Времена года - этюды. Сентиментальный рассказ

Был холодный осенний вечер. Моросил дождь. На улице было темно: фонарей не было, только редкие огни в окнах. И хотя от дождя исходил шум, но все равно было тихо, невыносимо тоскливо и одиноко. Тишина подавляла – говорить было не о чем и не охота. До тошноты скучно. И, вдруг, мы насторожились: кто-то шел, или бежал по асфальту, и эхо от шагов все ближе и громче. Мы замерли в ожидании и в предвкушении чего-то интересного.
   И это интересное и даже необычное, воплотилось в полне обычную картину.
Мы увидели собаку. Большая, беспородная собака бежала по мокрому асфальту, разбрызгивая лужи. Она целеустремленно спешила по своим собачьим делам: высунув язык, не обращая внимания на дождь, темноту и лужи. И в этом событии не было ничего особенного – простой осенний мотив: бегущая, одинокая, наверно, очень несчастная собака. Но мы рассмеялись, громко – до хрипоты, до колик в животе. И мы выбежали на дорогу и тоже стали шлепать по лужам, разбрызгивая их, и смеялись, смеялись. Мы были мокрые, молодые и от того глупые, и осень не любили.
   Любили весну. Весна – это девушка, которой снятся сны полные соблазнов, и эти сны все о любви. И эта юная особа, разбуженная первыми лучами солнышка, полная грез и детской неги, зевает, сбрасывая с себя одеяло, показывая свой бюст: тонкий, бледный, с маленькой грудью. Потягивается с невинным блаженством девственницы, и смотрит прищуренными глазками в окно.
   Там солнце царствует и будит ласками природу. В садах вскипает сирень и выливается через край заборов, дурманя своим запахом. Сиренью пенились сады, весь мир блаженствовал в движении, и мы – до головокружения, с ней целовались до зари.
  И эта сирень – заслоняющая нас от чужих взглядов, которых мы не замечали. И это небо – с необычайно яркими звездами, смотрящее на нас. И мы его не замечали, а небо замечало нас.
   Мы целовались до безумства лиловыми губами. И мы летали вместе с обнимающим нас миром, среди летящих с нами снов. Летит планета -  с нею мы, летим с опухшими губами, и стаи снов летали с нами и сны все были о любви.
   Какими красками можно изобразить чувства первых поцелуев, передать привкус сладких и соленых губ? Нет таких оттенков в яркой палитре красок художника, чтобы передать эти чувства.
   Можно попытаться воссоздать некий сюрреалистический сюжет. Ночь, полная света и теней, сиреневый туман, звездное небо, полная луна, и над крышами домов – летящая вниз головами влюбленная пара целующихся и держащих за руки друг друга. Пастельные тона и тени, тени, тени...
   Весна – юная девушка. Осень – зрелая дама. Зима – озорная, здоровая, с розовыми щеками бабушка, потчующая пирогами своих внуков. Пусть и лето будет в женском образе. Россия – это страна-баба. Сказано другими, но эти слова ярко, кратко и очень полно характеризуют Россию. И потому женщина, олицетворяющая лето – простая крестьянка. В белом платке, закрывающем лоб, и туго повязанном на затылке. В длинном платье, с открытыми загорелыми руками...
   Есть в каждом времени года свое очарованье. И в каждой жизненной поре есть нечто свое – неповторимое. А если в старости свое очарованье? Прозрение духа есть, коль со временем своим вы не играете как в карты, подмешивая их себе в угоду. – Так думал Евгений Петрович, сидя в сквере на скамейке. Евгению Петровичу было уже за пятьдесят лет, и он работал инженером на одном из бесчисленных «НИИ». Он был художником-любителем, и в этот сквер пришел, чтоб рисовать, но к этюднику он не прикасался.
   На одной из скамеек целовались юноша с девушкой. Рядом с целующейся парочкой стояла статуя полуобнаженной женщины - с алыми губами на белом, мраморном лице. Кто-то накрасил ее губы яркой помадой. Ее веки были опущены, и она стыдливо прикрывала тонкой туникой свое обнаженное тело.
   В центре сквера находился недействующий фонтан с непонятной, футуристической композицией, из которой должны были извергаться водяные струи. Но в место воды в его круглом бассейне лежали опавшие листья, с аккуратно подстриженных кленов и лип.
   Желтые листья, целующаяся парочка, одинокая статуя с алыми губами, недействующий фонтан, – чем не осенний этюд? А фонтан можно и оживить, если пофантазировать. Вообразить скамейку в центре, над ней – как бы парящий зонтик из прозрачного материала. По зонтику бы стекала вода, создавая водяную, тонкую полусферу. И назывался бы этот фонтан: «фонтан – влюбленных». И сюда приходили бы и влюбленные, и отлюбившие, и мечтающие влюбиться. А в воде бы плавали опавшие листья, и блестели монеты, брошенные на счастье.
   Вот только статуя почти что голой женщины в осенний прохладный день – так и хочется набросить на нее пальто. – Фантазировал Евгений Петрович.
Да, грустно что-то, и не хочется писать очередной этюд – и грусть, и лень одолевают. Где ты, азарт весеннего пробуждения и зимнего волшебства? Зима – торжественно тиха в белых снегах, молчалива, но сколь в ней царственного величия. Идешь ты полем, или едешь ты по санному пути на лошади, лет сто назад иль в наше время – по шоссе на автомобиле: ты в сказке. При солнце или при луне, когда все волшебство достигает своего апогея: с яркими звездами, далекими и в тоже врем какими-то близкими, и луной большой и близкой, но какой-то далекой.
   И весь этот сияющий мир синего неба и земли, с ее искрящимися снегами, составляют единое целое, гармонию – из хаоса вселенной. Мальчишкой ты проносишься на лыжах, санках и коньках по этой красоте не обращая на нее своего внимания.
   И зима, она уже не такая, как в детстве и не вспоминаются картины даже великих художников; что бы они могли воспроизвести на холсте молчаливый пейзаж – лунной, зимней ночи. Разве можно нарисовать мороз и эту целостность вселенной, и восторг перед этой красотой.
   А вот и она... Дама – осень, идет медленно по скверу. И одета она как-то странно – такое сейчас не носят: коричневый костюм с коротким пиджаком, длинная юбка листву ворошит, шляпка с вуалью скрывающей глаза. Она была статна и красива, и двигалась величаво и грациозно. Вот она остановилась у скульптуры с накрашенными губами и усмехнулась меланхолично, о чем-то думая своем.
   – Какой хорошенький лейтмотив моего этюда! – в восторге прошептал Евгений Петрович, и, встав со скамейки, подошел к даме. – Прекрасный день, не правда ли? – Обратился он к женщине.
   – Да, чудный день, немного грустный. А, впрочем, осень – она нам всем ведь грусть немного навевает. Не правда ли? – вопросом на вопрос ответила она.
   – Да, осень барышня такая... – с ней согласился Евгений Петрович, разглядывая ее лицо
   У нее были плотно сжатые, тонкие губы, которые были у людей волевых, с бескомпромиссным характером. Она была бледна, и ее каштановые волосы были зачесаны назад. На ушах висели золотые сережки с рубиновыми камнями.
В одной руке она держала шелковый зонтик; другой рукой, в серой перчатке с жемчужными пуговицами, дама приподняла вуаль и откинула ее на шляпу. Большие карие глаза с поволокой, смотрели с грустной мечтательностью. Вы, кажется, назвали осень барышней, – промолвила незнакомка. – Да, барышни кокетливы, бывают, рассеяны как осень. Все собираются куда-то, спешат – обычно суетливо, и осень бы, наверно, с дамой я сравнила.
   – Да, – кивнул головой Евгений Петрович, – наверно правы вы, и осень дама капризная и своенравная, уж дама то – в летах и с опытом. С этюдником пришел я в сквер, а даже не открыл его: воспоминания одни, рассеянные мысли, как облака. Вот вас увидел... Может быть присядем на ту скамейку, где я этюдник свой оставил...
   Тут дама с грустью усмехнулась, и, опустив длинные ресницы на глаза, с иронией произнесла:
   – Что ж, так оно и есть: я просто часть осеннего сюжета. Вы Пушкина читаете? «Как это объяснить? Мне нравится она, как, вероятно, вам чахоточная дева...» А мой дедушка знал Александра Сергеевича, но относился к творчеству его и к самому неблагосклонно, и в нашем доме Пушкина не принимали.
Евгений Петрович словам о Пушкине не придал значения – он их слышал так же, как слышал шуршание листвы. Но удивился ее проницательности: она понимала его мысли, и он сконфузился.
   – Ну что вы! – сказал он удивленно. – Вы вдохновляете меня... Вы неотразимая и очаровательная женщина... Я был бы счастлив познакомиться с вами...
   – Что, вы! – смутилась дама, и щеки ее бледные тронул румянец. – На нас ведь смотрят... Не совсем прилично... Да, экипаж за мной приедет скоро... И муж мой строгий, он в Петербурге человек известный, и потому меня здесь знают многие.
   – Какой экипаж! – удивился Евгений Петрович и оглянулся: по улице неслись автомобили...
   А дама, тем временем, поклонившись головой, удалилась и исчезла среди прохожих.
   – Какой экипаж, какой Пушкин! – недоумевал Евгений Петрович. – Мерещится, стало. – И он снова осмотрелся вокруг.
   На скамейке, где целовались мальчик с девочкой,- сидела пожилая, счастливая пара. Сидели и смотрели своими невинными глазами на Евгения Петровича.
Они были совсем старенькие. Дедушка был небольшого роста и седой, словно в инее. Бабушка была полной и тоже седой женщиной и она, как нахохлившаяся курочка прижималась к своему супругу. «Да они, похоже, удовлетворены окружающим миром и своею старостью, – восхищаясь, думал Евгений Петрович. – Трудно поверить: ведь все же осень для пожилых людей не самая хорошая пора. Но в их глазах нет идиотского блаженства старых маразматиков. Их глаза светлые и счастливые: они попросту – любят друг друга, и мир, который их окружает. Неужели так безгрешны вы и счастливы в старости? Так не бывает! Но вот они, сидят, обнявшись – значит, бывает!
   На чем-то держится этот безумный мир, и его пока не разбрасывает центробежная сила, расщепив в атомы по всем уголкам вселенной. И только ли, благодаря притяжению земли, мы топчемся по ней, спешим, толкая друг друга локтями: идя по тротуару, двигаясь в метро или на автомобиле. Едем мы озлобленные и не любим людей в других автомобилях, потому что они по статусу своего общественного положения выше нас или ниже. Мы не любим людей за то, что они едут рядом с нами, и потому что они вообще едут.
   Евгений Петрович уходил из сквера, повесив этюдник на плечо, так и не открыв его. И скоро его сутулая фигура исчезнет среди людей, спешащих куда-то, по своим делам.
   Евгений Петрович никуда не торопился. Как не торопилась та дама - из прошлого... Просто она исчезла в пространстве и времени, напомнив, что все приходит и уходит: как и эта очередная осень, как и все остальные времена года.
   Евгений Петрович вспомнил свои этюды. Они пылятся в тесной комнате, и ни кому они не нужны, и только изредка он сам возьмет этюд, смахнет с него пыль, чтобы задуматься о бренности бытия. И никто не ходит по залам выставок в надежде найти его – Евгения Петровича картину. Евгений Петрович уходил.
В сквере сидели два пожилых, счастливых человека.
   Среди увядающей листвы стояла статуя с алыми губами. Ее скоро закроют в дощатом ящике,спрятав от морозов и вандалов.
   Ее и так окружила группа молодых людей. Они смеялись, и может быть рисовали на ее теле...
   А ведь ее прообразом была когда-то знатная гречанка, или жена римского императора. И теперь стоит она беззащитная, склонив голову, и стыдливо прикрывает свой бюст туникой, от холода и взора зевак. Евгений Петрович хотел было, вернутся к веселой компании. Но они уже оставили в покое статую.
А на ее голове красовался венок, из багряной и желтой листвы и ее шея была замотана ярким, разноцветным шарфом.
   «Старый сюжет, но с другим подтекстом, для моего нового этюда, – подумал Евгений Петрович. – Приду сюда завтра».
                1911 год, октябрь.