Голубая сферическая терра

                Дарк Даниэль и Анна Иделевич


Маленькие пузырьки, глупцы,
                бегите наверх (с)

В этом месте нехорошая вода.
Она течет нисходящим потоком, оставляя странный привкус во рту.
Вылизанное вогнутое русло среди камней – это шумящая переливающаяся гадюка.
Она меняет форму, рассыпается брызгами и заваривает невесомый крем туманов.
Она вбирает в себя стеклянные блики утра, жаркую пенку полудня
и синее дыхание ветра в сумерках. Но в ней, несомненно, есть что-то ещё.
Что-то такое, чего не должно быть в неагрессивной прозрачности.

Я различаю на языке мельчайшие крупинки жёлтого песка,
белёсую мутность известняка и вязкую матовость голубой глины. Это то,
что воде отдала земля – естественное, природное взаимодействие стихий.

Я опускаю голову так низко, что почти касаюсь льющейся прохладной ауры.
Ещё ниже. И струи омывают запекшиеся губы, подбородок и преддверие рта.
Вода полощет и полирует полукружья зубов, выплескиваясь наружу, пузырясь и пенясь,
будто в ней растворили горсть стирального порошка.
Только пена эта – розового цвета.

Я пью, двигая челюстью и подхватывая языком каждый новый глоток,
прокатывающийся по горлу вместе с острым изгибом гортани.
Я лакаю жадно, потому что после удачной полнолунной охоты всегда сушит.

А там, вверх по течению, лежит то, что истекает в воду
стынущим густо-бордовым…

&

Дорога забирала на север огибая пляж.
Из воображаемых колонн матрицы стоял господский лес того,
кто их туда натыкал. Казалось, проведи рукой и заиграют струны
стволов. Тонкие струны, почти бесцветные. Скольким поколениям они служили?
Никто не знает. Никто не знает кто их господин. Уберечь их
от наших глаз взялось море. И небо. И потому ни небу, ни морю
мы не доверяем. Мы доверяем друг другу. У моря свои позиции,
приходит, уходит, статно рычит. А мы не уходим, мы идем
под острой неприязнью дождя, под брызгами волн, под глупыми облаками,
натыкаясь на обломы, обиды, флюиды никому ненужные.
Мы сами по себе и пейзаж нами нарушен. А я нарушена тобой...
И хочу, чтобы сбой в сердце стучал ножницами, сброшенными на магнит.
Порежет потом на тонкие полоски лес, сердце разобьется,
разобьется все равно, я знаю... Но пока мерцает, и кружится, и переливается,
и дышится здесь так привольно. Словно вечное утро между десятью
и одиннадцатыми утра. Океан попирает эти стволы. Теперь они большие,
теперь море океан. В миг все преображается. Я не знаю, что мне с собой делать.
Я ни в одном мгновении не могу застыть. Может, если ты меня обнимешь...
Ничего не сохранится от прежнего. Ничего не станет в будущем. Просто сейчас как будто
всегда. Я не хочу раз-другой переспать. Я всего боюсь. Привычка сильнее страсти.
Я хочу спать... Я всегда так говорю, когда боюсь. Признаться в слабости не порок, признаться в
трусости слабость, но порочная. Проблема людей в том, что они ошибочно полагают, что
разбираются в предмете не зная всего. Я же не хочу всего знать. Хочу забыться. Убаюкай меня.

&

Земля твёрже человеческого сердца… (с)


Мне нравится лежать,
опрокинувшись на обе лопатки и упираясь хребтом в её твёрдую плоть.
Она кажется давяще тяжёлой, неподвижной и аутично молчаливой.
Но я чую, как дышит подо мной её первобытная грудь,
а в подземельях нутра бродит родниками прозрачная кровь,
застывает желе самоцветов, и тихо хрустят отломки чьих-то костей.

Я делю с ней ночь,
когда тьма небес сливается с темнотой внутри меня и пожирает свет.
В голове зарождается едкое безумие, в глазах пульсирует красная муть,
и я сжимаюсь мускульно-суставной пружиной, замирая в ожидании,
как противопехотная мина в густой траве. Я жду неосторожных шагов,
волны съедобного запаха и трепыхающейся птицы испуганного сердца.
Я жду заблудшего, ищу потерявшегося в бездонной черноте, и потому – слепого.
Он заранее приговорён, и следы его сочатся виктимностью,
как будто он наступил в лужу фосфорицирующей краски.   

Я плохо помню, что случается после.
Земля умеет хранить тайны, впитывая, поглощая и перемешивая их в своём безмолвии.   

Она изменчива, то хрустящая и присыпанная снегом, то пахнущая опавшей листвой,
но при этом –  упрямо постоянна в своих витальных привычках.
Она каждый раз поворачивается к солнцу, ласково подставляясь,
а я бегу, приминая пальцами муаровое свечение предрассветной нави,
упруго толкаясь и чувствуя в теле такую силу,
будто из-за моих прыжков и вращается эта голубая сферическая терра.

&

Небо красит покрошенный, протертый мак,
ночь не зла
и добавляет звезды льда.
Тоненькая синева
будто из пера
маячит там, где облака
и изумрудная листва.
И на лице твоем ложатся блики
так тихи, как снимки,
с бликами стоят в обнимку
великие, красивые, безликие как религии,
и мы с тобой одни.
Как будто сны мимо нас гуськом проплыли,
срамные места свои прикрыли,
обернули блестящей бумагой бутыли
с водкой.  Они уходят от нас, их неприкаянные зовут.  В могиле. 
Рты свои голодные разевают,
видно мы их возбудили после того как их похоронили,
но наши рты впиваются, друг друга сосут,
не умея делиться краем листа
и мир как линии метро, цветные и красивые.
Цветная свастика.


Как ты хочешь? Вниз и вдоль,
пока стена обои раздевает, сарафан проплакан,
от неумелых трех углов координаций.
Ей бы себя нести, но она тебя обяжет
и меня, ей крик о помощи не нами назван. Не спит.
И не лежит. Стоит как полость
сустава, что завыл от боли. Пишет.
И смотрит на нас вниз. Мы ей Боги...
Люби меня, как будто я белее.  Ватман.
И мне прозрачной с тобой стать очень просто.
Я хочу быть луной на твоем черном горизонте.
Тогда стена обрушится и в миг заляжет.
Ты смотришь на меня, как будто я новость,
но так нас сделал Бог, другое нонсенс.
Мне слабо, падаю в твою пропасть,
а ты вырываешь прошлое, как глупые комиксы
и кладешь на меня лист.