Оконно-подоконный танец и тут и там

Оконно-подоконный танец "и тут и там"

Воспоминания несвязанные с происходящим в настоящем, а может быть "с точностью",  да и как говорят, "наоборот".

Все, с чем мы сталкиваемся в нашей жизни - осознания себя в происходящем общего "сегодня", у всего, где-то и когда-то "(вы)росли ноги", мы либо вспоминаем, либо впадаем в "понятие дежавю", либо "лоб в лоб" сталкиваемся или наталкиваемся, либо не замечая, откладываем подкоркой головного мозга через "эффект визуального восприятия", у кого-то "слухового", у кого-то "тактильного" или "вкусового", в общем тем, чем мы обладаем, что хранится в нашей истории "атомного развития", но мы никак не можем предугадать, что будет тем "пусковым механизмом" раскручивания спиральности намотанного ранее, и будет ли в принципе, если мы не отгоним от себя это "ощущения что-то не то и не так".

Какой то летний вечер к отходу ко сну, молчаливая комната, потерявшая ограничения в проникновенной тени зарамочного простора наступивших сменой суток, и пестрящее своей выразительностью облачения, достойных дворцовых, неглубоко, величие в простом,  обычность растворяющегося открытого настежь окна "в заполночность", наполненное речитативом интригующего и многообещающего;  нет, оно не обещало, оно одаривало тем, что имело - себя во всей, на первый взгляд, монохромности происходящего - свет лучистый трепета звезд, умещающихся половинностью на покрове тёмной ночи в одной пригоршне ладони и блестящий медальон серебристо-лилового окраса с дополненностью уже абсолюта стеганого покрывала усеянных густот хрустальных капель, захваченных в окаймленность вовсю впитывающей противоположной ладони зеницей; зарамочный простор невообразимого облачения накрывший абсолютно все, все, только на первый, безфантазийно-одетый взгляд. Уже отображен и учтен перейденный Рубикон числового дабл-дабл зеро, рядимой и немой Никс, плавно превращая плавучесть состояния дремоты в тягучее сонное вещество с нарастающим обратным отсчетом к уже через пару-часовость первым пробуждающим нежным разливом и криком.
Ты на границе, вернее, ты невольный свидетель таинств, в которые тебя впустили, тебя ими удостоили, потому что проявил желание их засвидетельствовать,  все с тобой говорит, потому что ты для этого величественного распахнут, оголен собой, чист, чтобы принять и разделять. Ты в бессменном, между этим – ночь-утро, ты в межграничном, между ты ощущаем в «здесь» телесно и одновременно бессознательно-осознанный «за», за рамой настежь открытого летнего окна, во что то, не имеющего известного обозначения.

Дырявя в детстве пальцем штукатурку с двухъярусной кровати, на потолке обрисовывал  невидимое звёздное небо с растущим месяцем по форме, каждая ночь обретала новую звезду в молочном просторе, через который я обретал полет; сквозь дерева настил, рулоны стекловаты, воздушную прослойку высоких потолков сокрытых таинств чердака, сквозь шифер с оцинкованным отливом в виде пирамидки пришитого гвоздём с огромной вращающейся шляпкой, каждую ночь, сквозь все, я обретал полет - "за выше облаков".

Таинство начиналось после просмотра детской передачи "Спокойной ночи, малыши!"
Под слегка зорким присмотром родительницы, малышня перекочевывалась из мульти-сказочного пространства, но еще в том же состоянии, в небольшую, уютно-вместительную всячиной комнатку, в которой «задолго до» обзавелись старожилы: был наказанным, справедливо или нет, захвативший или удостоившийся за заслуги, почетное место – угол, занималось огроменным чудищем темно-желтой бочковатой наружности с черной открывающейся пастью, который поглощал воздух и извергал наружу пламени огня, как дракон, у которого глотка была вечно накалена, благо набалдашник, который усмирял его, всегда был постылым; из его башки торчала громадная макаронина – труба в виде гармошки, через которую ввысь по кирпичному коробку на крышу выходил дым, так этот "злодей" дышал, а по другой, когда он засыпал, он испускал тепло, которым мы все дружно согревались в прохладные и холодные времена (хоть какая-то польза); неподалёку, на стене, висела его ближайшая родственница – белолицая, вечно-бормочущая непонятные небылицы, кашляющая и всхрипывающая постоянно, когда, видите ли, нужно было высвободить из крана речушки кристальной водицы, то ли на обмывание тельца, то ли физиономии, испачканной с по локоть руками, а иногда, и голые пятки по коленки засовывались под тайные родники, так как босоножие приветствовалось «на ура», несмотря на запреты, так вот, варежка этой прокатанной, округлившейся эмали-глазуривой коробочки, уже не так пугала, видимо из за цвета и размера, она напоминала собой, чем то, персонаж из сказки – «говорящую печку», активно разрабатывая свой «поглощающе-выдающий речевой аппарат», в нашем случаи, у нее рот не закрывался, как будто от горящего, которое она в себе перекидывает из стороны в сторону, с языка на зубы-пламени, и так, пока не остынет. В другом углу, за интересного цвета шторкой, пряталась белоснежная нравственно-величественная конная колесница из чугуна на четырех лапах с закругленной каемкой по всей форме (как когда захватываешь в ладоши гриву скакуна, чтобы не вылететь за пределы, хотя бывало и вылеталось, и тут же влетало, подзатыльным, за ребячество) и длинным серебристым рычагом по бокам с двумя детенышами-кнопками – кранчики, которые обозначались цветовым различием, – красным и синим (их равноправность сразу можно было задать, но мне нравилось играться, раскручивая сначала один, и орать - "ай горячо, печет", а после второй - "ух, как холодно, замерзаю", и так несколько раз, играя на любимом инструменте – терпении родителей), еще был длиннющий и худощавый, как змеевичок, шланг с присоской в дырочку, через которую нас поливали, как морковок на грядке из лейки.
Напротив вхожих белоснежных выкрашенно-гладких дверей, вальяжно-горизонтально возлежал в парении достаточно вместимый эмалированный прямоугольник, с очевидно близкими по родству чертам к тем, которые проживали при колеснице – рычаг серебристого окраса со своими детенышами в красно-синих головных уборах, уж больно они походили друг на друга, с тайником-сеточка, который прятал в себя спадающую ленточку струи,  что чудным образом убегая, вновь возвращалась и исчезала, когда начинал выкручивать тех самых, попарных вентельков. Выбеленный до белоснежного хруста и ослепительной улыбки, потолок был награждён светлейшим шаром солнца, который начинал заливаться золотистым оттенком при соприкосновении масеньких стерженьков, клацающих с нажимом по выступающей вертикальной темной полосочке на квадратике белого цвета; пол же, был украшен ромбовидной разноцветной  мозаикой из виниловой плитки (еще в детстве думалось, как можно слушать куски пола на проигрывателе, хотя уже взрослым, оказалось можно, но все равно удивлялся, как возможно что то записать и выдавить из «такого», чтобы оно зазвучало и запело).
И вот, ты такой уже чистенький, мягонький и ароматный, с трепетом и любовью передаешься из рук в руки, и уже перелетаешь «самолетиком», поочередно, с младшим твоим утробным сожителем (младшим тут у нас дорога, старшим…, тут улыбаюсь, разное бывало, от того и интереснее, сейчас, тогда…, это более личное, зато каждый себя вспомнит) на руках тебе родного великана, из комнатки с различными старожилами-громозеками, в свой сказочный мир, который сам себе обустроил (конечно, не без отстаивания его перед старшими прародителями). Одним движением, взмахом снизу вверх, хорошо-знакомые и любимые тобой руки, забрасывают тебя в открытое, но огражденное в целях безопасного полета, вселенское пространство, оно еще дремлет, зажжен юпитера плафон.
Отключается родительской рукой рубильник электрической проводки, сознание воображения уже начинает творить быль-сказку, через времени пространства мчался дальше я.

Сейчас, через открытое окно вечера прохлады, уже не через потолок, звезды танцуют танго, поверь, они качаются, как будто под ногами натёртым и налакированным уложен морской брус, который как паркет, для уже затертых опытом туфель.
Нет, не так, все намного проще, обычный костюмчик и не от кутюр – шкурка, тельце, почти обнажено, и через окно, прилипнув к деревянной доске тридцать седьмым размером голенькой ступни, и ветер - свежий, влажновато-мягкий, через москитную решетчатую дверь, в лицо, на тело, на глаза, на губы, укладывая дуновением хаотично-торчащие волосинки головы.
Тишина, ни одного звука, ни сверчка, ни птиц, ни больших домашних, да и диких тварей. Окно, ночное небо блестящее камней живых и ты, торчащим торсом висишь на подоконнике ночного времени отсчёта стрелок – двадцать пять за полночь.
Сказка, и подтверждением чихая, улыбаюсь, вот и точка, приятная завершенность и начало нового отсчёта дня. Ты в танце.