Дмитрий Н. Тарасенко

«ТЫ СЛЫШИШЬ ВЕСЬ МИР…»
(из книги Дмитрия Тарасенко «Очарованные Крымом»)

Валерий Митрохин — крымчанин в десятом поколении. Как в кожаной казацкой нагайке, переплелись в нем ветви разных народов — русских, украинцев, ногайцев, крымских греков.

Я пасынок земной коры,
Кусок раздробленной горы.
Моя гранитная скула

Как приазовская скала,
Несокрушима.
Я — часть готического Крыма…

Поэтическую натуру Валерия Владимировича Митрохина (1946) можно угадать не только по его двадцати книгам, изданным в то время, когда каждую рукопись обсуждали и рецензировали на худсовете. Она во всем — и в чутье к слову, и в предельной искренности суждений, почти всегда резких, часто безоглядно-полярных, и в юношеском максимализме, и в порывистом снисхождении к чужим слабостям, и во внезапном прощении чужого предательства. А еще — в трагической житейской непрактичности, при несомненном внешнем облике и даже имидже победителя. Всею жизнью Валерий Митрохин подтверждает принцип, полусерьезно изреченный кем-то из великих: «Порядочный человек достоин иметь врагов». Зато он и друг настоящий.
Общаясь с Митрохиным, вспоминаешь строки из песни Высоцкого: «Могу одновременно грызть стаканы и Шиллера читать без словаря...» Да, он грубый мужик, дитя керченского интерната, где учат отвечать на обиду кулаком. Он и вспоминает о родной деревне на Керченском полуострове без ностальгических украшательств, жестковато, правдиво:

Бат, Бату, Батый, батог...
Арабат, арба, дорога...
Отпечатки тысяч ног
Ворога времен Сварога.

Арабат — песчаный край
Меотийского болота,
Родина потомков Лота,
Не попавших в Божий рай.

Но он и лирик. Он за год посвятил любимой триста шестьдесят пять стихотворений — каждый день хотя бы несколькo строк! Смеет ли мечтать о таком подарке земная женщина? Уже в зрелые годы поэт даже плакать научился, как не умел и не смел в детстве. И в самом земном, повседневном он умеет находить красоту, пронизанную светлой печалью.

Я тоскую по солнечной влаге,
По слезам, что моих солоней.
Я рисую тебя на бумаге
Синим почерком песни моей.

Книги Валерия Митрохина издавались и в Крыму, и в Киеве, и в Москве, и в дальнем зарубежье. Живя в столице, он добился бы куда большей известности, да с детства любил свою малую родину, свой Крым. А тут и перестройка подоспела, отделив литературу от государства. Книги примитивные стали читать охотнее, потому что на них увеличился рыночный спрос. Что ж, Валерий Митрохин не отказывается писать на заказ. Детектив? Пожалуйста. Фантастика? Всегда готов. Мистика? Эротика? Военная тема? Сколько угодно!
А «перестроечные» издатели все равно не брались его печатать, потому что чувствовали, что писатель приходит в эти развлекательные, чуждые его натуре темы, как разведчик в стан врага. Он время от времени вставляет в незатейливые строки свои мысли, парадоксы, философские рассуждения — вот в чем, оказывается, была главная цель книги! Поднаторевшие на бульварщине спецы (не говоря уже о читателях такого толка) мгновенно определяли это подыгрывание и только что вслух не произносили мотивировку отказа: «Ты чужой! Ты пытаешься убедить нас, что пишешь на потребу обывателям, и даже специально придумываешь традиционно-захватывающие сюжеты! Нет, дорогой, изволь действительно написать на языке наших полуграмотных читателей, дабы любой из них с удовольствием купил твою книжицу и ждал продолжения, чувствуя в тебе своего! Я, мол, тоже смог бы так, если бы имел время…»
Но Валерий Митрохин не умеет угождать толпе. В этом он похож на мифического Китовраса, который ходил только прямо, а когда попытался свернуть, поломал себе ребро. Вот и не печатается писатель старого закала иначе как за свои недлинные рубли. Разве что изредка, по случаю важной даты, на государственные деньги выходит серия книг, в которой среди прочих может появиться книга Митрохина.
Надо ли безоговорочно принимать крылатое пушкинское: «Лета к суровой прозе клонят»? Валерий Митрохин с юных лет овладел разными жанрами любимицы-литературы, вот и теперь одни читатели больше ценят его поэзию, другие — прозу. В текстах Митрохина есть отвлечения, хаотичные и не всегда оправданные (что делать, поэт!), но нет таких фраз, тем более, абзацев, которые искушенному в слове и опытному в жизни читателю, даже собрату по перу, приходилось бы только проскальзывать взглядом и раздраженно перелистывать. Мир автора перенасыщен метафорами, образами, парадоксами, афоризмами. Он делится мыслями, и читателю, выросшему на классической, советской, а еще и занятной иностранной литературе, читателю немолодому, такая проза кажется единственно приемлемой, ведь эти отрывки созвучны и его собственным мыслям вразброс. А читатель молодой... Что ж, для него это школа.
Всякое новаторство в литературе подозрительно, однако и слишком настойчивое стремление к гармонии, традиционная прозрачность сюжетов с традиционными же недомолвками устаревают как безнадежный пережиток. Ускоренный ритм, рекламные клипы на экранах, унифицированная агрессивная безвкусица — хозяйка жизни — волей-неволей приучают нас нетерпеливо, со злостью переключать телеканалы, пролистывать страницы журналов и книг, строго отбирать собеседников. Мы привыкаем выхватывать только важное, неизвестное, занимательное и, припоминая уроки классиков, относиться с легкой иронией ко всему, что дерзнуло назвать себя искусством.
Можно было пролистать, лишь надчитывая ради приличия, дерзкую повесть Валерия Митрохина «Афорист». А вот захватила на несколько дней! Он писал эту книгу в годы безденежья и неустроенности, когда многие профессионалы отшатнулись от кормившей их литературы, словно от щедрого спонсора, который вдруг сам влетел в долги. Писал без особой надежды напечатать, как лазутчик почившей эпохи, как диссидент предельно рационального двадцать первого века. Он просто не мог не писать.
«…Ты слышишь все и вся. И днем и ночью. Ты слышишь весь мир сквозь стены и через расстояния. Ты слышишь разговоры и мысли. И если не записываешь их — прямой путь в сумасшедший дом или на тот свет тебе обеспечен заранее».
Автор придумывает своим героям имена, перекликаясь через грань века с Грином. В звучании этих имен не слышен ни свист меткой стрелы «последнего лучника», ни звон корабельных склянок, нет в них мечты и сказки, по-гриновски отрицающей всякую грязь земную. Зато в каждом имени есть точный намек на характер и образ жизни персонажа, и насмешка, и горечь, и угроза. Они забавны, эти имена, они символичны и приземлены до предела. Они сами — часть сюжета, втиснутого в эти обрывки мыслей и примаскированного вроде бы случайными фразами, летящими в никуда, подобно наугад пущенным стрелам.
Через них запомнится нам кое-кто из наших современников.
Кратко, пунктиром, намечает автор сюжетную линию, от которой всегда готов оторваться ради очередного «постороннего» абзаца. Он не встраивает в роман свои догадки, находки, каламбуры — он предлагает их в чистом виде. Однако сюжет складывается, у сюжета свои законы и права. Вот и получилась книга, которую надо не просто читать, но разгадывать как ребус, — мастерски составленный, интригующий, ни на что другое не похожий. Каждый читатель разгадывает его как раз в меру своего разумения.
«…Жизнь и есть ребус. В ней нет сюжета. Нет композиции… Жизнь — это хаос, в котором я пытаюсь ориентироваться».
Но, уставая от этого беспорядка, мы вдруг с благодарностью останавливаемся и отдыхаем, будто на лесной полянке:
«Хвойные деревья тоскуют о том, чего не имеют. Поэтому осенью они колючими кронами своими, словно сетью, ловят листву. А потом до холодов, до раздевающих ветров стоят в этом чужом наряде, как бедные дети в обносках».
И понимаем, что автору тоже дорога природа, что рисовал бы он эти вечнозеленые кроны в осенних листиках, но и в реальных буднях своих, и в размышлениях уже не в силах оторваться от города.
«Это письмо в форме книги. Письмо Господу Богу, то есть моему читателю, с которым нас разлучили темные силы. Я… по-прежнему служу только Ему. Я агент Его. Сообщаю обо всем, что творится на земле. Я без устали пишу и не получаю ответа».
Один из последних романов «Скорпий» — отголосок дружбы с поэтом-сатириком Владимиром Орловым. Именно к его характеру подходит столь жгучее название, и можно бесконечно удивляться, как только ухитрялись ладить эти двое — Митрохин и Орлов. Многолетняя дружба подвергалась испытаниям в жесточайших спорах о литературе, о жизни, о вере. Такой получилась сама книга — лекарство для души, и горьковат привкус ее.
«Художнику нужен искус (искушение) — отсюда искусство. Греша и каясь, он творит себя и дело свое. Он предан Богу, но и к бесам заглядывает. Но если Бог прощает, потому что любит, то антихрист, не умеющий любить, опекает только тех, кто предан ему. Художников он травит клеветами, сокращает их век ядом, петлей, пулей, одиночеством…»
Особняком, подобно крепости на краю обрыва, сложилась у Митрохина поэма «Юго-Восток» (второе название — «Кому на Руси жить»). Какие только журналисты не брались за эту тему, чего только ни наговаривали (и люди принимали!). Но поэзия — иной субстант. Здесь нельзя убеждать в том, во что сам не веришь: чуткий к интонации читатель с первых строк споткнется о ложь, дурно или добротно зарифмованную. Уловит и равнодушие, вроде бы невинное. События на сегодняшнем Юго-Востоке Украины не могут не вызывать боли у человека, тем паче у поэта. А если он, к тому же, еще и гражданин, — не могут не стать горючим источником вдохновения: «С твоим талантом стыдно спать…».
Стало быть, нельзя избежать этой темы, а сочинять хотя бы с малой долей неискренности тоже нельзя, потому что результат окажется противоположным. Вот так и становится поэзия тончайшим индикатором в отношениях между отдельными людьми, между народами и даже, увы, — в отношении к войне между частями одного и того же народа.

…В этот час я был на блокпосту,
Я молитву возносил Христу:
О семье, о городе Славянске
И еще о мире во славянстве.

Дробовик (заряжен бекасином!)
На двоих мы с малолетним сыном
Прихватили, только для острастки.
А еще — две освященных паски…

В этой поэме даже самый придирчивый критик из враждебного лагеря, употребив все иезуитские приемы, не сможет наковырять и пары слов неправды. Автор уходит в не очень далекую историю, оживляет беды народов, в коих ну ничем не мог быть повинен — а слова исподволь складываются другие, неожиданные:

Печаль обнимает мне душу,
Как бицепс манжета.
И жмет, словно докторша грушу,

И давит, и пульс мой за сто…
Я знаю мой грех. И расплаты не трушу;
И я понимаю — за что.

С каждой строфой он все настойчивей заостряет наше внимание, бередит чересчур спокойных граждан — и вдруг возвращается на другой, свой, крымский Юго-Восток, как будто клянется в верности ему и всей далекой керченской родне, всем живым и уже ушедшим. Вдохновения он набирает еще и от той земли с холмогорьем, насквозь прогретыми лиманами и солоноватой мелью Приазовья. Свой Юго-Восток он призывает в свидетели и поручители.

Шел я в распутицу. Шел напрямик.
По целине. Там, где грязи поменьше.
Мы в глухомань добираемся пеши –
Дети кириллицы и чернозема…
Господи, Боже мой, снова я дома!

И тут же перебрасывает на бумагу малую часть того тяжкого груза, что побудил написать поэму:
Опьянены державным гимном,
В порыве єдності нестримном,
В экстазе ярости кричат:
«Убей крымчан и всех крымчат!»

А сверху смотрят и молчат –
Париж, Берлин и Вашингтон…
Дюралюминиевым щитом
От пули сердце не закроешь!
И падает мой лучший кореш…

Все. Лирика и сатира остаются на потом, ностальгия и неспешная философия тоже. С этой минуты автор пестует одну главную тему, он вцепляется в нее мертвой хваткой, и читатель, если есть в нем хоть капля горячей крови, не в силах остаться в своем безмятежном мирке — он спешит догнать поэта и глянуть в его глаза, полные ярости и страданий. В поэзии Митрохина нет гладких тропинок, да их и в природе крымской нет, не говоря уже о полях сражений на Донбассе. Гостям с непривычки трудно подниматься на такие кручи, но напряженный поход захочется еще и повторить, куда внимательнее оглядывая незнакомую местность, где в толще пород попадаются драгоценные вкрапления, заметные не сразу и не каждому. Это меткие, непривычные в обиходе слова:

Права и нравы безграничны
Похлеще ностры и каморры.
На фоне том анекдотичны
Напалм Содома и Гоморры.

Это парадоксальный ход мыслей, одним слишком весомым и неожиданным словом развернутый в обратную сторону:

Ты более уже не человек –
Каратель безымянный имярек.
Ты навсегда измазан нашей кровью
И мы тебя казним своей любовью.

Иди! Живи, пока достанет сил, —
Студент престижного на Украине вуза.
Твой дед оттуда за тебя просил.
Он был Герой Советского Союза.

Кончится война, останется эта поэма. И в центре — главная, всепобеждающая мысль, авторское кредо, уже потому бессмертное, что отвечает убеждению всех нас — нормальных людей, мирных жителей Крыма:

Благослови Россию, Боже,
И дай нам сил дождать ответ,
Поскольку ничего дороже,
У Крыма не было и нет!

Хотелось бы закончить сей очерк все-таки на мирной ноте. Незавидна судьба авторов, пишущих только в стол (теперь — только в Интернет). И все же, при всей непопулярности литературы в наш век затяжного безвкусия и бескнижья, встречаются охотники до книг настоящих. Вот и в последних сборниках Митрохина, будь то проза или поэзия, не нашлось места для случайного, скорого, — для всего, что сочинялось почти экспромтом, ради свежего образа, рифмы, необычной формы, оригинальной мысли. Эти «рифмованные и нерифмованные речи» смакуешь не спеша, дабы унести в себе их послевкусие — светлое и немного грустное, как часто бывает от воспоминаний о родном доме, от выхода на природу, от прикосновения к неподдельному искусству.

Пряно пахнет лебеды прохлада,
В аромате привкус винограда.

А еще — благоуханье дыни,
А еще — пьянящий дух полыни.

Этот незатейливый букет
Хорошо я помню с детских лет.

Отголоском ласточкина смеха
Тех времен во мне витает эхо.

Мне все чаще кажется, что весь
Большей частью там я, а не здесь.

Там живет душа моя, всегда,
А сюда приходит иногда.

Дмитрий Тарасенко