Бог не фраер. Лагерные хроники

             

                (Из записей  Марка  Неснова)               
           Лагерная жизнь окутана мифами. Это естественно для любого закрытого сообщества,
или  народа, о котором мало информации. В кинофильмах заключённые разговаривают на каком-то полузнакомом языке, корчат непонятные глумливые или угрожающие гримассы и ведут себя крайне неестественно.
             Освободившихся из заключения окружающие боятся, хотя по большей части основа
 ния для боязни окружающих у бывшего зэка  много больше.
Во многом это оттого, что выпячивают свои залихватские замашки, как правило, люди в лагере  третьестепенные, забитые, которых настоящее лагерное существование и не касалось, а, если и коснулось то самой нехорошей своей частью. И о лагере такая публика знает приблизительно столько же, сколько горький пьяница и бомж о свободе.
            
          Никто в лагере между собой через зубы не разговаривает и словечек непонятных не
 употребляет. Сила в смысле слов и в личности, их говорящей, а не в звуке.
Кричат сержанты, а генералы вежливо просят.
            Этапника, у которого пальцы веером, да  словарный запас из подворотни или  от Бени Крика, всерьёз никто не воспримет, и в лучшем случае посмеются и остановят, а в худшем походя запустят сапог, что сразу определит его место в тюремной иерархии.
            
          Уважают простоту, порядочность, духовную силу и, конечно же, как и везде, деньги, но только при наличии вышеперечисленных качеств.
Одним из самых распространённых мифов является байка о том, что лиц, попавших за половые преступления, на зоне презирают и всячески унижают, вплоть до мужеложства.
            Это не что иное, как ментовская утка для  психологического давления на жертву
 милицейского произвола. Могут менты держать для устрашения камеру со своими шестёрками - вышибалами в тюрьме, но это уже дела ментовские.
Таких помощников часто на пересылках калечат, если они попадают, по недоразумению, на общие харчи.

Может быть это такой повод найти слабую жертву на*малолетках* или в следствееных камерах у уличных беспредельщиков,нахватавшихся *законов* у разной шелупони.
            
          В лагерной и тюремной жизни вообще неприлично спрашивать, за что человека посадили. А вдруг он в несознанке и спросит тебя:
            -А чего это ты, землячок, интересуешься; а не куманёк  ли тебя попросил, касатик?
И будет ой как неловко объясняться со всей, менее любопытной, камерой.
            
         Кроме того, в правосудие родной страны никто и никогда не верил.
Мало чего там менты понапишут  карманнику, которого годами не могут поймать.
Или парню, не желающему  жениться на девушке, с которой он живёт  по согласию уже год. Дай только от мамы заявление в милицию. И уже в зачёте раскрытое особо опасное преступление.
         
           История  знает много уважаемых  людей с такой статьёй.
А даже, если человек в лагере и признаётся, что изнасиловал кого-то  по пьянке – это ровным счётом ничего не меняет.
В конце концов, с чего это вдруг  уголовный  мир озаботится судьбой какой - то московской  школьницы или ивановской ткачихи.

Да  он и преступлением такой поступок не считает- а так- баловство одно. «Понажрались вместе винища, неизвестно ещё, кто кого там изнасиловал. А утром мама дочку за волосы и в милицию, ну а там быстро подскажут».
         
           Был даже  на Шепетовской командировке человек по фамилии Калинушка, который спьяну изнасиловал старуху - мать.
            Преступления, казалось бы, на земле страшнее и гаже нет, а дали ему всего-то три года, как за изнасилование совершеннолетней  без отягчающих обстоятельств и последствий. Никто его из зэков не обижал. Просто считали полоумным.
         
           А двум морякам загранплавания  из Одессы  братьям Королёвым  дали по пятнадцать за то, что не заплатили  семнадцатилетней проститутке.
Менты тут же сварганили  групповое  изнасилование несовершеннолетней, хотя свидете
 лями её занятий была половина города. Зато в правоохранительных органах отметили    раскрытие тяжкого преступления.
А может, она  вообще на ментов  работала. Кто знает?               
            
            Наш же рассказ о несколько необычном случае на эту тему.               
            Фамилия  нашего героя была Цыка, а звали Валерой.
Родителей он своих никогда не видел, воспитывала его бабушка, пока в шестнадцать лет за кражу он не схлопотал себе два года детской колонии.
            Сидеть ему выпало на харьковской малолетке, которую когда-то основал Антон      Макаренко по принципу коллективной ответственности. То есть, если в классе двойка, то никто в этом месяце не идёт на досрочное освобождение. Виновным занимались сами воспитуемые. Поэтому выжившие становились или половыми тряпками, или садистами.
              В восемнадцать его перевели досидеть четыре месяца на взрослой зоне, где он к оставшемуся  сроку  добавил ещё девять лет.
             Если бы он рассказал суду и следствию, за что он ударил тридцатилетнего обидчика асфальтовой гладилкой по голове, то суд вряд  ли отнёсся бы так сурово.
             Но рассказывать о том, что тебя склоняли к интиму, путёвому хлопцу невозможно,
поэтому, вместо трёшки он получил  за убийство  девять, и из них два с половиной тюремного режима.
Отбывая  два с половиной года  «крытой» в одной камере с десятком людей, многие из которых, образно говоря, съели мать родную, Валерчик вышел на  рабочую зону мудрым, цининичным  и отмороженным.
             Он умел себя неплохо вести в коллективе, но ничего святого, вне необходимых рамок, для него не существовало.
Тем не менее человеком он  был начитанным, интересным, умным и крутым. В свои  неполных двадцать два он выглядел на семнадцать и, чтобы предупреждать возможные похлопывания по заднице, был всегда настороже и в готовности к  любому развитию событий. В кармане и под подушкой у него всегда была заточка.
В его манере разговора была одна  нехорошая особенность. Он  ловил взгляд собеседника своими голубыми,  бесчувственными глазами  и не отпускал его ни на миг во время всего разговора. От этого многим было не по себе.
             Многие урки,  прошедшие  «огонь и воду» признавались, что за свою жизнь более опасного
 и решительного человека они не встречали. А повидали они порядком, да и сами особыми подарками никогда не были.
Но все понимали, что иначе, со своей девичьей внешностью, он бы просто не выжил.
            Дружил он в лагере только со Святым. Фамилия Святого была  Келебай  Владимир,
но так его называли только на  разводах и поверках. Родом он был из Западной Украины и потому люто ненавидел советскую власть. Морили  его, якобы, за принадлежность к какой-то религиозной секте, с чем сам  Келебай не особенно спорил.
            Религиозного же в нём, кроме приморенного вида, была часто употребляемая фраза о
 том, что Бог не фраер, и всё видит.

Валерина бабушка  умерла ещё до суда, поэтому ни посылок, ни писем он не получал.
Жил  игрой в карты, не зарываясь ни в выигрыши, ни в долги.
            И вот однажды произошло событие, которого никто, а в особенности он сам, никогда не ожидал. Более того ему никогда и не думалось в этом направлении.
            К Валере на свидание приехала родная мать. Он ушёл на свидание на три дня, и Святой с нетерпением ждал его возвращения. И вот  рассказ, который  Цыка ему поведал.
      
           -Ну, ты, Володя, представляешь моё настроение, когда я шёл на это свидание. Мать бросила меня сразу после рождения. Кто она, какая, да и жива ли вообще, я не знал.
Никаких родственных чувств у меня ни к кому нет, а потому и шёл я из любопытства, да
 в надежде чего-нибудь оторвать. Ни о каких упреках  в адрес своей старушки я и не думал потому, что давно знаю всю их бесполезность.               
             Дневальный по дому свиданий провёл меня  в последнюю комнату коридора, и я без всякой напруги в сердце туда вошёл.
             Однако матери в комнате не было, а сидела на койке тёлка, с виду  лет чуть за тридцать, и читала журнал «Огонёк». Полагая, что это другая комната, или чья-то жена из соседней      свиданки, я спросил её, где  же моя мамаша?
             -Валерочка, сынок, я и есть твоя мама! – она бросилась ко мне обниматься и целовать
 ся, размазывая по нашим лицам  свою косметику.               
             А у меня  ни чувств ни эмоций. Смотрю на неё как на красивую сучку и  никаких других мыслей.
             В общем сели за стол, выпили-закусили, а она мне всё про свою жизнь тяжёлую     рассказывает, да как она по мне страдала и мучилась.
              А как дошла до того, что работает на базе товароведом, а муж у неё зам. директора трикотажной фабрики, так смотрю мы уже сидим  рядом, а моя рука у неё под  лифчиком.
             - Короче – говорю - мамаша, давай распрягайся, да я тебе по-родственному засажу.
             А она спокойно начинает раздеваться и отвечает:
              -Лишь бы тебе, сынок, было хорошо, и ты меня простил.
Стащили мы на пол два матраца и провалялись три дня и три ночи. Она пару раз за водкой бегала в посёлок для нас и для конвоя, а так почти и не вставали. Шнырь ночью мои сидора мне под кровать перетаскал, да  бабки тебе занёс. Вот и все дела.
              Распрощались мы с ней как родные, то ли любовники, то ли мать с сыном.
Только чувств у меня, как не было к ней, так и нет, а вот трахал бы её, сучку, не переставая. И никакого угрызения совести не испытываю, если, конечно, она у меня ещё осталась.
             Он закончил и ждал, что  скажет интеллигентный Святой.
             -Я тебе в таких делах не судья, да и не лагерное это дело. Я твоей жизнью не жил, и для меня мать – святое.  Сам разбирайся, но помни, что Бог - не фраер, и всё видит.
             -Я  и сам чувствую, что всё паскудно. Но мне по хрену. Меня Бог уже давно забыл.

Их  со Святым отношения  ничуть не изменились.
              Мать приезжала каждый месяц, привозила всё, что  Валера  просил: от денег до анаши.
Жила  она неделями  в посёлке, пока не устраивала через офицеров охраны свидания. Больше на эту тему у  них  со Святым разговоров не было, но у Валерчика  настроение было угрюмым. Может оттого, что о его связи с матерью поползли слухи, а может  он сам  окончательно запутался  в своей тёмной душе, но вести он стал себя агрессивно и провокационно, как будто искал конфликта.
Открытого осуждения  от зеков  никто не слышал, да  такого и быть не могло. Мало у кого какие дела и заморочки. Может  он ,в случае конфликта, докажет, что это вовсе и не мать его? А кому  же  захочется подставиться под нож?
             Валера ходил всё время обкуренный и нехороший.

            Святой ожидал, что Цыка   чего-нибудь отмочит, или что-то произойдёт во время его свиданий, или после них.
             Но произошло то, о чём никто и подумать не мог.
            
             Чтобы не попадаться надзору во время карточной игры, игроки  часто забирались на площадку башенного крана. Во-первых, оттуда было всё видно, а во-вторых, можно было замести следы  игры, пока сержант заберётся по лестнице на кран.
            Никому не ведомо, как и что произошло, но рукав Валерчика телогрейки попал между шестерёнкой, которая вращает башню и огромной шестернёй  самой башни.
            Его втащило между шестерёнками при повороте стрелы, и выкинуло назад при  обратном повороте. Рука  и  часть плеча до ключицы превратились в кашу. Когда его заметили играющие, он  ещё стоял на ногах, а на пол  лилась бесконечная струя крови.
            Вместе с крановщиком его как-то спустили вниз и он лежал возле крана, истекая кровью.
            Блатные вкололи ему  какой-то наркотик,  и  он  был в сознании, когда  Святой прибежал от конторы, из которой звонили в санчасть.
             И Святой, и Валерчик, да и все остальные понимали, что после таких ранений не живут  даже на воле.               
            Лицо у  раненного было бледным , но глаза смотрели  спокойно и осознанно.
            Все расступились, и Святой наклонился над ним, пытаясь услышать от него, возможно,   какие - то важные  распоряжения.
            Валера смотрел на товарища  трезвыми  немигающими  глазами:
            -Ты был прав – Бог не фраер – громко и спокойно произнёс он.
            Так в сознании его  уложили в кузов  грузовика и повезли в посёлок, где он по доро
 ге и умер.               
             Через несколько дней приехала его мать с мужем и увезла тело с собой.