Однажды

Но однажды
мне пришлось
за себя постоять.

Бестелесный и острый
искристый мороз отнимал
кончик носа и пальцы –
примерял их, пока я не чувствую.
И прикалывал каждый запах
к нужным цвету и звуку –
пыльную ватную стёганку из брезента,
варежек отсыревшую шерсть,
снег, налипший на валенках,
мёрзлый кожзам,
металл, ледяную пыль,
а –
и потом эти частые
капельки
крови.

Вообще-то, отец мой
был крепкий и добрый мужик.
Мы часто боролись –
так, понарошку –
до липкого душного пота подростка.
Он смеялся и хлопал
меня по плечу,
– хитрый ты,
только вот хиловат, – говорит, –
руки худые длиннющие,
что кулаки на нитках –
да, ничего, подрастёшь,
не реви.
Но сухие ладони его
(огромные, в них он учил меня бить),
но каменный бицепс
(перекаченный вдруг из плеча),
но бычья грудина,
приглушенный голос,
синяя вилочка на виске –
он мог бы мне их передать,
вот только один позвонок
при аварии –
и я сам передал его
в тесной коробке пригоршней
влажной жёлтеющей осенью
в бережные
и нездешние руки
Отца.

– Твоя ва;да, растишка!
Стук о коробку катка
испугал меня.
Уши и щёки порозовели,
на зубах торопливо хрустнул
крепкий снежок,
птьфу, с шерстинками – я
отпорхнул от ограды.
Прикинув свою траекторию
до рослой фигуры обидчика
в чёрной косухе
на крепких хоккейных коньках,
я, неуклюже – как видите –
изгибая слабые голеностопы
на ржавых железках,
пингвиньи топыря лопатки,
догоняя хотя бы себя,
раскручиваю булавой
тяжеленную варежку на резинке –
вот он
этот момент,
он близок и –
да,
как всегда...
я падаю навзничь,
шакальи подрезанный свитой
того крепыша.

Обида – сказать ли?
Сейчас я могу –
невралгия там или
паническая атака, но тогда:
боль треу-
гольная, выво-
рачивающее у-
душье, всх-
липами тону-
щее вн-
утри.

Надо признать,
это меня надоумили –
я бы сам никогда, ни за что бы
вообще не сказал бы совсем ничего.
– К-козлы, в-вы чего, –
(г-)говорю, –
ох-хренели и рж-жоте..
т-тут..
А сам-то оглядываюсь –
где там трое моих надоумивших
и впрягутся ли.
Вражин-то толпа сатанелая.
О, слова мои ватные, –
проронил и посеял –
о, мои непослушные губы.
Вас теперь изукрасят,
скулы теперь посинеют,
руки и ноги надломятся –
Господи, что я наделал, несчастный
очкарик.
– Мм, данон,
поболтаем,
растишка?

Вот сымаем коньки мы.
Надеваю нелепые валенки,
чуть не плача на вражеские утюги
с металлическими носами,
застегаю дрожащие пуговки и
глотаю как будто собачку
с черепом от его косухи.
Что мне варюжки эти мои,
хосподи, против таких-то –
даже не знаю как они там
называются, но крутые такие
перчатки, типа без пальцев.
С трудом назову то, что было
потом.

Это как бы игра,
но графон, буду честным, отстойный –
я снимаю очки, и всё
расплывается, искривляется,
делается большим.
Стены заброшки глючат
красными сколами штукатурки,
сверкающий снег это баги текстуры,
а чёрный пиксельный силуэт
с белой мишенью лица –
это вроде как босс
из бродилки.
Так проклятие близорукости,
плаксивость эта моя,
эта вот
(я теперь бы сказал – эскапизм)
мечтательность
вдруг оборачиваются диким
азартом, страшной
какой-то лёгкостью, необъяснимой
свободой от страха,
нравственным, знаете,
разрешением
на всё тяжкое и бесчеловечное.
К нёбу липнет привкус
собственной силы, в движениях
стынет редкая точность
и трезвость, а размытый на -4
мир состоит из предсказуемых
траекторий.

Сейчас-то вот
всё очень ясно:
(– Хитрый ты...)
я обошёл его так,
чтобы сзади него
была снежная насыпь
( –...только вот хиловат),
налетел по-дурацки,
слипся с ним в братских объятиях и
повалил на спину.
(– Руки худые длиннющие...)
левой упёрся в грудь, а правой
(– что кулаки на нитках)
наяривал сверху
по белому, нет,
по красно-белому
пятну, где должно быть лицо.
Это длилось недолго
(– ну, ничего, подрастёшь),
но дальше было всё то же.
Он наступал,
а я пятился и
выбрасывал перед собой
кулаки на нитках,
варежки на резинках.
Не долетали до меня
его короткие сильные руки,
металлические носы мягко утюжили,
чуть припекая убогие валенки,
локти под ватной стёганкой –
долетал до меня
только лай шакалий.
Выпады красной мишени
становились всё медленнее и
тупее.
Но зря я надел их –
зря я надел очки.
 
Игра будто вылетела
из головы, азарт вдруг сменился
ранее неизвестным,
но странно знакомым
ужасом.
Все пиксели слиплись как были –
косуха эта его,
тяжёлые ноги,
стены обшарпанные,
искрящиеся сугробы..
не хватало только
лица –
только оно не собралось обратно:
скулы раздулись,
губы разъехались,
спружинился молнией
подлагивающий нос.
Страшная дрожь овладела
моим разогретым телом,
будто вибрация джойстика
проникла в суставы
до самых колен.
Обидчик яростно
выдыхал и слепо
давил на меня
всем своим мясом –
он побеждал меня ужасом
своего безразличия,
страшной привычкой к боли, и я,
оборачиваясь,
путаясь в скользких валенках,
утирая родимые слёзы
кровавыми кулаками,
дёрнул домой под восьмибитные
улюлюкалья в хиплую ватную
спину, под молчаливый
победный шок надоумивших –
назавтра они
меня коронуют, будут
шутки, похлопывания
по плечам, пожатия
кулаков на нитках.
Но теперь

я реву домой
не оглядываясь,
всхлипывая о комья замёрзшей грязи,
роняя капельки крови
чужой,
хлюпнув калиткой, дверью и
вот ещё одной дверью...
Очки мои
вкусно запотели ужином,
справа в прихожей – зеркало,
в нём вздрагивающий силуэт
(– не реви),
а рядом с ним мама
выглядывает из кухни
с вопросом.
Прочитываю
их запотевшим взглядом:

мне пришлось
(мне пришлось)
за себя
(за себя)
постоять.