Белая ворона

Я дождался,
но было другое –
и это конец началки.

Классная такая
говорит: ребята.
Она говорит: давайте.
Говорит: пионеры и галстуки.
Чем это было – не знаю,
не знаю, но шли какие-то
выборы и нас решили принять
в пионеры.

Ты была пионером –
скажи, мама, что это и почему
так страшно?
Мама на секунду перестаёт
резать зелень, взгляд её
проваливается в холодильник напротив.
Моё сердце бьётся сильнее,
сильнее – мама
чувствует сердце утробой.
Длится секунда – и вот
отмирает,
лезвие с хрустом
делает следующий
шаг,
шаг,
шаг...

Пионеры это когда
вместо Бога – товарищ Ленин.

Крестили меня
через год – вместе с братом.
В его первое лето. Выставили все
столы на улице, перед домом
под липой, кинули
доски на табуретки, накрыли
половиками, сложив их
вдоль пополам.
Нет никаких там
скатертей, пира горой –
молодая картошка, зелень, овощи,
овощи, сало, самогонка
наверное.
Ешь, не робей –
всё просто – так и живут наши
соседи, весь наш посёлок, страна –
всё как всегда, но у меня
на груди теперь крест из белого,
белого серебра.

Он мой новый
знакомый, я чувствую
новую тяжесть.
Все смеются и пьют,
но я слышу дыхание с хрипом.
Все меня тормошат, поздравляют,
но я слышу запах навоза и
гомон вороний.
Убегаю на крышу и вот:
о, мой крестик –
ты не пёрышко из шкатулки в комоде,
ты не бисер на рушнике,
не тёплая крынка.
Кто ты, крестик?
Ты говоришь мне так тихо,
что самый мелкий наждак,
что запах крыжовника,
скользкая жабья икра –
и те мне понятней и ближе
такой твоей речи.
Сам шёпот слышней, но туманней,
а ты – тих и отчётлив
как треснувший плод.
Твой взгляд я не вижу – откуда,
откуда ты смотришь и чем говоришь,
ты будто бы сам кем-то сказан и
смысл в тебе
как редкая кислая виноградина
на липком нашем столе на скрипучем.
Но он продолжал,
продолжал.

Назавтра были
трактор и тёплое озеро,
кубышки и грязь,
оголённые корни берёз,
трескучие искры костра и тот голос
под выцветшей майкой.
Солнце такое,
такой ветерок, но тут раз –
а крестика нет –
понимаю, я потерял его в озере.
Я его потерял,
потерял, я ощупал свою
белую птичью грудь,
нырнул до самого мутного дна,
что есть воздуха – не найду,
и не слышно –
неслышно заплакал.
Выходи, мне кричали,
а я бы ходил
всю жизнь на носочках по самой
глубокой по отмели, искривляя
синие губы и то
озеро стало бы морем.

Голос тогда,
мой голос тогда не пропал
и крестик мне тут же нашли другой –
но он тяжелее и меньше.
Дрожа у красных углей я вдруг,
почему-то, вдруг вспомнил –
тот день
и конец началки,
всё это, знаете, прошлое, бегство,
унижения все эти и это
отсутствие крестика
крестиков.
Отсутствие жалости.
Все эти чёрные угли в костре,
мерцавшие адово, стали мне
мне посвящением тогда
всех в пионеры.

Всеобщая красная градность,
и горновое "шаагоом..." училки.
А мы в заточении класса –
Олежа, Илюша и Ростик.
Мы бунтари, хулиганы, поэты –
молчаливые отщепенцы –
мы громили свой класс,
роняли мы стулья и парты,
смеялись над ним, пока шло
клеймление красной удавкой,
произвол, ностальгия и фетиш.
Их не трогали после –
такие и вдарят,
а этот...

Ребята сегодня и до конца –
кто не принял присягу, тот белая –
белая нам ворона.
Ребята вставайте в круг,
ребята достаньте свои
указательные пальцы,
и ну его – белая, белая,
белая ворона, белая,
белые эти сопли и
сопли и слёзы я, слышите,
слышите – помню. Я белая,
белая, белая –
белая, помню, ворона.
Где мне опора,
где свет мне тогда
и где голос серебряный?
Где ты, где – ты придёшь
через год и я спрячу
твоя от твоих
в самое озеро.

Так я видел костёр –
в нём сучья тупые
взрывались белым,
кричали мне красными искрами,
но тише и тише.
Так тихо,
что только крестика голос
остался, мерцая на дне
гулкого белого
сердца.

Хоть мама сказала
смешно так,
хоть пока не крещён –
назавтра я рано проснулся,
очень серьёзно собрал
портфель и ушёл
в школу.
Затылком я чувствовал, что
каждый мой шаг расцветает
утренним инеем,
что клён это вешалка для галстуков.
Что лиственница,
что борщевик,
что вот он – профильный Ленин
на школьном фронтоне – привратник
над самым её крыльцом.
Огромная лысина в оправе
из красного кирпича –
весь будто око – но взгляд его
вздёрнут в сторону.
После я долго искал этот взгляд,
но за прищуром – если бы.
Долго искал его голос,
но был он только под запись.
Долго я ждал этой встречи –
сказать ему: что ли
дурак что ли –
мне валяться нельзя по траве,
ты дурак – нет у меня другой сменки,
дурак – я не ты,
меня брили от вшей-дураков,
не на них ли ты щуришься, Ленин?
Я больше люблю баскетбол.
У меня кажет только "Культура".
Не умею я строем и в ногу.
У меня вместо галстука крестик,
я в галстук твой только сморкался.

Да, я белая белая белая –
белая я ворона, да.
Вот я бедный и белый
или как там
рифмует тугая эстрада.
Это праздник мой белый.
Да я белая ворона я белая,
понял ли –
Ленин, ли, понял?
Ворона я белая – белый весь,
я сотру тебя,
дай, Ленин, ластик.
Белый мой крестик,
белая кожа,
белая изморозь
моя белая.

Белая я ворона, Ленин.
Птица я белая, птица я белая–
белая среди красных.