Статья М. Муслимовой в журнале День и Ночь 4-2020

                Миясат Муслимова
        «…И НАСТАНЕТ ВРЕМЯ, И ЭТО СЕЙЧАС»
    О книге «Тоскана на Нерли» Яна Бруштейна               

7 сентября 2004 года 150 тысяч жителей Рима вышли ночью, чтобы  пройти с горящими свечами  в знак солидарности с пострадавшими от трагедии в Беслане. Люди всех возрастов, православные, мусульмане и католики, в полном молчании прошли по центральным улицам — от Капитолийского холма до Колизея. Молчание красноречивее любых слов говорило о том, что чувствуют люди. На одном из транспарантов была надпись: «Они не убьют наше будущее». Это невозможно забыть. Нет ничего выше единения людей в час скорби и больших испытаний. И сегодня, когда мы все оказались перед угрозой  пандемии, мы объединяемся в нашей человечности, мы сострадаем и людям, и странам, и понимаем, что есть одна единственно возможная политика - политика добра и взаимопомощи. Когда Россия пришла на помощь Италии, трудно было сдержать и слезы, и волнение, и гордость за страну, мы не могли иначе, и воля народа совпала здесь с волей страны. Италия больше чем страна, это воплощение величия человеческого гения и духа, колыбель мировой культуры. Можно ли было оставить ее один на один с бедой? 
       Так получилось, что на фоне всех этих событий я вновь раскрыла книгу стихотворений «Тоскана на Нерли», которую мне  семь лет назад подарил автор, Ян Бруштейн.  Его поэзия давно  пробилась  к  читателю, хотя в силу своей личной скромности  и многосторонности талантов (кандидат искусствоведения, журналист, создатель первого медиа-холдинга и т.д.) он не ставил себе такую цель.  В 17 лет поступил на отделение классической филологии филфака МГУ. Это был уже излёт оттепели, и  юный поэт  попал под разгром СМОГа. Выгнали во втором семестре и вскоре, уже из Пятигорска, отправили в армию Судьба сводила его еще в юности со многими выдающимися людьми: Э.Неизвестным, Б.Окуджавой, Е.Евтушенко…  Начал ярко, был обвинен в формализме газетой «Правда», после статьи в "Правде"   поэта разгромили в местной писательской организации, первую книгу рассыпали в Верхне-Волжском издательстве. Вот после этого Ян  замолчал почти на четверть века. А вернулась Муза по-царски: пошли сборники стихотворений один за другим: «Карта туманных мест» ( 2006), «Красные деревья»  (2009), «Планета Снегирь» (2011), «Тоскана на Нерли» (2011), «Город дорог» (2012), «Керосиновое солнце» (2015), «Плацкартная книга» (2017).  И какие стихи!-  словно сразу уже вписанные скрижалями в летопись современной поэзии. Национальная премия «Поэт года»,  публикации в лучших литературных журналах страны, литературные премии, награды. С одной стороны, это поэт, который не нуждается в представлении, с другой стороны, поэт, о котором мало сказано, кроме блестящих предисловий  Даниила Чконии и Владимира Алейникова.
           Ян Бруштейн относится к тем поэтам,  о стихах которых сложно говорить, потому что  никакое слово о них не скажет лучше, чем говорит сам поэт, а все эпитеты обнаруживают свою беспомощность, кажутся банальными, потому что не объясняют индивидуальность  поэтики автора.  Впрочем, можно ли объяснить поэзию? Можно акцентировать какие-то грани поэтического мира, передать свое восприятие, но не больше.  Тем более, когда речь идет о поэте такого   широкого диапазона.   
        Ян Бруштейн родился в Ленинграде, вырос в Пятигорске, живет в Иваново, никогда не был во Флоренции, но  написал стихи о своих духовных странствиях по ней, а точнее, о себе и о России, а значит, и о ее глубинных связях с Италией. Так, архитектура древних российских соборов и  царственный облик двух столиц, росписи Кремлевских храмов основаны на флорентийском зодчестве. Не зря эту книгу издало Флорентийское общество, учрежденное в Москве в 2001 году, чтобы  «способствовать возрождению идей и ценностей Возрождения в России».   Умеют строки поэтов получать пророческое звучание.   Начало меркнущих времен - так  определено в книге наше время.  Мы не можем знать точный ответ, как будет разворачиваться дальше эпоха, но есть особые имена, некие сакральные названия, в которые мы вкладываем  представление о ценностях и их символах:
Флоренция  словно спасательный круг
В летальной борьбе между болью и светом,
А кто победит… я узнаю об этом
В той жизни, где снова мы вступим в игру.
Тоскана, Флоренция, Венеция, Рим…  Италия -  один из кастальских источников мировой поэзии,  это  пронзительная связь с русской тоской по высокому и прекрасному, по искусству, в котором неразделимы эстетика возвышенного и  этика гуманизма, с тоской   по мировой культуре,  говоря словами О. Мандельштама. Петр Баренбойм, президент Флорентийского общества, в послесловии к книге  «Тоскана на Нерли» уточняет, что тоска  по Тоскане- это  мечта о ней, и напоминает слова Бердяева: «Русская тоска по Италии- творческая тоска, тоска по вольной избыточности сил, по солнечной радости,  по самоценной красоте. И Италия должна стать вечным элементом русской души». 
       Книга открывается циклом  «Моя Тоска на…», состоящем  из восьми стихотворений, и первое из них – «На Нерли». В самом названии реки словно отражается  Русь, всплывают ключевые для истории  России слова: Клязьма, князь Андрей Боголюбский, храм Покрова Богородицы на Нерли... И сразу захватывает  панорамное, широкое дыхание стихотворения,  где  удивительно сочетаются державная  стройность  ритма и лиризм, где чеканность согласных  становится осязаемой и  в то же время так смягчается  звучностью и объемностью гласных, что понимаешь: эти стихи невозможно читать про себя, они требуют воплощения, чтения вслух.  Кто слышал, как читает стихи Ян, добавил бы: стихи требуют воссоединения с поэтом. И ты сам начинаешь читать вслух,  уступая живой силе языка,  отпускаешь звуки на волю  и оказываешься в их ошеломительной  и гулкой высоте.  Фонетику Яков Гордин называет языковым эквивалентом осязания, и это точнее определяет смысл звукописи у больших поэтов.  Можно бесконечно сгущать  согласные и удивлять аллитерацией или погремушками звуков, демонстрируя виртуозность техники стихотворчества, но этим можно удивить разве что начинающих авторов или бескрылых технарей в поэзии. Мы удивляемся приему там, где у автора не хватило сил для внятного поэтического высказывания. Ян Бруштейн – поэт мысли,   поэт-зодчий, и в его стихах  звуки – это такой естественный строительный и воздухоносный материал, что ищешь разгадку  магии  его стихов во всём, и только потом осознаешь, что поэзия - в порах каждой клетки и каждого звука.  Всякое их фонетическое обеднение при чтении - это и потеря в семантике слова. Да и  обеднить не сможешь: духовное обладает такой силой, что меняет и структурирует материю. Звуки выстраивают время и пространство. Их античная стройность  выпрямляет позвоночник, стихи переформатируют твой дыхательный аппарат, дают широкое дыхание и с ним  высоту помыслов и чувств.
       Автор не стремится поразить яркостью метафор, броскостью сравнений, особым синтаксисом, хотя таких жемчужин в его поэтике предостаточно. Читаешь: все просто, внятно, ясно. Да, воздействует потрясающая правдивость его строк, после которых перехватывает дыхание и невозможно говорить,  таковы циклы о родословной, блокадном Ленинграде, одни из лучших стихотворений в современной поэзии. Но к этой правде добавляется и другая, неуловимая, но явственно ощущаемая каждым.  Давайте проследим, как и чем рождается этот особый эффект реалистичной магии строк  поэта.  «На покрытой заплатами старой байдарке Мимо сосен, создавших готический строй, Мы текли сквозь туман, ненасытный и жаркий, Там, где заняты рыбы вечерней игрой», - так начинается  стихотворение «На Нерли». Мерная неторопливость строк,  в которых осязаемость и рельефность (готический строй сосен) сочетаются с  воздушностью  и его сгущением, где невидимое (туман) обретает плоть (ненасытную и жаркую) – так возникает эффект  сотворения мира  здесь и сейчас. Это одна из особенностей поэтики Яна:  сочетание монументальности и движимости, осязаемости и текучести, и вот ты уже вовлечен в этой действо, ибо, когда нечто творится на глазах, то творится и вместе с тобой, ты уже не сторонний наблюдатель  чуда.  Другая особенность  создания образа – это сочетание его конкретности и символичности, откуда особая их пластичность.  При этом вещность, материальность не теряется, не растворяется, а наоборот, одухотворяется, наполняется внутренней энергией, еще более упрочивающей материальное его духовной оправданностью или сущностью.
Читаем дальше: «В среднерусской воде растворялись посменно Все мои города, все мои времена, Их вмещала, не требуя тяжкую цену, Невеликая речка без меры и дна». Обращает на себя внимание гармоничность переходов из пластики вещного в символическое.   Два потока: вещный, материальный и духовный, как крепления, держат  архитектонику стихотворения, при этом  переходы одного в другое, их  переключения незаметны -  так органичен ход движения мысли с найденной точностью слова, формы, ритма, рифмы.  Обычно у авторов такой эффект достигается переходом от логики строфы к логике движения души, у Яна обе эти логики так филигранно и органично взимодвижутся, что не знаешь: за этим стоит тончайший расчет и отделка, либо врожденное чувство гармонии. В любом случае, это делает честь автору.  Реальная «невеликая речка» мгновенно и естественно вмещает «все миры», и здесь нет перевода параллельных миров друг в друга, тут точкой опоры одного значения выступает другое, и эта неразделимость, единство структуры дает  эффект, который невозможно описать, не впадая в высокую оценочную лексику, чего хочется избежать, ибо секрет остается вне понимания, а чудо поэзии  - вот оно.
…Пусть ломало меня и по миру таскало,
Но давно измельчали мои корабли,
Только вижу: опять отразилась Тоскана
В золотой предзакатной неспешной Нерли
Можно отметить динамическую кинематографичность планов, картин в стихотворении, но точнее было бы говорить именно об феномене  поэтического зодчества, создаваемого на глазах читателя и как будто бы с ним.  Крупный план байдарки, на которой можно разглядеть заплату, -это горизонталь плывущего  мира  и  начало вознесения ( «мы текли сквозь туман»),  где  лексический контрапункт  («текли») соединяет воду и воздух,  верх оборачивается низом, и вознесение равно погружению, ибо дом верха – внизу:  все растворялось в воде, - «все мои города, все мои времена». Однако  это не только растворение, но и текучесть - воздуха, и воды, и неба, так  невеликая речка без меры и дна самым зримым образом   втягивает и расширяет пространства и временные потоки. Поэт обладает этим редким умением – как писал Пастернак, стянуть к себе любовь пространства. И оно  в его стихах  не географическая точка в линейной плоскости, приуроченная к определенному линейному времени,  а явленная в зримо-чувственно-духовной реальности  жизни  «под»,  и «над», и  рядом:
Погружу во Флоренцию руки по локоть…
Промелькнула над крышами стайка плотвы…
Мой попутчик наладился якать и окать,
И ругать испугавшую рыбу плоты.
Силой духовного притяжения из недр,  усилием протянутой  руки из потаенного выплывает Флоренция, мечта о которой  была спасительной ноющей болью в  проживанье земном со  всеми его тяготами.  Еще одна особенность  лирического героя – присутствие без присутствия, когда  при минимуме биографических личностных данных  ты всегда ощущаешь материальность героя,  его личность, и творится она  силой чувств и мысли.  Трагические мотивы максимально сдержанны, скрыты, они  приглушены, либо о них говорится введением одного –двух слов из разговорной лексики, снимающей возможный пафос драмы. («Давно бы сыграл я в отъезд или в ящик, Но разве сбежишь ты от нашей беды?»). В такой прямоте речи  - экспансия вещного мира в стихи, это тоже один из приемов проведения данной темы.  Но всегда в стихах  звучит тема личного мужества и преодоления («мужеское,  отважное отношение к яви», как говорит  В.Алейников), хотя она не является темой лирических произведений,- это как неотъемлемая индивидуальность обертонов голоса, интонация, которую не спрячешь.
      Написанное в лето 2010 года, когда  удушливый дым пожарищ   обернулся бедой для многих,  оно проникнуто и горечью ностальгии по несбывшемуся (мечта  о Флоренции - ноющая боль), и волей обретения, умением жить в ней не как далекой абстракцией, умением силой духовного воображения  и жизни души быть в ней всегда, где бы ни оказался.  Промельк над крышами стайки плотвы – это  увиденное при фокусации взгляда на конкретной детали- движущихся  рыбках, но в это же время   внутренним взором  мы охватываем и Китеж -град, и оживающие в памяти  миры сказочной Атлантиды, и пока, как круги по воде, расходятся миры, вызванные к жизни одним словом,  ассоциациями, памятью культуры, мы в  это же время пребываем в вещной реальности,  которая дается почти с прозаической  точностью:«мой попутчик наладился якать и окать  И ругать испугавшую рыбу плоты». Сводя к минимуму интервалы между ними  умением переключить восприятие через точно найденное слово, где перекрещиваются и срабатывают оба значения, относимые к миру реальному и идеальному, автор не дает  материи забыть о духовном, а духовному уйти в пустоту абстракции, сохраняя при этом цельность образа,  он держит изящно и  мощно два потока,  и оно живет –чудо.
      В мире поэта сиюминутное живет  вместе с вечным, и вечное –это не застывший памятник, к которому надо повернуться, поскольку для нас прошлое, настоящее, будущее- линейная последовательность. В стихах вечное проносится сквозь нас, мы живем в нем, как в  околоплодных водах матери, и ощущение этой  прапамяти пробуждается стихами Яна Бруштейна.  Таким образом, ренессансная  архитектура  стихотворений с их взлетающими фонетическими колоннадами,   широкими арками притворов-лексических переключателей тем, сводчатыми перекрытиями движения мысли, создающимися перекрещением внешнего и внутреннего потоков осязаемого и духовного, визуального и незримого, двухслойными фасадами, редкими орнаментальными вставками прорисовывания деталей, четкой системой ритмов, разбивок,  легкостью соединений образов - всё производит впечатление цельности, единства, гармонического равновесия всех элементов  и пропорций. Подчинение частностей целому создает единый поток движения, целостную картину.  И в чеканности звуковых перекличек и  ровной силе каждого слова, кирпичика этих построений, где эпичность и лиризм растворены друг в друге, чувствуется традиция романского зодчества, древнеримской скульптуры, положившей начало не только искусству итальянского Возрождения. Все близко к человеку и кратно его масштабам

  «Человек –мера всех вещей»- этот принцип по-своему трансформирован и укоренен в поэтике Яна Бруштейна. С этим связана такая особенность  построения стихотворений, как наличие в каждой строфе, в каждом произведении  центра, и этот центр -  «Я» автора. Не как создаваемый образ самого себя, а как явление творца, без которого нет его творения.  Та точка в пространстве, которую занимает автор, никогда не равна сама себе и в то же время налицо эффект устойчивости. Это не вненаходимость   в бахтинском понимании,  а всенаходимость: и вовлеченность в центр этого мира, поскольку у поэта нет ни одного произведения  вне мыслей, чувств лирического героя,  и абсолютная свобода по отношению к этому миру. И здесь не мир вовне, не греза в нем, а свое внутреннее видение становится центром.  Несвобода только от права мыслить и чувствовать по особому строю души – высокому, как могут только герои эпохи Возрождения.  Разработанное в эпоху Возрождения как будто бы математическое понятие золотого сечения, явленное и здесь как в произведении искусства,   было и эстетическим принципом, а оно включает нравственное как предмет оценки. Великий  гуманист этой эпохи  Леона Батиста Альберти  писал: «Есть нечто большее, слагающееся из сочетания и связи трех вещей (числа, ограничения и размещения), нечто, чем чудесно озаряется весь лик красоты. Это мы называем гармонией, которая, без сомнения, источник всякой прелести и красоты. Ведь назначение и цель гармонии – упорядочить части, вообще говоря, различные по природе, неким совершенным соотношением так, чтобы они одна другой соответствовали, создавая красоту». И не столько во всем теле в целом или в его частях живет гармония, сколько в самой себе и в совей природе, так что я назвал бы ее сопричастницей души и разума. И есть для нее обширнейшее поле, где она может проявиться и расцвести: она охватывает всю жизнь человеческую, пронизывает всю природу вещей. Ибо все, что производит природа, все это соизмеряется законом гармонии. И нет у природы большей заботы, чем та, чтобы произведенное ею было совершенным. Этого никак не достичь без гармонии, ибо без нее распадается высшее согласие частей».
     В стихотворении «Мечта о Тоскане» Россия и Флоренция сопоставляются как явь и мечта, соединенные болью. В яви («двенадцать шагов от окна до двери»,  безнадежно горящие леса, удушливый дым, наша беда) – мечта как обитель души, как спасение от беды – мечта о Флоренции («спасательный круг»), являющаяся в «бесцензурных снах»,  где воздух чист, где есть воздух для спасительного искусства, где обитают последние поэты, не спящие в ночи, куда прилетают музы. Да, тень яви коснулась мечты, ее промежуточность (между болью и светом) опаляет тревогами, ее музы усталые, поэты последние, борьба –летальная.  Трагедийность человеческого существования особенно подчеркнута в этом стихотворении, но  в последней строфе, где говорится о невстрече в мире реальном как клейме избранных, выпадающих из привычного мира,  звучат горечь и преодоление, с которыми, как с открытым забралом, встречает реальность и свою участь лирический герой.
Мечта о Тоскане покрепче вина,
Но кто виноват в этой странной невстрече…
И пью за клеймо я, которым отмечен,
И в кованом кубке- ни края, ни дна.
В поединке смертных  с Богами  торжествует воля тех олимпийцев, о которых писал некогда Тютчев, то мужание перед роком, которое дает право  сказать: «Кто ратуя пал, побежденный лишь роком, Тот вырвал из рук их победный венец». Пока стоит мир, он обречен на страдания и поиск, на утешение и свет, на преодоление изначальной трагичности  существования человека, смертного человека.  В мире Яна Бруштейна борьба –это не борьба добра и зла, потому что для его героя здесь нет проблемы выбора: изначальность  пребывания в добре открывает другие испытания. Кажется, у Мераба Мамардашвили есть мысль о том, что расшифровка нашей тоски по мировой культуре  предполагает наличие внутренней задачи. Внутренняя задача – это задача памяти вспомнить,  восстановить нити, связующие с тем местом, где мы родились. Ощутить существование, вспомнить – это пережить либо некое эмоциональное, душевное  потрясение, либо высказать мысль, рожденную переживанием, либо через текучесть и логику мысли обнаружить чувства-  при любом варианте их сосуществования связь несомненна.  И это и есть жизнь и смысл подлинного стихотворения, без которого все приемы поэтической выразительности теряют смысл и повисают в пустоте бессодержательности. Встреча с прекрасным –это всегда острое переживание времени, конечности, небытия.  И вечное «остановись, мгновение» -это, следуя мысли Мераба Мамардашвили,  не  проявление чувственного переживания жизни, а осознание странной, непонятной обреченности прекрасного.   
Преодоление невозможного  - этот императив высшего разума Возрождения –неотъемлемость высокой  устремленности строя души и мыслей лирического героя. Но и обладание высокой мерой возможного – это бремя, счастье и тяжесть которого не всегда уравновешивают друг друга. Лирический герой – он же человек искусства, он же  Атлант, остро ощущающий  избыточность своих сил в этом мире, где востребована усредненность, где мера дарованного свыше требует приложения сил, а мера признания другого – укрощения своих притязаний.
Стонут плечи от избытка таланта,
Стонут руки от недюжинной силы,
Небо держат все другие атланты,
Ну а мне – не хватило. («Монолог Атланта»)
И тогда вступает самоирония,  призванная снизить  остроту выражения  личного переживания.  («Очень грустно чем-то вроде колонны Быть у всех на дороге. Я красивый и вполне еще юный. Я найду себе небо»). Как тут не вспомнить замечательные слова  С.Лурье: «Чувство стиля совпадет с чувством чести».
    Художник, ощущающий в себе огромные внутренние силы, не может и не должен стараться быть ниже своего роста. Без дерзости ученика, бросающего вызов Мастеру, нет поиска и пути. В стихотворении «Ученик Пигмалиона»  автор пишет о внутренней силе искусства, когда одно прикосновение  и дерзновенность неумелого ученика  рушат пределы умения. «Я и сумею, и посмею»- вот эта дерзость,  и ученик превосходит учителя: «Ее любовью напою, И белый мрамор станет смуглым». Музыка живет во всех произведениях Яна естественно, как система кровообращения, но сотворить произведение для него чаще всего  - строение и лепка осязаемого, преодоление сопротивления материала во имя его же освобождения. В стихотворении «Джулиано» выразителен образ Микеланджело, изгоняющего из камня боль. Он создает свои шедевры  вопреки реалиям : «Темна Флоренция в апреле, В тумане прячется, дичась, Но слышал он,  что камни пели В последний день и в смертный час». Здесь - оглушенность  от  грозной силы искусства и мощи творцов, в стихотворении «Просодии» -  упоение возможностью быть причастным к великим, ловить тончайшие отблески света их искусства:  «Я рядом на траве, мой голос тих, Ловлю я свет, дрожащий возле них». Кстати, музыка как раз  тот тончайший  инструмент, при помощи которого  лечится  душа, чтобы укрыть боль и превратить в силу молитвенного слова: «Но музыка- тишайшая беда, Нас навсегда залечит, и  следа И шрама не оставит, и сомненья, И потому мы перед ней в долгу, И надо оглянуться на бегу, И, может, опуститься на колени…»