Наречение

Она кричала,
когда я выскользнул
в этот холодный свет,
хмуря серьёзный пушок в крови.
Она кричала,
когда мир выскользнул из под меня
и вдруг стал плакать,
поворачиваться и вращаться.
Она кричала,
когда меня обернули в плёнку
хрустящего молока.
Когда положили под тёплыми
сладкимм отсветами
округлых линий и бережных пальцев
иконы,
когда всё замолкло, накренилось и
вздрагивало от икоты –
она кричала.

Белые щёки её дрожали,
губы синие искривлялись,
пульсировали дёсна красные –

на соседнем столике пеленальном
верезжа, извиваясь странно,
жадно глотала воздух
новорожденая
с голубыми глазами
страна.

Посмотрите, пожалуйста –
этот роддом построен
на Советской улице
города Красный Луч.
Через 20 лет его
расстреляют и
всё здесь будет забрызгано
красными кирпичами.
Но до этого
мы сбежим, а с собою захватим
название улицы, чтобы
я на ней вырос –
послушным, восторженным
и печальным.

Меня хотели
назвать Андреем
в честь моего дяди –
брата моего папы.
Там ещё именины Андреевы рядом
и всё сходилось.
В утробе я рос
с этим вот именем,
но на самом,
на самом деле
родился совсем не им
и был наречён Ростиком,
по паспорту – Ростиславом.

Так сам дядя назвал меня,
длинно заглядывая
в окно родильного отделения,
отплясывая на водосточной трубе
свои обо мне
представления.

Тут я должен
сказать, что папа и дядя
долгое время росли в интернате,
опуская детали –
в хулиганской среде,
в неспокойное время.
И был у них друг,
уважаемый человек,
по имени Ростик.
Своевольный,
обладал он волыной, что надо –
укороченным, типа, ружьём –
под кожанкой
смотрится вроде литрухи,
но на разборках – аргумент весомый.
Не знаю,
может ружьишко то
даже и не стреляло,
но ведь могло,
могло –
в общем, очень уважаемый человек,
и племяннику Ростиславом
быть по-любому
не западло.

Так-то, конечно, да,
но в имени этом
налито;м и молочном
на Советской слышался вызов –
нету таких имён.
Кудрявые бабушки блеяли:
имечко-то какое,
будто бы самый умный
и сурьёзный он, значит,
и лицо у него очень взрослое,
да, да,
очень взрослое у него лицо.
Потому
перед этим лицом
распрыгивались в страхе кузнечики,
потому
перед ним
и бабочки разлетались свободные,
а всё сказанное невпопад
очень бабушек обижало.
Да, да,
ну и скажет же,
чем же мы это похожие
на овечек-то,
на овечек.

Это всё мелочи,
да и это вот мелочь тоже:
мелочь – куда ты лезешь?
мелочь – лучшее враг хорошего!
Ты всё усложняешь,
будь проще,
так тоже сойдёт –
всё это тоже ведь мелочи,
но в них увязаешь
и тонешь как будто
сам ты мелочь
несчастная.

В общем, имя,
всё-таки, вызов,
как ни крути его.
Никто не будет мириться
с этим вот обликом
особенного, иного,
которое выпирает хоть как-то
из общего такта,
пусть даже
суть его та же,
но важно же быть
нормальным,
похожим,
как все,
а не этим вот...
чё ты зыришь-то всё,
что ли умный тут
самый ты
что ли?
Вот мне бы волыну,
тогда бы, конечно, да:
она бы может и не стреляла,
но вот могла бы,
могла.
Её-то –
её-то и не было, благо –
её тут ещё не хватало.

Имя это клеймо,
так я скажу, повторяясь –
всё с него начинается,
и всё им когда-то закончится.

Так мне снится теперь
этот узел тугой
событий –
увязалась за мной Советская улица
в бледный бликующий город,
табличка
моргает беспомощно триколором.
Грязно–жёлтая арка с пятнами плесени
пахнет красным
сырым кирпичом.
Острая морось вдруг
складывает в воздухе чёрную
чёрную кожанку.
Полы её откинуты
так, что видно –
вольно сверкает под ними
подпиленное ружьё,
волына –
как будто бы я её видел и знаю
наощупь каждую эту её
потёртость.
Пытаюсь прогнать от себя
эту фигуру, но руки –
руки мои немеют по плечи,
как будто меня спеленали.
Пытаюсь кричать,
но лишь открываю рот
целуя взасос хрустящий
целлофановый воздух.
Тишина нарастает,
вокруг поднимается верезг
огромный такой океанский
вроде сирены.
Всё поворачивается и вращается,
а в лицо мне смотрит
холодное дуло волыны
так, что я им окружён.
Раздаётся глухой щелчок
и происходит самое страшное.

Нет у меня теперь никакого имени,
нет у меня ни страны,
ни даже улицы
нет у меня.
А есть сквозное отверстие
в самом центре пустого дыхания,
в центре беззвучного крика,
в центре дымного дула
подпиленного
ружья.

Быть может, оно не стреляло,
но ведь могло,
могло.