Луис Пиментель

ЧТО ЗНАЕШЬ ТЫ?..

Что знаешь ты о тысячах часов
и о веках, что дали трещину,
чтоб груди у тебя удерживали свет
в полнейшем равновесии
и озаряли это чудное пристанище?

А эта сила множества мгновений,
что гладко полируют твои бедра
слоновой цвета кости
и розами чело тебе венчают?

Минули тысячи ночей и дней,
чтоб галька ног твоих
преобразилась в пару легких крыльев.
Чтобы твой голос в воздухе не гас,
как много затупилось инструментов!
А сколько нужно было тишины,
чтоб ныне твои руки
могли ночную срезать розу?
И сколько времени на небо и на землю
бессмысленно пришлось глядеть,
чтоб ты теперь
могла тихонечко заплакать?


ПАНТОМИМА

Дайте, дайте мне этот огромный рояль,
до блеска отполированный ночами…
Здесь, под соснами,
на взморье.
От нищеты,
от беспросветной бедности
уже умер Пьерро —
не зовите покамест луну!
А Лафорг в глухом захолустье
на лиловой сосне повешен —
обваляный в муке полишинель;
ледышки капают с его разутых ног,
его востроносые туфли мертвы,
точно холодные самоцветы.

Судья, заседатель и пристав,
ножницы для вскрытия,
какими потом подстригают мирты
в запущенных садах.
Распахните, распахните его лунный наряд,
оторвите его звездные пуговицы…
Нет у него ни груди, ни чрева…
Отрежьте ему руки,
которые он воздымал, танцуя
вокруг мраморного фонтана,
и ноги из светоносного льда,
когда танцевал он с Кориною Ари.
(Рояль — роскошный — под небом,
и фагот, со своим темным голосом
и ореховым звуком).
Она — обнаженная, белая Леда,
с виолончелью меж бедер —
лебедем, задыхающемся в экстазе…
Вот, вот
настал момент,
чтобы вызвать луну!
Не думайте, что явится она
над узенькими улочками,
чтобы мукой осыпать
заросшие давнишей грязью крыши —
она над морем
средь лиловых сосен.

Начнем же наш концерт:
песок лучится,
а море всё молчит.
. . . . . . . .
Пляши, пляши, пляши.
Кружись, кружись, кружись.
Обугленные срезанные камелии.
Ночной зацветший пруд,
Лафорг и его луна из захолустья.
Пляшет, пляшет Корина Ари,
быть может, погибшая где-то на севере.


ПОЭЗИЯ — ВЕЛИЧАЙШЕЕ ЧУДО СВЕТА

Я расскажу тебе всё, как есть.

Поэт — беспристрастный мастер.
Я отведу тебя в мое царство,
где тебя ждет
знамя надежды.
Не стану тебе показывать его —
унылое, прилипшее к флагштоку,
одинокое под пепельным дождем.

Напрасно думал я,
что самый грубый, неотесанный человек
не может снять обувь,
чтобы войти в наше царство.

(Поэзия — величайшее чудо света!)

Я заствлю тебя увидеть сквозь твои заскорузлые ладони
свечение твоей крови.
Мы так отполируем твой шершавый фасад,
что он будет сиять, как луна.
Я не заставлю тебя ни ворочать тяжелые камни,
ни взбираться на высоченную гору,
дабы водрузить
знамя моего стиха,
ни подпирать плечами ночь.
Всё это уже сделал поэт
за тебя, для тебя и для всего света.
Уверяю тебя, что ты изумишься,
любуясь на звезды.

Грубое прикосновение твоих рук
когда-нибудь познает незримые ночные розы.
Ты почувствуешь бульканье собственной крови
и наше общее молчание,
когда б ты сказал:
груди любимой моей…
Тебя ослепит сиянье
под зеленою сенью леса.

(Поэзия — величайшее чудо света!)

Мы претворим в музыку твой хриплый голос —
здесь-то используешь вульгарную речь.
Ты дашь имя каждой вещи —
дереву, лошади, камню —

и узришь рождение потаенной жизни
в ее совершеннейших очертаниях.

Взгляни на этого муравья —
неутомимую кроху!
Чьи искусные пальцы
сотворили такое малюсенькое сердце,
что ныне бьется под высокими деревьями?

Чувствуешь, как сдвинулась тишина?
Это ночная темень
рассекла лес:
нежные, безмолвные перья,
дыхание ночи.


К РОСАЛИИ [*]

Хватит плакать.
Она всегда оплакивала всех.
Умолкнем…
Вот что я вижу:
трещины на звездах,
открытые глаза мертвых детей, вперенные в дворцовые залы.

Умолкнем…
По углам возгорелись алтари безмолвия;
дождь этаминовых  цветов в унылых переходах.
Перекошенныеми устами ты призываешь мертвых
и потерпевших крушение на солнцепеке,
в тумане, в вечном мраке.

Фартук могильщика и клабдище между туманом и морем;
мертвый черный корабль в пути;
желтые скулы, искаженные болью;
наглухо закрытый балкон, полный птиц и засохшей листвы;
груди, высосанные до последней капельки света;
руки между миртом и луной, под зацветшей водою пруда.

Что ты делаешь во мраке, который всё время сгущается,
или в ночи, которой не будет конца?
Без тела, без одежды, без голоса,
темный венок, музыка роялей в трауре…
(Дождь каплет на розы и на дворцовые лестницы).

[*] Росалия де Кастро (1837 — 1885) — крупнейшая галисийская поэтесса.


ВОСКРЕСЕНЬЕ

Вспоминаю тебя,
бедняжка Лафорг —
ты ушел со своей
захолустной луной.

Утомление
лиц и тел…
Какая скучища!

Приди со своими
изящными руками,
с глазами родом оттуда,
где рождается ветер.

Ныне в своем городе
я знаю даже мертвых…
Какая скучища!

Приди, приди же,
неповторимая краса!


ДЕТИ

Укрыв свой страх
В складкахмаминой юбки,
боится ощутить биение
слабого сердечка в тщедушной груди.
Как сохранить или защитить
такую хрупкость?
(Словно листок на ветру!)

Помните: эти вереницы глаз у подкидышей
по воскресеньям —
словно розы, выращенные в тени?

(О королевских детях речь не идет).

А эти вечно открытые складные ножи,
готовые в них вонзиться
в ночных кошмарах!
А по темным углам —
безмолвные слезы.

Ребенку неведома смерть;
но порою до нас доносится крик
из мира, неведомого людям.

А этот неразрешимый вопрос,
на мгновенье застывший у них в глазах?
А этот нежный, грустный свет,
озаряющий
нежный и кроткий лик?

Но есть и одинокие дети —
странные дети,
коим ведома смерть.


ИМЯ

Есть для него стихи, мои стихи,
стихи избранных поэтов,
дабы подарить ему вечность.
Так вот
его истинное рождение.

Ах, как волнительно тебя окрестить
в ожидании
нужного слова!
Вот откуда эта боль
и пламенное стремление
сделать вечностью время ожидания.

Слово придет без имени,
обнаженное,среди безмолвия.
Ах, как волнительно тебя окрестить,
какое чудо — подыскать тебе имя!
Есть ведь слова, прожившие
лишь мгновение
(купель в полумраке,
и светоносный алтарь,
и поэт в полном облачении),
а есть и мертвые слова,
и те, что в одиночестве живут.

И слова, пробуждающие кровь
в пальцах у слепого.
И слова, что закрывают веки умирающим.

И легкие слова,
носимые ветром.

Ты сможешь жить…
Тебя ждет имя, которое, словно покровом,
облачит твое тело.
Оно войдет в твою кровь,
войдет в твою жизнь,
в твои поступки и в твое время.
Оно будет охранять твой сон.

Твое имя не утратит аромата.
Оно, в безмолвии,
будет вечно создавать тебя.
Оно — единственное,
что ты возьмешь в мир иной.


ПРОГУЛКА

Один я,
почти один.
Созерцаю небо — нежное,
точно тончайшая шерстяная пряжа.
Река столь спокойна,
что кажется застывшей,
и под этою массой,
похожей на прозрачный сироп,
блещут камешки
и веселят мне сердце.
Непрестанно дрожащие ивы
уснули
в предчувствии вечера.
Воскресенье…
И как будто все,
даже птрицы,
подались в город.
Старая мельница
вертится на реке —
так тихо,
что даже ее безмолвие
в реке отражается.
Но вот…
По узкой дороге
на другом берегу реки
движутся сельские похороны.
(Кто бы мог умереть
в столь сладостный вечер?)
Вижу я — на то я и поэт, —
что в гробу
он одет по-воскресному:
белая рубашка, черный костюм,
яркий галстук
и новые ботики.
Под ногтями у него своя земля,
и его заскорузлые пальцы
онемело скрещены
на груди.
Глядят его глаза
в столь нежное небо.
Неподалеку остоался его домишко —
запертый, покинутый, безмолвный.
Вокруг домика —
загадочное одиночество,
под стать реке.
Одиноко прогуливаясь,
возвращаюсь я к жизни.


ПОХОРОНЫ БЕДНОГО МАЛЬЧИКА

Волынщики дружно
за гробом ступают.
Весь в черном отец.
Средь моря
белеется парус.

Несут его дети.
Он легче пушинки.

Внизу плещет море;
прохладою веет
рассвет.
Он в чистой
рубашке
и туфельках белых.

Несут его дети.
Он легче пушинки.


ЗИМА В МОЕМ ГОРОДЕ

Все небо — как из тонкой паутины,
жемчужно-серое.
Поет петух,
он — словно пламя на снегу.
Ограды спят —
округлые и нежные.
Людские голоса
в душистых изголовьях
тонут.
Часы без боя.
Как белая мука —
снежок.
Войдет луна,
как ломтик дыни —
холодный, сладкий.


ЗЛАЯ ИГРА

Этот мальчик
выкалывал глазки
птичкам;
ему нравилось, как пропадали
эти капельки
воздуха и света,
эти чистые росинки
свежего утра.
. . . . . . .
Потом выпускал их
в полет
и смеялся, когда они
натыкались на ограду его дома
с жалким
стуком.
. . . . . . .
Кем он стал, когда вырос?


ЧУЖАК

Поэту и другу Карбальо Калеро

«Мы, люди,
боимся всего».

Ты один в этом городе,
с той, о ком не мечтал никогда.

Вспоминаешь свои колокола,
чьи удары
твои уши успели забыть.

Ты медленно бродишь,
не смея ни с кем
обменяться улыбкой.

Глядишь ты на дом,
где матери в окна не смотрят.

Ты страшишься предместий.

Ты знаешь, что флаги там
поникли и прохудились.

Ты знаешь, что есть
одинокий час,
увенчанный смертным безмолвием.

Ты знаешь, что каждый день
умирает человек,
никому до сих пор не знакомый,

в чьем последнем взгляде
отразилась
неведомая ему
пустынная площадь.

МОЕ ПРИСТАНИЩЕ

Сколько раз я дрожал от испуга,
как подумаю, что могут закрыться двери  моего пристанища!
Здесь и нищему места не хватит.

Прихожу сюда со скудной поклажей
мусора и отходов.
А собираю я их целый день!

Время идет.
И эта темная, жалкая куча —
о, Господи, какое чудо! —
преображается в блестящую
груду самоцветов.

Багодарю тебя тысячу раз,
моя поэзия — мое царство и пристанище…

Но вновь дрожу я от испуга,
как подумаю, что двери могут закрыться.


ЕСЛИ Б Я УЗНАЛ…

Если б я узнал,
что на самой высокой горной вершине
начертан мой стих…

Или в морской дали,
где дуют
свежие ветры…

Или в недрах земли,
где родятся слепые…

Я пошел бы туда,
со своим утомленным сердцем —
ведь там должно быть мое царство.

Кто стал бы ждать моего возвращения?

Я — одинок, одинок,
лицом к лицу со своим знаменем
или моим покоренным стихом.


Я НИКОГДА ТЕБЯ НЕ ВСТРЕЧУ

Еще один день безмолвно
угасает в городе.

Я никогда тебя не встречу!

Поднимал я тяжелые камни.
У меня в руках,
дрожащих от страха и омерзения,
побывали теплые птицы и холодные пауки.

Слушал я свое сердце
у приморской дубравы.

Просыпался я спозаранку,
чтоб созерцать эти похороны,
которые проходят на рассвете.

Я никогда тебя не встречу!

Лучезарным утром
я увидел, как мать
воздымает ветром своим волос
эту золотую пылинкуслоновой кости.

И еще увидел, что свет
у нее на груди
возносит хвалу дню.

Я никогда тебя не встречу!

Я посмотрел в глаза любимой.
Отчего пусты ее сады?


СНОВА

На этих холодных стенах
ищу я гвоздь,
чтобы повесить свое одиночество.
Снова, снова страх!
В уголку,
где был мой алтарь,
ныне — сломанные слова,
отбросы языка.
Неужели больше не найдется слов
для моих стихов?
Разорена комната
моих знамен.
Не разваются
по воздуху они.
Я потерял свое царство?
Меня окружает безмолвие,
словно в миг, когда
закрывают священную книгу.
Снова, снова страх!
Кто раскрыл ложе,
где наслаждались
слова моих стихов?
Боже мой, я больше не буду поэтом!


ПОСЛЕДНЕЕ МОЛЕНИЕ

Господи!
Я не прошу Тебя
ходить по водам.
С Тобою рядом я присяду.
Мое оружие
там, на песке лежит.
Пусть море
стережет его…
Устал я!
Прошу Тебя
замкнуть
златые двери далей.
Оттуда шли мои стихи.
От этой яркой птицы
чело мое устало.
Пусть только тень
останется над морем.
Устал я!
Пусть лилиями
падет
мне на ресницы сон.
И ни о чем не спрашивай меня:
не то начать
придется мне сначала.
Какая наступает тишина,
когда везут в последний путь кого-то!
И мне такая тишина нужна —
непроницаемая тишь,
какая иногда бывает
в святилище, что на мгновенье
затворено и опустело.
Безмолвно море,
и на песке
мое бессильное оружие
исчезнет вскоре.
Я грезить не хочу
загадочными далями.
Пусть улетит диковинная птица!
Какой прохладою мое чело
покров Твой овевает!
О Господи,
закрой навеки мою книгу!


ПОКЛОННЫЙ КРЕСТ

По которой дороге ушло ее тело?
Две дороги ведут ее к морю,
и одна — к нежнейшему лугу.
Ступали босые ноги,
а волосы развевались по ветру.
Поведай мне, Господи —
Ты же видел, как она шла!
Две дороги ведут ее к морю,
и одна — к нежнейшему лугу.


ПЕСНЯ, ЧТОБ ДИТЯ НЕ УСНУЛО

Моему большому другу Пиньейро

Не спи,
мой малыш…
Прыгай, кричи, плачь.
Отец твой ушел.
Разорви ножками
этот саван
страха.
Не закрывай глазки,
малыш.
Ветер воет —
не закрывай глазки.
Смерть
ходит кругами.
Я вижу
мутную реку.
Прыгай, кричи, плачь.
Отец твой ушел.


?

Бедные сапоги потерпевшего крушение!
Жалкие, прохудившиеся подметки
стоят на полу храма.
Рядом — живописная шляпа
и видавшая виды тросточка,
склоненная голова,
горькая улыбка.
Чего не хватает в его нелепой одежде?
Тишина…
Не смейтесь, ребята!
Смотрите: это Шарль молится.


ГАЛИСИЙСКАЯ МАТЬ

Тебя зовет Росалия.
Не уходи!
Ни камелий,
ни колоколов.
Сними этот
кладбищенский фартук,
который все время ты носишь.
Крикни громко и встань;
позови своих утопленников
и своих мертвецов;
поговори с ними строго.
В твоем кварцевом чреве
зародилось земное дитя.
Непраздная, ты стоишь
на утесе
возле мрачного моря.
Крикни громко и встань.
Воздень руки
и открой свои ясные, чистые очи.
Погляди на небо —
Бог чего-то ждет от тебя.


ПЕРВЫЙ МОНАСТЫРЬ

Как будто это были
первые людские голоса
на пустынном ландшафте.
Над их головами
тень от полета
тихонько пронеслась ввечеру.

Холодны скалы, тверды.
Развевались их бороды,
и открытые очи
в бескрайнее небо глядели.

Могучие руки молчали,
босые жилистые ноги —
на безмолвной земле.
Голоса не походили
на людские.

Хор людей
пел впервые;
и над их головами
плыл сладостный голос.

Не было детей
среди складок
их ряс,
и не сидели женщины
на твердых скалах.

Они пели впервые,
и вдали откликались леса.
Никто не знал
их музыки:
ни реки, ни камни.
Их босые ноги
на холодной земле
хранили молчание.
. . . . . .
Настала ночь,
и эти люди
уже пели под куполами.


ВАЛЬС БЕДНОЙ ДЕВУШКИ

Танцуй, танцуй, танцуй.
Твои лохмотья остались
на лестнице.
Ты — в богатом ларце;
прекрасную грусть
воспевает рояль,
тень аккордов
падает на твое статное тело.
Танцуй, танцуй и кружись
в этом старинном бархате.
(Жемчужное ожерелье
отражается в зеркалах).
Как округлы твои груди!
Твои холодные бедра —
перламутр на черном дереве.
Чудесный и сладостный свет
в глазах у тебя.
Танцуй, танцуй и кружись,
забудь о своих лохмотьях.


Перевел с галисийского
Андрей Родосский