ст. Новая жизнь

*20 лет вынашивал эту вещь, а написал за 3 часа во владимирской электричке набело - без единой правки.
Редко такое бывает, но вот случилось - ещё в начале лета - делюсь.

Кстати, помню –
я ещё застал
электрички с деревянными лавками,
полные солнечной июльской пыли.

Мне пять.
Мы едем в такой электричке,
в руках у меня волшебная
бутылка с мириндой –
не хочу её пить –
хочу смотреть
на её небывалый цвет.
Нету таких нигде.

В электричках я до того не бывал.
Мы переехали из Луганска,
точнее из города Красный Луч –
сейчас ведь его уже нет,
он и частица и волна,
но никак не город.
И что в нём красного,
если весь он
был угольно-серым.

Приехали на жёлтой копейке –
катилась она по кривым дорогам,
подскавая то на камнях, то на ямках.
Но по сторонам я не глядел –
двое суток видел один лишь
резиновый коврик,
два красивых камушка на нём,
да цветную жижу,
которая лилась из моего рта
всю дорогу –
так льются теперь стихи.

До 17 лет я боялся
тошноты –
самого этого чувства –
оно как вдохновение:
кажется, будто
я умираю
и охватывает какая-то паника,
нужно с ней что-то сделать...
но, если не умереть, а просто
бессвязно мычать, поднывать
этой боли, то
становится
гораздо
легче.

Но однажды
за всю дорогу
я поднял голову и
посмотрел в окно.
Мы проезжали
вдоль зеленющего луга –
такого зелёного,
что и глаза мои в тот момент
на всю жизнь стали зелёными,
хотя были всегда
угольно-серые
как у мамы и папы.
Мелко-мелко моросил дождь,
бледно мерцала радуга,
а на лугу паслись дивные звери.
И тогда я почти закричал
восторженным голосом
(а другого голоса я и не знал –
как сливожопые бушмены
не знают чувства вины) –
закричал я:
"Смотрите, какие олени!"
Их было семь
и они были разных расцветок –
пятнистые, пегие, белые.
Всё точно так и было,
но олени
оказались коровами.
Раньше коров я не видел.
Все дальнейшие годы моего детства
прошли среди коров,
но мне они были
зубрами, зебрами,
оленями и лосями.

Так вот электричка
с липкими твёрдыми лавками,
полная солнечной пыли,
окрашенной в рыжий
от светящейся бутылки с мириндой.
Здесь люди шуршат газетами,
смеются и пьют
из гранёных стаканов,
полдороги воняет коровами,
а чуть реже грибами
и лесными ягодами из котомок
голосистых тёток.
Никогда я не видел
таких ягод, этих цветов
я не знаю –
голубика, малина и,
о, земляника –
таким должен быть Красный луч,
пахучим и горько-сладким.

В моей ладони
оказываются
холодные монетки и я,
качаясь из стороны в сторону,
ударяясь о лавки локтями,
подхожу к одной такой тётке,
и тяну ей кулак
с монетами.
Похожая на памятник,
совсем не шатаясь –
потому как бёдра её в аккурат
с ширину вагонного прохода –
она протягивает мне
твёрдую как рыжий резиновый
мячик ладонь.
Раза с третьего
я попадаю в неё
всеми монетами, кроме одной
и получаю стакан красных ягод.
Одна монета упала
и всё ещё катится к выходу.
Догоняю её и подняв голову
вижу перед собой
вошедшего гармониста.

Он пахнет
коровами и у него
на глазах повязка –
угольно-серая,
он и сам весь угольно-серый, затёртый
и с чёрным мешочком.
Он играет на красной трёхрядке
и из моей ладони
в темноту слепого мешка
выскальзывает последняя жёлтая
копейка.

Так ведь оно и закончится:
будет тепло и грязно,
залито музыкой, слепо,
горько и сладко,
закрыто, оранжево – я
рассыплю остатки ягод,
забуду бутылку миринды,
но не забуду
ни цвета, ни запаха, ни
папу, ни маму, ни красный,
ни луч не забуду, ни жёлтый,
зелёный, ни дивных оленей.

Что ты хочешь слепой гармонист?
Играй, я тебя не боюсь.