Убийца

Артур Кулаков



УБИЙЦА



Поэма



   «Весна принесёт утешение», -
думала я, возвращаясь
домой из архива полиции,
с давно надоевшей работы,
глядя на умирающий
вдоль тротуаров, серый,
бессмысленный, как и жизнь моя,
неприятный, как совесть, снег,
серым дождём разъедаемый.

   О, как мне всё опротивело:
зонтики, скучные лица,
голодные рты автобусов
и легковушки, снующие
как наглые тараканы...
Никто никого не знает,
никто ни в кого не верит,
и сердце моё - такое же,
как и весь этот подлый мир,
скучное, злое и лишнее,
придуманное старым богом
для того, чтоб лепить из него
статуэтки тоски и боли;
и время моё не цветы,
не соловьи, не кукушки,
не листьев осенних горечь,
не сладость первой снежинки,
похожей на ту, что осталась
в детстве, не запах ветра,
несущего на ладонях
слёзы новой весны,
а дней и недель пробелы
на выцветшем натюрморте
одиночества городского.

   Скорее бы ночь растёрла
чернила по будничной серости
ещё одного бесполезного
дня, не познавшего радости!

   Дома, распахните жёлтые
зрачки - и вновь мне покажется,
что есть ещё в мире счастливцы,
окутанные уютом
и сбросившие с себя
все сомнения и заботы,
чтоб доверить любви свою чистую,
беззащитную красоту.

   А я, забравшись под тёплое,
нежное одеяло
(видимо, только оно
и любит меня во всём мире)
и промучившись долго в объятиях
неотступной своей бессонницы,
проскользну в неприкаянным лучиком
в замочную скважину сна.

   Неужели опять я увижу
полянку в лесу берёзовом,
наполню сердце цветами,
кузнечиками и рассветом,
и ветром, чьи губы прохладные
влажны от сладкой росы?

   Неужели он снова там будет,
человек тот, впервые приснившийся
в новогоднюю ночь и с тех пор
меня встречающий с радостью
всё на той же полянке? Да, сон,
но весенний, прозрачный, яркий,
какой может быть только в детстве,
когда совесть ещё не мелькает
грязной тряпкою перед глазами.

   Увы, далеко я от детства,
тридцать лет уж бездарно обрезала
ножницами суеты -
откуда же мне явилось
хотя бы во сне утешение,
возможность себя почувствовать
настоящей и молодой?

   Он сказал, что зовут его Ником.
Джинсы и жёлтая куртка,
а на плечах - словно струи
шоколада, длинные волосы,
не вьющиеся, не прямые,
а, как трель соловья, своевольные.

   А бородка - как будто художник
намеренно не дописал её
и оставил то тут, то там
удачные рифмы проседи.

   А брови - внезапные тени
от крыльев влюблённой ласточки,
доверчиво заглянувшей
в зелёный покой зрачков,
что сквозь слёзы восторга любуются
обнажённым цветком рассвета.

   Но как описать его губы?
Назвать лепестками счастья?
Или листьями вербы осенней,
вспомнившей вдруг весну
и рыбок игривых под мостиком?

   Да, он снился всего лишь - и что же?
Мы и вправду с ним подружились
и вели беседы о том,
что подарено человеку
землёю и утренним ветром
и достойно коснуться сердца
и оставить на нём отпечатки
красивых пальцев любви.

   Мы гуляли по узкой тропинке
и сидели, спиной прислонившись
к берёзовой чистоте.

   Эти сны мои повторялись,
но всегда я была им рада,
всегда, как и в первый раз.
Я ложилась в постель с нетерпением,
чтобы снова увидеть того,
кто ждал меня и, быть может,
как и я, засыпал, мечтая
ещё раз улизнуть из города
на поляну, где жду его я...

  Наконец и весна подоспела,
подошла ко мне, улыбнулась -
и я ей ответила вздохом,
таким светлым, беспечным вздохом,
а сквозь серую безысходность
пробивалась атласная радость
травы и робких листочков.

   Я решила удрать поскорее
с работы своей тошнотворной
хотя бы на пару недель
в деревню куда-нибудь, в дебри
невытоптанной природы,
успокоиться и увидеть
не из города мир - изнутри,
помня, что надо не разумом
познавать красоту - удивлением,
а оно, как известно, прячется
там, где теплее, - в сердце,
не растёртом толпой, не размазанном
по бетонной стене, по витрине,
по таким чужим пешеходам
и глазам их таким далёким,
по асфальтовой грусти бездомных,
по грязным ошмёткам неба,
куда тянутся купола,
как будто тщетно пытаются
от земной улететь суеты...

   С рюкзаком за спиной и с неясной
надеждой в груди беспокойной,
очутилась я в глухомани
и вошла не без страха в лес,
в странный мир, полный птиц и ветра,
и впервые за долгие годы
земли аромат опьянил меня,
чистый, как радость ребёнка,
вернувшегося домой.

   Я шла просто так, без цели
то по тропкам витиеватым,
то сквозь заросли и завалы
погибших деревьев, доверившись
настроенью капризного случая.

   (Не так ли блуждает поэт,
нащупавший первую строчку?)

   Да, хотелось мне заблудиться,
чтобы выбраться на дорогу,
которая предназначена
только мне. «Не должна ты противиться
богам, - был мне голос. - Пусть выведут
туда, где ты станешь собою,
не по правилам, не по законам,
придуманным для того, 
чтоб смирились мы и забыли
эхо свободы и голос
заботливой нашей судьбы».

   Много дней я скиталась по лесу,
у костра ночуя в палатке;
выходила к болотам, озёрам,
к деревням, к задумчивым речкам,
в холодной воде которых
я купалась - и мне становилось
всё легче, как будто смывала
я с кожи тяжёлый панцирь
равнодушия городского,
коросту столичной надменности
и чешую притворства.

   К концу же второй недели,
ближе к вечеру, я внезапно 
услышала где-то вдали
гул шоссе и железной дороги
и решила: пора возвращаться
в печаль беспробудную города,
в торжество муравьиных законов,
в безысходность, в привычное прошлое.

   Стемнело почти, когда
наткнулась я на преграду -
на старый дощатый забор,
поваленный уж местами.
Войдя сквозь пролом, я увидела,
что попала на кладбище, плотно
засеянное могилами.
От скорби, сгустившейся там,
сумерки неуютные
сдавались ещё мрачнее.

   И вспомнились мне родители:
мать умерла от сердца,
а следом - отец от печени...
Слишком раннее и бездарное
окончанье унылой жизни...
Неужели и я такой же
незаметный кусочек мозаики,
пуговица, что однажды
отпадёт от шинели города
и проскользнёт сквозь решётку
в сливную канаву забвения,
и наспех пришьют другую,
наивную, молодую,
и никто не заметит подмены?

   И вдруг я услышала шорох,
пронзивший меня, как будто
птица смерти взмахнула крылами.
Я оглянулась - и ужас
на мгновение опустошил
тело моё: в полумраке
у оградки, бурьяном охваченной,
увидела я человека,
сидящего на земле.
В его пальцах дрожал огонёк
сигареты, и мне показалось,
я вижу недобрые искры
в его гипнотически цепких,
пронзающих сумрак глазах.
Я хотела бежать без оглядки,
как будто кошмары, терзавшие
когда-то давно меня в детстве,
сгустились в жестоком призраке
и протиснулись ловко сквозь время,
и настигли меня наконец,
чтобы добить... Но опять
я была остановлена: странно,
незнакомец назвал моё имя!

   «Вы кто?» - сказала я громко,
пытаясь хотя бы криком
отогнать привидение наглое
и навязчивый детский кошмар.

   «Не бойся, я Ник». - Он вскочил
на ноги - и тогда
я узнала его! Это Он!
И тут на меня нахлынула
волна сладчайшего света!
Как будто тонкая плёнка
прорвалась - и я вдруг вошла
в запретный Эдем безумия,
где ни снов нет, ни яви - лишь голая
радость... Я вся дрожала,
словно шагнула на шаткую
дощечку над бездною смерти,
и в груди разрастались лёгкость
и безбрежность: ведь это Он
стоял предо мною... О, был он
как струйка воды в пустыне...
как слеза, что втекает в улыбку...
как ещё один ясный рассвет,
заглянувший к смертельно больному...
И так остро, до боли красив был
товарищ моих сновидений...

   Да, только теперь, увидев
его на яву, живого,
ощутила я истинный, резкий,
обжигающий привкус счастья,
дурманящий вкус любви!

   Подойдя ко мне, он коснулся
щеки моей тёплыми пальцами.
А я всё дрожала, дрожала,
лишь одно повторяя: «Не может,
не может этого быть...»

   А сердце так громко стучало,
что заглушало во мне
и мысли, и голос сомнения
и заставило всё же поверить,
что не снами едиными жив
одинокий цветок во вселенной.

   И мы обнялись и долго,
стояли, грея друг друга,
и ни о чём не думая,
и без единого слова
друг другу в любви признаваясь.

   «Где ты живёшь?» - спросила
его я, когда мы шли
по поселковой дороге.
«Где ты, там и я,» - он ответил.

   «В каком же городе жил ты?» -
«Там, где меня уж не будет,
если позволишь мне быть».

   «Значит, ты меня тоже видел
во сне?» - «Да. Лишь сон был лекарством...
И, если ты будешь верить,
ни разу не усомнившись
во мне и в любви моей, мы
никогда уже не расстанемся».

   Загадочные ответы
меня не смутили: они
казались мне горстью жемчужин,
щедрой рукою брошенных
на цветастую скатерть любви...

   Наконец-то ручьи прихотливые
наших взаимных снов
слились - и нас омывало
гостеприимное озеро
слишком уж сказочной яви.

   Каждое утро он спрашивал:
«А веришь ли ты в меня?
Потому что, если не веришь,
я не смогу больше жить».
Я всегда отвечала: «Конечно!»
Но однажды сказала в шутку:
«Послушай, ты же не бог,
и от веры моей не зависит,
существуешь ты или нет».

Он засмеялся так щедро,
что, казалось, хотел перелить
в меня весь жар своей радости,
и возразил: «Неужели
ты думаешь, бог сделал больше
для тебя, моё чудо, чем я?
Ведь он тебя только создал -
и что? Неприкаянной тенью
шла к смерти ты, прах оживлённый.
А я тебя полюбил -
и подарил тебе счастье!»

   Но капля за каплей сомнения
долбили мне сердце, а Ник
отказывался поведать
историю своей жизни,
и я терялась в догадках
и зарослях подозрений.

   О, как ты темна и запутана,
неухоженная душа
маленького человека!
Тычешь дрожащим лучом
какой-нибудь тусклой мыслишки
в мусорные завалы
памяти: ищешь ответов
на вопрос, как всегда не дослушанный,
не доношенный в чахлом уме...

   Откуда тот шрам у Ника
на груди и спине? Там явно
когда-то пронзила его
пуля навылет. Но он
ничего не рассказывал. Странно!

   Где родился он и вырос?
Где его мать и отец?
Где прячутся небо детства,
цветы и тропки подростка,
безудержный ветер юности,
зрелости берега,
вдоль которых несло его лодку?

   Он ни разу не вышел во двор,
а вместо прогулок сидел
на балконе и улыбался,
глядя куда-то в себя,
куда не хотел впускать
никого и даже меня,
как будто я мелкий жулик,
готовый опустошить
доверчивую любовь
и распродать по слезинке,
как поддельные бриллианты...

   Почему он боялся выйти
в город и почему
нет у него документов?
Кто он такой? Грабитель,
скрывающийся от подельников?
Убийца? Или маньяк,
ожидающий ночи удобной,
чтобы во сне задушить   
ещё одну одинокую
и поэтому беззащитную
неудачницу городскую?

   Возможно ли верить тому,
кто сам себе не доверяет?
Как же любить того,
кто боится открыть тебе дверь
и зашторил тёмные окна?

   И тогда начала я искать
в архиве своём полицейском.
Имя его и фамилия,
примерно лет сорок - вот всё,
что знала о нём я. Однако
добилась я своего,
раскопала... О боже, уж лучше бы
мне ничего не знать!

   Теперь-то я понимаю,
что действовала неразумно,
как любопытный ребёнок,
проникший в запретную комнату
и обнаруживший с ужасом,
что выхода нет из неё.

   Но как часто поступки мерзкие
кажутся нам вершиною
справедливости и любви!

   Лет двадцать назад в том посёлке,
где на кладбище мы повстречались,
в перестрелке бандитской был ранен
случайный прохожий. В грудь.
Навылет. Смертельно. Вот фото...
Увы, это был мой Ник!
Сомнений не оставалось:
двадцать лет он был уже мёртв!

   Словно насильник невидимый
дал мне пощёчину! Так вот
сходят обычно с ума,
пытаясь нащупать нить
разумного объяснения,
но внезапно рука натыкается
на клубок больно жалящих змей -
и последние крохи радости
и доверчивости вымываются
из сердца, и явь сжимает
горло настырному сну,
а тот её обвивает
щупальцами - и отныне
уродливая фигура,
гибрид Медузы Горгоны
с обессиленной обезьяной,
становится вечным кошмаром
и символом безнадёжности.

   Вернувшись домой, я долго
боялась начать разговор
о том, что узнала. И всё же
начала... Как глупо, о боже!
В каждом из нас, похоже,
убийца сидит или вор
и рассуждает о чести,
о возвышенном и святом,
и мы продувной этой бестии
сдаём свою совесть внаём.

   Ник посмотрел мне в глаза
с невыразимою грустью -
и я ощутила себя
грязной, вонючей тряпкой.

   «Ты всё ещё веришь в меня?» -
«Не знаю, во что и верить...» -
«Ты не веришь», - шепнул он, и слёзы
загорелись в его глазах
так ярко, но я не заметила
света истины в них, слепая!

   А он продолжал: «Что случилось?
Ты была самым жарким солнцем,
целовала меня устами,
которые говорили,
что любишь... Кого ж ты любила,
меня или сон обо мне?

   Ты поверила, что я покойник?
Не глаза убеждают тебя,
не чувства, не мудрость сердца,
а бумажки, пустые даты,
послушные буквы, готовые
в мертвецы записать любого
иль погибшего оживить,
превратиться в железные цепи,
чтоб лишить человека свободы,
или же зубьями острыми
отпилить непослушные части
от мятежного сердца. Увы,
ты стала таким же абзацем,
параграфом канцелярским,
ведь так просто жить по бумажке,
любить и страдать по справке
в плоском мире...

                А я, как же я?
Что мне теперь остаётся?
Лишь согласиться с тобою
и признать, что нет во мне жизни,
а значит, любовь беспокойная,
связавшая двух мотыльков,
оказалась бессовестной сводницей,
опьянившей жертву, чтоб скрыть 
от неё убожество мира...

   Ты решила меня, живого,
объявить разложившимся трупом
согласно сему документу -
лишь бы ты, как и все, кто разумен,
опустилась обратно в тину
логики и справедливости:
спи, но уже без снов!

   Любовь твоя воскресила
и душу мою, и тело,
а моя оказалась бессильной 
оживить твоё вялое сердце...

   Возвращаюсь туда, где отныне
опять мне блуждать лабиринтом
самой тяжёлой тоски
и невыносимого мрака,
коридорами, стены которых
густо покрыты плесенью,
пьющей горчайшие слёзы;
снова идти, спотыкаясь
о тех, кто устал и отчаялся
продолжать бесконечный путь,
что ведёт, говорят, к блаженству
райского сада... Однако
тот свет, манящий вдали, -
всего лишь мерцанье гнилушек.
А если и есть счастливцы,
добравшиеся до спасения, -
никто о них не узнает,
ведь оттуда не возвращаются...

   К сожалению, ты усомнилась
в реальности бытия,
дарованного любовью
и в небытие отпускаешь
и меня, и счастье своё.
Прощай!»

       Он медленно вышел -
и щёлкнул замок оглушительно,
оскорбительно, несправедливо,
как судьи молоток, как вердикт
двенадцати душ полусонных,
как насмешка русской рулетки!

   Не знаю, что значит любовь,
но ушёл он - и я поняла,
что такое смерть. Я вскочила,
и бросилась вслед за ним,
и вылетела из подъезда...

   Но, увы, никого - только ночь,
беззвёздная, городская,
помесь тяжёлого сна
с бледным осенним рассветом.