа опомнись от удара,
сказал: покажи мне ту бумажку,
что ты, чтимое лицо – не вора!
Тогда поймем, кто мутит в протяжку.

- Кулачье, какое ему лицо?
Тут партия у нас лицо – вот что!
- Покажь, хоть партию с ног коленца,
что она из себя рассмотреть то!

- Ведь лицом тебе ее не узнать,
явись на плот – капитализм, сволочь!
Поедешь по морям, чтобы догнать
свое судно, что пойдет на дно в ночь.

                27

Потрудись не плохо активисты,
что шесть изб еще освободили,
от житья с батрацкой плотью – глисты,
и вернулись в Оргдвор, что зад оголили.

Здесь сверив с бумагой  батрацкий класс,
активист нашел имен на месте.
Чиклин и Миш молотобоец в час,
награждались здравьем, просто  в росте.

Кто из них умен, чуя классы.
Молодец! Отличал зверье от крыс,
просто медведь не знал, точит лясы,
коль наполнялся безумство в ввысь.

Тут никто сказать бы,  не смел слово,
«Братцы в Христа вы и не веруйте!»
Мужик кинься  в неживое  место,
будто привязал свою пегашку.

Что ты мужичок дурманом взяло?
Там от него шел пронзительный крик,
он сдирал с себя волосы вяло,
покамест его разобрало в миг.

Ничто не свершается так с хода,   
как переход чувств бесправьем притом.
От внутренних движений народа,
где добро не венчается со злом.

                28

Горе одних по одной стороне,
а радость безумцев в равной мере,
как добро вряд с лихом, назло крайне,
венчался открыто не по вере.

Медведь Миша смотрел не первое,
постояв мало, подался в кузню.
У одних горе горемычное,
а у других радость ото всего.

Тем по велению активиста,
кулаки пошли вместе двигать плот
там на речную долину с места,
без вердикта из небесных сил в счет.    

Жачев конвой обеспечивал тыл,
пополз за кулаками при нраве,
чтобы по силе ветра плот отплыл,
о коммуне думая  в голове.

Он думал о социализме всей,
как Настя примет, что положено,
девичье приданое от людей,
списав прошлое житье надежно.

У Жачева, как у всех чумазых,
болезнь остался, руки чесались,
после кулаков в цели отводных,
стало скучно, от чего молились.

                29

За плотом с кулаками смотрели,
как уплывал по реченьке к морю,
где ветер шевелил воду мертвую
где воды там, ветры шевелили.

Жачев признавал, что одно дело
будет меньше для социализма,
в такой тишине жить можно смело,
засияет мир для коммунизма.
 
Кулаки смотрели с плота гостем,
где Жачева создавал свой колхоз,
видя его последним счастливцем,
в родном краю место один навоз.

Так кто простоит и смотрит в след,
как уходил плот за горизонтом,
что скрылся плот скоро, с виду – привет
сказать классовому врагу не в том.

- Эй, пиявки, кровососы, прощай!
Крикнул Жачев по реке кулакам,
они хором ответили – прощай! 
Праздник закончился всем к итогам.

А праздник раскулачивание
продолжался у Оргдвора вовсю,
по прошлому классу название 
объявляли, праздник по Россию.   

                30

И вот праздник  выдался колхозный,
рупор с музыкой звучал в торжестве,
будто поход на Луну стал пробный,
чтоб горбы выпрямились у всех в родстве.

Марш походный топтался на месте,
пела деревня птичьим голосом,
встречая небесных гостей в кресте,
мужики и бабы с одним лицом.

Только у всех в груди сиял свой знак,
в душе пустота, жалости нема,
светлые лица отбелить не так,
жар с душой к танцу, открылась тема.

Елисею новая музыка, всех звал,
средь всех на месте он бил подошвой,
понесся по земле, что прибрать стал,
не сгибаясь, улыбаясь с лихвой.

Вот, деревня – вашу мать за разом
пошли тени: Тин-да! Тин-да! Тин-да!
Среди всех Елисей окажись бором,
он ходил, как мерин туда-сюда.

Танцоры прибавлялись в ремесле,
трещали кости, крики и свисты,
весь колхоз гудел, пошел всей массе,
в волшебстве народ стал игристый.
 
                31

Бабы весело взметали руки,
пошли двигать ноги под юбками.
Еще подошли с края  девушки,
понеслось тут веселье с криками.

Народ гурьбой  несся по низине,
браво подыгрывая друг друга,
одни лобзали подружек двойне,
кликами довольства гналась скука.

От людского счастья и радости,
ржали кони по сторонам двора.
Небо то же гудело отчасти,
видя человеческого вздора.

Здесь людям не дай, знать родную мать,
все же весельем все побратались;
так пульс стучался у них, в венах жуть,
что коммунизмом так восхищались.

Под небом снежный ветер затих,
луна и звезды  торжествовали,
только дальняя тишина для всех,
к вечной свободе не допускали.

Под чужим небом и над снегами,
вся толпа по-дружески гудела,
на месте, засиженном мухами,
давно люди так жить, не умела.

                32

Жизнь продолжалась, а Чиклин думал,
глядел на ликующую толпу,
чуя добро грудью, и чувствовал,
так колхоз зарядись жить по плану.

Так мечтал Чиклин под  небом,
за лунную чистоту с примера,
видать с печально замершим светом,
нашлась с колхозом новая вера.

Этот был сон для русского мира,
на радость одно мученье и труд,
от суда поминать богов пира,
будто достигли, конечных пород.

Торжество подходил к концу черты,
коль полночь была со смерзшим снежком,
окажись, ненужной мухой заперта,    
сесть на ледяной лопух тишком.

Так равнялась с народом картина,
будто муха летела на луну,
устало запел колхоз песню дна,
откуда голоса на всю страну.

Чиклин остановил всех плясунов,
ведь задачи новые рождались,
для социалистических планов,
макулатуру собрать занялись.

                33

Кругом зияла тугая  ветхость,
она касалась жизнью батрацкой,
каждому в плоти запах и тухлость,
в своих видах со спиной согбенной.

Во всей  жизни с истраченным смыслом,
по погибшим отцам в безучастье,
и под соломенной рожью сбором,
принося чужое тряпье в мешке.

Так рыскал актив к кулацким житам,
собирали остатки колхозу,
по смыслу отмщенья с одним матом,
до земной глубины все помалу.

Активист записывал перечня:
лопата прошлого века одна,
кнут пастуший и без снаряженья,
неимущего тела - штанина.

Чудики кругом услышишь от всех,
не зря письмо Жачев писал сестре,
не зная жива ли она, ведь грех,
истомой души тужить по мере. 

- Прушевский хочу же любиться,
поведать тайну о чувстве дамы,
которая может живой сниться.
А, коль нет, то все из другой темы.

                34

- Инженер! может ли вся  наука,
воскресить сопревших людей назад?
- Нет, нет,– сказал Пуршевский минутка,
не могла миновать, остаться рад.

- Врешь, – упрекнул его Жачев, лежа.
- Марксизм все сумеет и докажет.
Потому Ленин лежит все тот же,
он науку ждет, и ожить хочет,

Да, ведь дурашкам хватало место
бодрствовать на земле, нюхать грязи,
копаться в батрацких остатках то,
только не знал он трудиться, пахать.

Такое могла сказать и детка,
но Вощеву было тут к болезни,
так билась у него сердце редко,
мечтая о той далекой жизни.

Вощев ответил Насте любезно:
- Трудись, трудись, коли кони дохнуть,
в конце помрешь, что не правомерно.
Дите не расти, чтобы тосковать!

- Дурак ты, Жачев, – сказала Настя –
ты только свое видишь, что верно.
- Ничего, всех разактивим к вести,
дай массам измучится, конечно,
дай детям подрасти к делу лично!!

                35

Чиклин подался в сторону кузни,
узнать, как справляется медведь,
чуял большие дела по жизни,   
строя колхоз над котлованом ведь.   

Была ночь с прохладой, в звездах лица,
по глади, снежной белизной земли,
слышались удары молотобойца,
там медведя в берлоге кроили.

Медведь уже, пролетарский вестник,
с ним не поспорить никакой задор,
тут он песней зарычит на праздник,
по-мужицки, как с горна для опор.   

А в кузни жарко стало, труд и пот,
забудешь всего, что раньше было,
как в горне горел огонь дутый тут,
медведь рычал, молотом за рыло.

Весь азарт с потом и слез касались,
забыв свое имя и живота
живать, чтобы планы выполнялись,
с этой мыслью тупая забота.

- Ну, что же медведь тебе не спиться?
- Ведь с той  раскулачки один туман,
угодили ему, не стыдиться,
кулаков нет, а лозунги обман,
что висят красный лозунг на весь стан.

                36

К утру люд расходился по домам,
Вощев с инженером  появиться
прямо к молотобойцу по сечам,
помогать в задаче, помериться.

Там около кузни реял на плетне
лозунг за партию и прочий свищ,
пролетариату мир на мотне,
в ударном труде верил товарищ. 

А молотобоец заведенный,
чудной, ел снег для охлаждения,
забегал всаживать молот кронный,
заблудшим видом наваждения.

Он бешеным видом сажал молот
в огненную мякоть железа лишь,
набирая скорость, ударный ход
будто машина на крыльях неслась.

Чтоб план наверстать, Чиклин дул воздух
в горн, а Миш крушил железо, как врага,
без кулачества медведь сам на слух,
мог делать план, брать быка за рога.

Эта была трудовая мозоль,
уж на выход товарищам спросу,
в труде колхозной, сутью к вере воль,
чтобы не скучать батраком в массу.

                37

А Елесей горевал по природе,
как прежде в своём хозяйство по двору,
не спал как бы скотина в примате,
в привязи удушиться по вздору.

Так и здесь Елисей был в ответе
за колхозное хозяйство с утра,
боясь загодя, болел на свете,
в животе кололо то от страха.

- Ой, так усохнем, – сказал середняк, –
раньше за свое боялись житу,
а теперь всего береги не так,
к чему иждивением всю эту. 

Что же, грустно станет человеку,
хоть зверьем трудится, желал за всех,
чуя смысл жизни вокруг коряку,
тем, и боясь войти в дверь без помех. 

Может там на самом деле чует,
что подмены радости на подвох,
когда говорят о будущем в навет,
осталось смотреть на кузнеца вздох. 

Чиклин перестал дуть воздух в меха,
стал с Михом, калить зубьев борони,
не видя кругом всего без спеха,
трудились, не смотря на времени.

                38

Только те тонкости со стороны,
могли мешать работе, что же так: 
калил, перекалил зуб с бороны,
работа шел, как по маслу призрак…

- Если зуб на камень наскочит!
Ведь пополам зубу хана будет, –
говорил Елисей, будто нос точит,
и все колхоз орал, знать не может.

- Вынимай дьявол железку поскорей,
не порть материал, душа мякнет!!
Не выдержали мужики волей,
начали помогать, кто, чем хочет.

Вот она на постном масле была,
эта колхозная возня, вся кузня,
пела и плясала, душа прела,
одна потеха, а в труде возня.

Прушевский оставался в сторонке,
коль колхоз дулся в кузне при всем,
и мечтал в сдвигах, в мыслях плетенке,
зная, зачем его в селе ни с чем.

Находил свое пребывание
лишним и себе назначил время.
Он записал вслух одобрение,
в своей книжке, да почесав темя.

                39

В поздний час, вечернее время зимы;
пусть все улягутся спать за братства!
Пусть мерзлая земля стынет взаймы,
где смолкнут все шумы строительства!   

И так присланный инженер думал,
лечь верх лицом, и перестать дышать;
вольет он холод в себе, как запал,
как бы лежать в гробу попробовать.

Душа в пятках, коль ушла от скуки,
ведь никакой постройке не быть,
ни радости милый друг, лишь сказки,
ни завоевание звезд не знать.

Что не превозмогут понять разом,
его доброго оскудения,
что он сознавал тщетность с заказом
основанной властью гонения.

Где был секрет обмана без любви,
с правами на скуку до самих звезд,
чуя кружащих мыслей головы,
инженеру кажись чувства на взвод.

Где он шагал в тягу, с тоской в яме,
что мысли сгнетали в себе самом,
разом без ключа решать в проблеме,
какой маленький человек при всем.

                40

Но источник чувства оставалось
волнующим местом в туманной мгле,
а жизнь умерилась и сказалось,
будто утрачено без сил в поле.

Боже, что делать людям в той сфере,
коль нет увлеченных мнений в страсти?
откуда волнует жизнь по мере,
аль надежда была без радости?

Всякому человеку тяжело,
когда в себе нет, удобство познать,
хоть разум был пыл всех чувств, весело,
где роднятся истоки все сливать.

В любых движениях по тревоге,
сплотятся жаждущие дни и сны,
приводят человека в пороге,
решать по плану всему без вины.

Не будь стар разум влеченье к смерти,
это единственное спасенье,
тот прыть влекущий в приправе части,
зовет к отдельным шагам в боренье.

Чувство последнее сомкнет кольцо,
что заставит, вздрогнут мир от злобы.
Прощай былая мечта в одно лицо,
в саду околиц любви и тяжбы.

                41

Прушевский без дум своих всмотреться
на мир со своими качествами.
К нему обратились поделиться:
- Товарищ! Ты к нам пришел с делами?

При себе то, он того не хотел
там на культурную революцию,
хот стороною молодость ходил –
девушки и юноши в тыл вольную.   
               
Ведь шла молодежь просвещается,
одна девка стояла перед ним,
в своих валенках полюбоваться,
в бедном платке доверчиво холим.

Она смотрела на инженера
невольно, с удивленной любовью,
так не понять ей все силой вера, 
скрытое знание в нем к здоровью. 

Ведь ей бы поклясться его любить,
притом вечно, седого дядьку,
рожать деток, свое тело мучить,
лишь б он ее учил вставлять пилку.

К чему ее молодость и счастье,
коль таяла от горячей жизни,
у неё трепетала сердце в гостье,
побежать по пути духом тресни.

                42

Бедной девушке слово потерять,
такая она простая в душе,
свое счастье к себе на новь позвать,
этому уменью ей быть краше.

Чувствуя в мыслях светом ясень дня,
ведь что нужно бы духу светиться.
Деве еще чаять там за парня,
пойдет ли он с ней, умник метиться.

Девушка, в валенках глядя прямо,
Ей еще думать стать активисткой.
Пуршевский сказал на то видимо:
- Сейчас я пойду с вами – с припиской.

Девке, чуть не ахнуть от радости,
но воздержалась, чтоб не обидеть.
Она шла инженеру впереди,
как ориентир пути не пропасть.

Такова была вся жизнь в коммуне,
у всех, кто мог, на какой ноге встать,
всем бегом в темном валу наравне,
забыв свое место, как не пропасть.

И вот, колхоз сжег весь уголь в кузне,
тратя весь склад железо на предмет,
починили весь инвентарь в броне,
Тем труд иссяк, как колхозу выжить?

                43

Молотобоец утомлен на том –
он вылез, поесть снегу от жажды.
Пока снег таял весь во рту святом.
Медведь заснул, свались без надежды.

А колхоз сел во дворе на плетень,
смотрел на деревню, где снег таял.
Лишившись труда, кто был виновен,
Вощев задумался в том месте мел. 

- Очнись! – сказал ему Чиклин в клок,
- ляжь с медведем и забудься!
- С истиной, Чиклин, забыться не мог –
Чиклин облек Вощева поперек.

Затем на смешки у обезьяны
на ушах поднялся дыбом волос,
уложа он, Вощева на троны,
у спящего молотобойца в поз.

- Лежи и молчи – сказал он – злишься!
медведь дышит, а ты-то не можешь!
Пролетарии терпит, боишься?
Ишь, ты, сумчатый сволочь, как тешишь!

Вдруг выскочил из района всадник,
на удалом коне, взвиты ноздри.
- Где актив? –  Крикнул колхозу конник,   
- Скачи не сворачивай, норови!

                44

Некоторое время ездовой,
опять летел обратно, как стольник,
размахивая сдаточной книгой,
где ветер сушил чернил, роспись стриг. 

Колхоз оставался там, на месте,
Жачев давно проснулся на ногах,
а Настя открывала рот в росте,
грустно продолжая спать в примерах.

Стон активиста вынь директиву!
Тут-то Чиклин обратил взгляд на все.
ведь вчерашний бугор сдался сливу,
на месте сидел за столом в позе.
Довольный бугор отправил рапорт, 
через всадника о ликвидации
классового врага и бегемот,
перегибы всякое в сползании.

Наказ справа и левому скату,
с четкой линии в остротах прыти,
еще назначалась цель работу,
активу обнаружить врага сути.

Бдительность в сторону середняка,
раз он попер в колхозы с умыслом,
как факт таинства вражды коряга,
по наущению кулака в дом.

                45

С желанием размывать власть с умом,
через колхозы бурлящей массой,
как бы на всех власти не хватит всем,
как бы коммунар устанет с мессой.

По сказу Областного комитета,
значился документ установка,
что актив колхоза Генконвента,
кажись в левацкое болото, ловко.

Организатор местного схода,
спрашивает наверху с приходом:
есть ли прав светлее у народа,
повести наверх, туда масс махом.

Масс рвущихся вперед к истории,
на вершину невидимки разом.
Для дел просят прислать по воли,
примерный устав со своим базом.

Заодно чернил, бланки и ручка,
не смысля, как все это опасно,
для здоровья бедняка, мужика,
где чувство тяги к колхозу звено.

Понимать весь взгляд делу враждебный,
такой друг есть партии вредитель,
враг рабочих, исключать заразный,
гнать из руководства жука повитель.

                46          

Как услышал конец директивы,
у активиста дрогнуло сердце
в дрожь и заплакал, не видя нивы,
от всей бумаги из верха в конце.

- Что ты стервец? – спросил его Жачев,
но активист промолчал здорово.
Разве он видел счастье, до перьев?
Разве он ел и спал вдосталь вправо?

Любил ли он одну бедную девку?   
Он жил в бреду, сердце в боли смякло.
Он, лишь старался загнать пост в башку,
в круге районном масштабе мило.

Ругал и просил его Жачев вновь.
- Наверно, испортил гад нашу жизнь,
Отвечай паразит! Получишь в бровь. –
С ума сходит ему, чумой болезнь.

Жачев достал бумагу со стола,
и начал читать и учить на полу.
Больной революцией немало,
Хоть убей его, стреляй в голову!

Тут Настька пробуждалась от дремы,
сказала: «Хочу к маме, хочу же!»
Чиклин нагнулся к дитю в разумы.
- Мама умерла, остался я же!»

                47

- Зачем меня носишь, как корягу?
- Узнай жару у меня под кожей –
страшную! Сними с меня рубашку,
горю! стану, ходить не в чем будет! –

Настя была горячая, влажная,
была дитя костлява и больна, 
видать такая вся жалобная,
на весь мир существо – она нежна!

- Накрой меня, я спать хочу теперь.
Забыть мне все. Болеть ведь ужасно?
Чиклин снял с себя все, что на замер,
Закутал всем теплом Настю честно.

Закрыла глаза, чтобы быть в тепле,
во сне лететь к радости на крыльях.
На глазах Настя взрослела боле
и походила на мать в раздольях.

Одно с другим в мире смешивался,
сказал Жачев на активиста:
«Я так и знал, что он сволочь велся,
Ну что делать с этим членом с хвоста?»

- А что же, подали? – спросил Чиклин.
- Пишут, с чем нельзя не согласиться!
- А ты попробуй не согласись блин! –
в слезах сказал активный человек.

                48

Тут печаль Жечева, горем перца.
Где же та самая, чаще стерва?
Послать получить калеки бойца,
Назвать свою прыть за всех засова.

При мыслях бурных, быть самим собой,
Нехотя трат средства на коммуну
и светлое будущее с трубой,
активист  снял с Насти свою одежду:

когда все согласны в днище падать,
пусть массы сами греются во лжи.
И с пиджаком Жечев стал выдыхать,
и стоять  посреди Оргдома без кожи.

Это сиротство без смысла к жизни,
весь в слезах и с сомнением души,
что капитал мог вновь вернуть козни,
не увидишь вовсе вражьей мощи.

- Зачем дитя раскрыл, остуд хочешь? –
Стребовал Чиклин весь недовольный.
- Плешь с ним с ребенком еще укажешь! –
Сказал Жечев, советуя ему:

- Возьми железку, что из кузни принес!
- Ты, что же мелешь! – Чиклин ответил. –
Я не касался в роду на вынос
живого мертвым средством не лупил:

                49

как же я справедливость почую?
Тогда Чиклин спокойно дал удар,
активисту рукой в грудь кущею,
чтоб в пример детей радовать базар.

Внутри активиста раздался треск,
чего-то из костей, низким видом,
что человек свалился на пол писк,
Чиклин, как варвар смотрел со вздохом.

Пиджак активиста лежал в долин,
вырвавшись из рук отдельно там же.
- Да накрой микроба! – Сказал Чиклин. –
Пускай ему будет теплей то же.

Жачев быстро одел его в простынь   
своей же одеждой и пощупал –
насколько активист был целостен,
строит новый котлован и купол.

- Живой он? – спросил  Чиклин весь микроб,
- Да ничего – сказал Жачев, ровно. –
Что ж, твоя рука кувалда и гроб,
ему не забыть товарищ точно.

                50

- А он больного ребенка не раздевай! –
Сказал он с обидой коммунарской –
мог чаем согреться, слабость развей!
Общее дело, важней, чем свойское.

Так отделились, члены колхоза
и трудится не стали под навесом
в недоумении своей жизни буза,
в дальнейшей жизни остаться в свой дом.

А люди не ели,  без трудодней,
их и теперь не тянуло на пищу,
так, как  мясным обилием видней,
насытились из прошлых дней в гущу.

Наличие мирной грусти колхоза,
славного актива для старичка
кафельного завода и база,
прочие элементы в точечка.

Люди вышли из Оргдвора к правам,
из разных укрытия и клетей,
отправились вдаль по своим делам,
это был разлом коммуны властей.

Надо то Чиклин и Жачев вместе,
Прислонились к Насте там с двух сторон,
От тепла девочка стала в росте,
Становясь покорной, смуглой притом.

                51

Дочка опять просила свою мать:
- Я к маме хочу! – не открыв глазки.
- Нет твоей мамки, – Жачев мог сказать. –
- В жизни все умирают от тоски.

Детка остаются только кости, –
повторял Жачев, – её кости хочу.
Насте еще нужно много расти,
Кто-то плакал от колхозной части.

Чиклин прислушивался вокруг себя,
никто не плакал и никто не гнел,
день дошел ко всему до полудня,
и солнце сияло округе менял.

В небе двигались невидимкой масс,
горизонт утопал за далью даль,
там тишина и отдых в тихий час,
как туда добраться в тот светлый зал.

А Чиклину прошло стенание
рядом у крыльца, видя свой колхоз.
А звук повторялся на стороне,
он ощущал глушь без всяких подвоз.

- Это же кто? – позвал Чиклин с крыльца,
ему маячил колхоз на небе,
хоть внизу лежат деревни с лица,
услышать ли его в тихой мольбе.

                52
 
Это кузнец скулит под навесом,
без работы скукота, один взмах,
ночью песни петь да рычать эхом,
плакать некому медведю в устах.

- Там медведь тоскует, умея ныть, –
Сказал Чиклин, возвратись к Насте.
- Позови его ко мне, рук подать,
я тоже тоскую, быть с ней вместе.

Так мыкался люд коммуной краске,
что их душам жить в больной фобией,
накрутись там дух в грязи и тоске,
Жачев полз для Насти в мир медведей.

Но он, как исчезнув, и так вернулся,
а медведь ушел в Оргдвор с Вощевым,
он держал его за лапу, двигался,
рядом шел молотобоец правым.

В Оргдоме кузнец тронул активиста,
и сел, нюхал его лежачего.
Вощев видел его в работе чисто,
Без работ активист в тоске мягко.

Вот без конца волокита в раю,
активист продолжал лежать на полу.
А мыслям летать на том берегу,
Умирал человек, поник в голову.

                53

С обманом жита довлела в мозгах,
лежал себе там, колхозный горюн.
Коль не была там жалости в лицах,
- Он умер,– сказал всем, Вощев кликун.    

- Ах ты гад! Умер ли, получай тут?
Это от меня вдобавок таскун!
Ты весь класс испил всю душу, на суд,
а мы бродим по гуще грязи вон.

Затем Вощев ударил в лоб активиста,
ради точности его гибели,
быть сознательным счастьем непросто,
Вощев стал, сказать колхозу к воли.

Так выносили мертвое тело прочь.
- Куда его? – спросил колхоз его. –
Без музыки хоронить нельзя напрочь!
- Раскулачим его с воздухом то.

В реке до морю додумал Жачев.
- Можно и так! – согласился колхоз.
Им выполнять колхозный долг проще,
За зверство коммунаров  на запрос.

Тело активиста понесли вместе
подняв на плечи на берегу реки.
Чиклин нес Настю при себе при жесте,
чая  уйти с ней на котлован в лики.

                54

А Настю к маме тянула от скуки,
но Чиклин с Жачевым и Елисеем,
отправились на котлован в круги,
и все разом вместе, как не скажем.

Когда путники дошли до места,
то видят занесенный снег в яму,
в бараке, что рядом было пусто,
развели костер для Насти теплу.

О Насте, о Жачиве калеке,
никто не думал, люди ходили,
в коллективизации ряд в шаге,
 общий колхоз всем миром строили.

Колхоз и ребенок одно все вместе,
в бараке топит, не топит в одно,
нужно печку ставит как невесте,
сходит Жачев к Пашкину как видно.

Ведь в деревянный дом, как эшелон,
Что в ней до социализма не дойти...
Чекалин утром встал и сделан наклон
На Жачева в лежанке, что найти.

Он  достал лопату из чулана,
спустился в котлован, начал, грунт рыть,
но земля замерзла, где глубина,
Чиклин стал сечь грунт на глыбы и крыть.

                55 

Глубже земля пошла без мерзлоты,
скоро артельщик скрылся в тишине, 
он уходил вглубь ударом лопаты,
сначала вглубь, тем крошит в ширине.

Чиклин увидит камень и плиту,
лопата согнулась от удара,
он бросил ее с ручкой на свету,
и прислонился к глине навара.

В этот миг, он хотел забыть в уме,
где разум твердил о смерти Насти.
Он думал о другой лопате к теме,
и вылез он, из ямы пристрасти. 

В бараке он, чтоб не верить мыслям,
подошел к Насте, щупал ее лоб,
Елисея то же  разок по дохам,
ведая его жизнь по теплу проб.

- Отчего же она холодная,
он горячий, –  спросил себя Чиклин.
Елисей всю ночь дул на детку зная,
утром уставший заснул на долин.

Утром пришли Вощев и Медведев,
и весь колхоз в бараке окажись.
- Ты что? – увидел Вощева  Жачев. –
Ты зачем оставил колхоз, как кажись,

                56

Иль хочешь, чтоб умерла вся земля?
Иль за счет рабочих жить захотел?
Так приди ко мне – получить комля,
как от класса, таков будет воля.

Вощев выйдя к лошадям, занес мешок,
прямо ей подарок-то с игрушками,
как вечная память, где жил человек.
Настя не глядь на него без радости.

Вощев стоял в недоумении
над этим стихающим ребенком,
он уже сомневался в знании.
О будущем коммунизме при всем.

Зачем ему нужен был смысл жизни
всемирного происхождения,
если нет малой и верной смены,
чтоб человек имел рождение.

Вощев хотел бы вновь ничто не знать,
жить без надежды в смутном млении,
от тщетного ума, лишь бы сказать
дитю пожить без унижения.

Вот какая сердечность царила
вокруг Насти, где он ее поднял
на руках и поцеловал мило.
Жадностью прижал, найдя, что искал.

                57

- Зачем колхоз привел? Могу сказать! –
Обратился Жачев, едя пирог.
- Мужики в пролетариат хотят,
Поступить – это же здорово друг!

- Пусть запишутся-то  – сказал Чиклин, –
теперь надо больше делать котлован.
Пусть все лезут в наш дом, гдесубмарин,
зовите сюда всю власть на Госплан.

А Чиклин забрал лом и лопату,
и ушел копать дальний край ямы.
Он копал и плакать не мог в беду,
рыл и рыл, не в силах устать в думы.

Всю ночь копал, что с глаз искр летели,
услышал треск костей в своем теле.
Так он встал, глядя на цитадели,
колхоз шел вслед за ним в своем деле.

Так рыли слепцы коммунизма,
Одни бедные мужики в след шли,
работа с усердием в душе призма,
будто хотели пасть навеки ли?

Спасаясь в пропасти котлована,
мир чудился стать другим навсегда.
Вот люди верили в детей хана,
Идти к светлому будущему тогда.

                58

Люди, лошади камень возили,
только  Жачев смотрел на весь артель,
от потуг, где люди рты открыли,
смотрел на труд взором скорби в метель.

- Ты что сидишь, как писарь голубой? –
Спросил его Чиклин на пути в барак.
- Взял бы, хотя лопаты поточил! – 
Не могу, Никит, жизнь достался так. –

Ответил Жачев в утро второго дня.
- Почему, ты не видишь, какой я стал,
я урод буржуев, у меня нет сна,
а колхоз – дело детское в навал.

За то я дитя Настю, как любил…
Пойду теперь на прощанье сердцем
друга Пашкина, чтоб опечалил
на все дни, его убью всем местом.

И здесь Жачев уполз без ног в город,
никогда он не вернулся в котлован.
Так мир отстал от Жачева в тот год,
чтобы вписаться, калека оправдан.

- Прощай светлая заря без света!
Прощай темница, блуди без огня!
На небе кажись, краса Комета,
жизнь моя, прожита, как для дитя.

                59

Там же, ровно в полдень с одним духом
Чиклин копал девочке могилу.
Он рыл ее без устали чудом,
сплошь пятнадцать часов через силу.

По коммунарскому плану в роду,
чтобы дитя лежала глубоко,
не смели, проникнуть черви в поду –
ни тепло, ни холод, ни шум того.

Вечное ложе Чиклин выдолбил!
Ура, коммунару и фараону,
заказал никак, чтобы гроб закрыл,
не оставив мест подняться к трону.

Затем к ночи Чиклин встал у Насти,
взял ее за руки, чтобы нести –
класть на камень и закапать к чести,
кругом тишь барак спал к той младости.

Один кузнец почуявший ходьбу,
проснулся тихо и встал на ноги.
Читклин дал ему тронуть всю судьбу
к Насте на прощанье на пороги.

Насти и Чиклина след простыл давно,
ушли годы всему, что ценили,
и то забыли коммуну вечно,
только сказки во сне мы дарили…

                60

            (к сюжету повести)

Ставало в жизни, когда нужно прикурить,
Чиклин идет в церковь, где горели свечи.
Как ему нужно в одной из свеч прижечь ведь,
что в храме горят свечи, как в домах печи. 

К тому свет печального воска освещал все,
что внутри до самой подспудья купола,
где светлые лица святых в одно словцо,
несли равнодушие мертвому полу.

И глядели свысока на мертвый воздух,
как жители спокойно с того же света,
но храм был пустой, когда при коммуне крах,
страна рядись и оголяйся – примета.   

Важно не столь пустота храма этого,
сколько образы на иконах и фресках,
чистоплотные святые лица бога,
где жизнь презренная видать мертвых песках. 

Понять дано, коль свет устроен в такой взор,
и наедятся на лучший мир не дано.
Ведь мир полон скуки и пустоты в укор,
мир страшен, он порабощает исправно.

Человеку в нем трудно жить от слабости,
коль фантазия бесов мутили воду,
ловить свою золотую рыбку к лести –
эта рыбка была власть и деньги к суду.
               
                02.09.2020 г.