Мина замедленного действия

Ваш сын
мина замедленного действия –
так она и сказала.
Моя первая учительница
на первом родительском собрании
в первом классе.
Восковая фигура,
в очках с толстыми линзами,
с рыбьим взглядом,
пышной химией и
мужественными чертами
солдата советской армии.

Доска была глянцево выкрашена
разными половыми что ли
красками.
Пахло побелкой, овсянкой
и свежими простынями.
Была дверь из столовой
(кушали мы за партами),
а ещё в две спальни
(маленькую и большую)
и в тёмный коридор со шкафчиками.

В коридоре висел
стенд с бумажными ёлками.
Красные кружочки на них
означали пятёрки,
оранжевые – четвёрки,
а жёлтые – Русаков,
ты мина замедленного действия!
Но как быть,
если нравится жёлтый,
а красный по мне так
ничем ничего не лучше.
Моя ёлка была ярче всех и
бледно светилась жёлтыми
праздничными огнями,
освещая тёмные шкафчики
с личным пространством.

Тихий час.
В маленькой спальне
сотворяется нечто.
У нас тут голые майки, у нас
шопотом "давайте как будто...",
первые поцелуи
под гомон и стуки
чужой необъятной большой
соседней спальни.
Какие тут жёлтые стены,
здесь наша камера,
мы самые странные, тихие,
воры, мы поджигатели, хулиганы,
лохи, поэты и
объекты будущей травли.

О, я её помню.
Мамка её была дворничиха –
жилистая, сухая как листья,
с метлой как баба-яга.
Сама она – задира с веснушками,
сорока курносая
с запахом отсыревших вещей
и лежалой капусты,
со вшами и дивной улыбкой.
И помню его – энтомолог,
царь личинок, жуков, саранчи.
Сутулился,
крался в траве словно хамелеон.
Он шишился,
выдёргивал рыцарски жало
у шершня и как мог
защищал её – свою радость,
свою девочку и принцессу.

Но как-то раз он зимой
провожал её до общаги, до мамки –
а умницы и сыночки
следили за ними с петардами –
взорвать их седые портфели,
запалить поцелуи,
унизить любовь и доверие.
Тогда он довёл её
до подъезда
и предал её
тьме общежития.

Что с ней было потом?
Кто знает – лысое чучело,
кто знает – порванный красный свитер,
кто знает – меловую тряпку во рту,
кто знает – одиночество и оставленость,
едкие слёзы, привкус железа, одышку,
тот знает что было потом.

Он и она были дивны,
божественны,
они бледно светились
мученической красотой
до тех пор,
пока не нашли себе стаю –
сперва он, а потом и она
стала свитой –
пока не пошли на позор полнокровия,
на тёплое место в песочнице
под красным зонтиком мухомора.
И так было со всеми кто...

Да, как я любил этот воздух –
когда к нам поступал
кто-то новенький.
Каждый хотел завладеть им,
надкусить его золото,
сложить лопоухие уши,
проколоть восторженный взгляд,
унизить, лишить его
нового мира – только так
всё станет по-старому.

Но я ждал
безразличной миной,
всё ждал – ну когда же. Когда же
его предадут – я тогда
стану рядом, когда
погаснет восторг – тогда предложу
бледный свет
надежды и дружбы,
твёрдо и милостиво дождусь его
в этом калёном аду,
чтобы вывести, а по пути
рассказать – что это
с ним сейчас было такое и как
такое бывает.
Я ждал – так всё и выйдет.
Взорвусь милосердием, но не сразу,
иначе обоих нас
перемолют на тот свет.
А вот станет он неинтересным,
вот станет последним и верным,
не шагнёт под красную тень мухомора
и засветится жёлтым испугом,
плюнет на кафель кровью,
вдавится в угол
стухшей обоссаной шваброй –
тогда и сработает мина.

Привет, они врут –
привет, ты совсем не воняешь, новенький.
Ты прекрасен и чист, откуда ты?
Чем увлекаешься,
дышишь,
где ты живёшь?
Мне по пути – провожу.

Вот мы сходим с шоссе, мы шагаем
по глине голодных прогонов,
мы меряем лужи, мы
судорожно смеёмся
от этого чувства свободы и
чистого воздуха.
Нам пляшут заборы,
овальные ивы кадят в наши лица
навозными благовониями,
бледно светятся и поют нам
резные наличники,
а скользкий куриный помёт нам –
созвездие нового друга.
Вот видишь,
вот наступил – и не страшно,
теперь навсегда не страшно,
новенький.

Слушай новенький.
Какой твой любимый цвет?