Василий Кейметинов-Баргачан. Чивкачан

Василий Кейметинов-Баргачан

ЧИВКАЧАН
Поэма

Перевел с эвенского
Андрей Родосский


Когда сложили сказание это —
Тайна, сокрытая от всего света.
Она ведома только отрогам гор.
Много веков миновало с тех пор.
Сменились многие поколенья,
Их поглотила река забвенья.
Потоки по руслам иным устремились
И даже скалы слегка изменились.
Лишь о прабабке моей преданье
Не изменило свое содержанье —
Свежо и юно звучит, как прежде,
Людские сердца приобщая к надежде,
Обогащая люд молодой
 Народною мудростью вековой.

Начну легенду словами своими
О девушке — Чивкачан ее имя.
Эта эвенка вечно юна,
Хоть много столетий живет она,
Не старея, не умирая,
Как сама жизнь — всегда молодая,
Радостна, весела, озорна,
Без богатых нарядов прекрасна она,
А душа у нее полна добротой,
И лучится ласкою нежной такой!
Бодрила унылых ее доброта —
Так разбегается темнота
При первых лучиках солнца с утра…
Душа Чивчакан, до чего ты добра!
Шагами легкими девушка шла,
Будто птица, что расправляет крыла,
Земли касаясь едва-едва…
Тянулись к ней и цветы, и трава,
Согреваясь ее душевным теплом,
И целовали нежно потом.
Отчего же имя носила девица
Чивкачан, то есть певчая птица?
Очень чуток ее был сон,
И лишь тогда приходил к ней он,
Когда завершали птички пенье,
Прерывая песню-хваленье,
Как будто она лишь вздремнуть могла,
Чтобы приняться вновь за дела,
И торопилась она пробудиться,
А будила ее ранняя птица,
Касаясь воздуха легким крылом, —
А воздух тоже забылся сном.
И в этот миг Чивкачан пробуждалась
И радостно с ранней зарею встречалась,
А та теплый свет разливала свой,
Целуясь с травинками и росой.
И вся просыпалась природа живая,
Полною грудью воздух вдыхая,
Брызги радости и упоенья
Изливая в чудесное это мгновенье,
Ярко играя в прохладной росе…
«Нигде никогда не скрыться красе, —
Люди твердят не первый уж век, —
Добро найдет всегда человек:
Золото ищет в земле с давних пор,
За алмазами лезет он в недра гор…»

* * *

О Чивкачан молва и сказанья
Прошли по всей тайге Верхоянья —
Подобно тому, как весна молодая
Проходит, землю всю оживляя.
Много сказано добрых слов —
И, хотя Чивкачан из семьи бедняков,
Раз уж дочка у них такая,
Они богаче, чем все семьи края!
Любовь всеобщая к ним была —
Все в ней искали людского тепла,
Какого не видел никто на   свете!
Хотели, чтоб с нею дружили дети
И сделались и мудрей, и добрей,
И шли дорогою верной своей.
Но другом, которого ближе нет,
У Чивкачан был Нэге — ее дед.
Учил он ее ловить рыбу на уки, [1]
В охотничьей наставлял науке,
В которой равных себе не имел;
Но вдруг дед Нэге тяжело заболел —
Ноги ослабли, угасла сила…
За ним Чивкачан неустано следила,
Чтоб старика не угробило горе —
И дед Негэ поправился вскоре
От внучкиной доброй и легкой руки —
И стал он на жизнь глядеть без тоски,
И каждое утро стало светлее,
И каждый день становился добрее.
Ей бы веселиться да жить,
Ей бы только любимою быть,
Ей бы слышать лишь похвалу,
Чтоб в жизни не было места злу.
Но иная ее ожидала доля:
Пройти по жизни пришлось поневоле
В жестокой и беспощадной борьбе —
Не позавидовать этой судьбе!
Жребий лихой ей много принес
Тяжелых потерь и горьких слез.
Видно, удачи достоин лишь тот,
Кто со злом борьбу неустанно ведет.
Так Чивкачан по жизни прошла,
Стремясь к добру, уклоняясь от зла,
За время своих многолетних скитаний
Суровых не избежав испытаний.

ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ

Однажды погожим осенним днем
Брат Чивкачан, ее мать с отцом,
Оставив домашнюю всю заботу,
В горы отправились на охоту,
Где зубья черных скал вознеслись,
Устремляя пики в небесную высь,
Там, где раздолье свистящим ветрам,
Где заря пробуждается по утрам.
С внучкой остался лишь старый дед:
Болен он, и ему много лет —
Он на охоту пойти не смог,
С ним остался Уер, — озорной щенок.
Радостно, средь веселья и шуток,
Минуло целых двое суток —
Их забавлял озорной щенок,
Верный и чуткий их дружок.
Дед сказки рассказывал, внучка ела —
Так незаметно время летело.
Но скоро закончилась еда,
И надвигалась на них беда.
Но унывать-то было грешно:
В озере рыбы всегда полно.
Чивкачан сходить на рыбалку может,
А Сэвки [2] ей в этом деле поможет.
Но сердце у Негэ забилось слегка —
На душе тревога у старика…
И вот Чивкачан воротилась домой —
Богатый улов принесла с собой.
«Хороший улов нам сегодня дан», —
Молвила дедушке Чивкачан.
«Что-то нынче дневное светило
Рано лучи свои погасило,
И на сердце покоя нет», —
С тихою грустью ответил дед.
«Дедушка, ты кручинишься зря,
Когда вечерняя гаснет заря.
Рыбка есть для щенка и для нас,
И я сварю ушицы сейчас», —
Подбодрила дедушку Чивкачан,
Но щенок залаял и зарычал.

Вот закипает уха в котелке,
Но дедушка рад не вкусной ухе,
От которой он до утра будет сыт,
А гордость за внучку его бодрит, —
Ведь обучил он ее науке
Рыбу ловить с помощью уки.
Это недевичье дело у ней
Лучше пошло, чем у многих парней —
На удочку стала рыбу ловить
И может сейчас всю семью прокормить.
Вот котелок зашумел, закипел,
Словно хвалебную песню запел.
И все же пламя тревожно трещит,
И сердце у деда тревожно стучит.
Как будто к чуму крадется тихо
Страшное, непоправимое лихо!
Кажется, будто чужое дыханье,
Словно хищника злое рычанье,
Что землю и темный лес потрясает,
И все остальное тогда умолкает.
В чуме тоже царит тишина:
Мигом смолкает и треск огня,
И котелок с ухою остыл…
Ни у кого шелохнуться нет сил,
Страхом даже щенок обуян —
Лежит на коленях у Чивкачан,
Защиту найти у хозяйки чая…
Мучит тоска, не отпуская…

Вдруг слышен треск и шорох глухой —
Кто-то ломает в пути сухостой.
Внучка и дед прислушались к шуму:
Грозно медведь приближается к чуму.
Гордо окрестности хищник обходит,
А возле чума носом поводит,
Там и решает остановиться:
Чует он запах свежей ушицы…
Вот, покидая девственный лес,
В чум головою он смело пролез,
Алчно разинув слюнявую пасть,
На всех наводя смертельную страсть,
И, наконец, подойдя к котелку,
Вылакал он во мгновенье уху,
Слопал он жадно всю рыбу, все кости,
Тут и не стало страшного гостя:
Он не обидел, не тронул людей —
Скрылся спокойно в чащобе своей.
Он удалился — и тихо все стало.
Только у дедушки в сердце немало
Стало роиться мучительных дум,
Только покинул медведь его чум:
Дед из-за хворых, немощных ног
Новой беды отвратить бы не мог.
Горькой кручиною весь обуян,
Дедушка очень жалел Чивкачан:
Чем ей помочь, коль нагрянет беда?
Прежние припоминал он года,
Что пролетели, прошли безвозвратно,
Словно пытаясь вернуть их обратно;
Молодость вспомнил, когда, полный сил,
Он на медведя с гидом [3] ходил.
Как старику суждено умереть?
Должен задрать его сотый медведь,
Если сам им не будет убит —
Древнее так поверье гласит.
Но не попался ему этот сотый,
Пока не покончила старость с охотой.
«Отчего ты нашел меня только теперь,
Перед смертью моей, косолапый зверь?
Меня не сломила грозная сила —
Старость немощная наступила! —
Нэге воскликнул. — Силы не стало —
Скоро придушит меня одеяло [4].
Медведь! Нечестно поступит тот,
Кто заест того, кто и так смерти ждет!
Гнетет меня тяжесть прожитых годов —
И я уж давно умереть готов.
Создан я Сэвки и предан ему —
Душу отдам ему одному.
Зачем, медведь, столь жесток ты к тем,
Кто немощен и беззащитен? Зачем?
С сильным сильный и с равным равный
Выходит на поединок славный.
Что же ты внучку мою напугал?
Лучше б меня в темный лес ты забрал,
Коль суждено мне умереть
От твоих когтей, раз ты сотый медведь!
Иль вызываешь ты внучку мою
Сразиться с тобою в смертельном бою?»


«Дед, а дед! — Чивкачан сказала. —
Про медведя так зло говорить не пристало.
Сэвки нас охраняет, быть может,
В беде не оставит, в горе поможет.
Сожрал медведь наш скудный припас,
Наш ужин — зато не тронул он нас:
В нас не видит он равных по силе врагов,
И потому лишь дразниться готов.
Не гневайся, дедушка мой дорогой!
Быть может, сегодня вернутся домой
С удачной охоты папа и мама!»
«Не слышно мне! — дед отвечает упрямо. —
Никто оленя сейчас ездового
Не погоняет, честное слово!»
И верно: никто не приехал в тот день —
Еще далеко был от чума олень.
Ночь подарила живительный сон —
Деду и внучке дал бодрости он.
Внучка проснулась ранней порой,
Как певчая птичка, вместе с зарей,
И снова рыбачит, тревоги не зная,
С веселым щенком беззаботно играя…
Две полных уки она наловила
И дедушку сытно ухой накормила.
И вечером было готовить не лень —
В сети попались линь и таймень.
Но темные тучи надвинулись снова
На беспредельность неба ночного,
И снова тревожная, тяжкая дума
Поселилась в душе обитателей чума.
«Чувствую сердцем, — промолвил дед, —
Ждать нам пришествия новых бед! —
И обратился к внучке своей:
«Снова придет косолапый злодей,
Чтобы насытиться нашей ухой,
А после — покончить с тобой и со мной.
Вот я лежу, — добавил он хмуро, —
Точно негодная старая шкура.
Сил уже нет, но смерть не страшна —
Успокоенье несет мне она.
Жаль только одно, солнце жизни моей:
Мне тебя не спасти от звериных когтей!
Хоть за тебя я чувствую страх,
Все же ты крепко стоишь на ногах.
Невелика, Чивкачан, в тебе сила,
Только природа не обделила
Мудростью и умом, коим впору
Сдвинуть с места высокую гору.
Прадед твой это знал, Чивкачан —
Мудрец, ясновидец, великий шаман.
Что же ты сделаешь, чтоб не попасть
К зверю лесному в алчную пасть?
Множество передумал я дум,
Когда ты нынче оставила чум
И на рыбалку пошла со щенком.
Так не тревожился я ни о ком!»

Так старый Нэге говорил с Чивкачан
И вспоминал, что предвидел шаман —
Все говорили о нем с замираньем,
Смотрели с любовью и упованьем:
Три века подряд в его было власти
Людей охранять от всякой напасти.
«Может, поможет тебе твой прадед
Чтоб верную гибель твою отвадить».

И тогда Чивкачан встрепенулась,
Как юркая птица, что только проснулась —
Ведь речи, сказанные стариком,
Полоснули душу, словно ножом:
«Боязнь я тоже могу победить
И страх перед смертью в себе подавить.
Страшно другое — жить, не веря,
Что тебя не спасу я от лютого зверя.
Бабушку нашу задрал ведь медведь —
Нам же не хочется так умереть!»
Внучка слова эти произнесла,
Вышла из чума и в лес побрела.

«Как дорожу я ее любовью —
Сердце у внучки сочится кровью!
А для чего ей жалеть меня?
Недолго уж до последнего дня.
Сэвки, внучке моей помоги,
От всех напастей обереги,
Чтоб ей ни горя, ни бед не видать —
За это я душу готов отдать!»
Так молился Нэге-старик,
О хвори своей забывший на миг —
И тяжкое стариковское горе
Растрогало небо, и землю, и горы.
Кого не разжалобит дедова хворость!
Меж тем Чивкачан собирает хворост,
Под шкурою, что у входа лежит,
Она растопку припрятать спешит.

Вновь черные тучи ползут во мгле,
Вновь разлилась темнота по земле,
Среди ветвей нависая хмуро:
Ни дать, ни взять — звериная шкура.
Задрожала земля, очнувшись от сна,
Словно могучего зверя спина.
Не прекращая зычно рычать,
К чуму медведь подходит опять
На своих лохматых, когтистых лапах —
Снова ухи привлек его запах.
Голову в чум просунул привычно,
Чтоб наладиться ухой, как обычно.
Боязни у внучки не видно в глазах,
Не выказал и дедушка страх.
Облик у них и тверд, и суров:
Каждый к любым испытаньям готов:
Когтистого хищника грозный вид
Ни внучку, ни дедушку не страшит.
Тем временем зверь косолапый лесной
Спешит насытиться вкусной ухой,
Рыбой полакомиться всласть.
Чтоб успокоить медвежью пасть,
Дедушка Нэге палку схватил
И в морду хищнику ткнул что есть сил:
Пускай лучше зверь его съест живьем,
Чем издевается над стариком.
Но сила совсем у него оскудела —
Покинула дедово дряхлое тело.
Решил он тогда закричать во все горло,
Чтоб у медведя дыханье сперло…
Да только в глотке у дедушки сухо —
Даже слово сказать не хватает духа.
Но тут Чивкачан незаметно достала
Растопку, что под шкурой у входа лежала,
Подожгла ее тихо… Раздался треск,
Вспыхнул огонь, точно молнии блеск.
И Чивкачан, позабыв про страх,
Пихнула медведю огонь прямо в пах.
Вспыхнула шерсть у него между ног,
От боли рева сдержать он не мог.
Как будто вмиг разразилась гроза!
Вспыхнули дикого зверя глаза,
И к выходу быстро попятился он,
Жарким пламенем обожжен,
И, не помня себя, со всех ног,
Пустился хищник лесной наутек,
А вслед за ним — озорной щенок…


Снова вернулась в шум тишина —
Уже безобидна, но все же страшна.
Сидит Чивкачан настороженно,
Молчит Нэге, точь-в-точь оглушенный.
Но вот раздается чье-то дыханье,
Словно кузнечиков стрекотанье,
И у самого входа в чум
Послышался вдруг непонятный шум.
Тут же в чум пробрался щенок,
Высунувши розовый язычок,
И вскоре жалобно завизжал:
Никто, мол, его не поддержал —
И сразу вновь устремился в лес,
Заскулил и опять исчез.
«Я ж просила тебя — беду не накликай,
Чтоб не вернулся к нам хищник дикий!
Предков старинные обереги
Забыл ты», — внучка вспылила на Нэге,
И в голосе прозвучал укор.
Тут схватила она топор
И вышла из чума на помощь щенку.
«Увы мне, старому дураку, —
Нэге воскликнул. — Мне свет не мил!
Опять я медведя сюда заманил!»
Хилый старик, вставая, стенает —
Но тут услышал, что Уер лает.
Лай возвещал веселье и радость,
Словно великой победы сладость.
«Сквозь темную ночь и тайгу глухую
Радость ли ты нам несешь? Какую?» —
Дед заворчал злобно и глухо.
Но уловило чуткое ухо:
Цокот копыт слышно вдруг стало,
Слышно, как дышат олени устало,
Слышен какой-то неясный шум —
И тут Чивкачан врывается в чум.
Деда она обняла своего,
Целует, будто ребенка, его,
И снова целует, при том говоря:
«Я на тебя рассердилась зазря:
К счастью, вернулись в наш чум наконец
С охоты и брат, и мать, и отец!»
Дед глубоко вздохнул в облегченье,
Его внучка целует и просит прощенья.

Везде, где живут оленные люди,
Слух разнесся о явленном чуде.
Каждый чум и каждый стан
Толкует о храбрости Чивкачан,
Прославившейся красотою своею —
Сама природа любуется ею.
Да, красота ее неотразима —
Но прослышал об этом негодник Чима,
Который был страшней и лютей,
Чем целый десяток хищных зверей.
Как смерча, боялись его все в округе!
Злее собак у него были слуги,
И каждый стремился обласкан быть им —
Властным и сильным богатством своим.
Но некоторые убегали от Чимы —
Была его злоба невыносима.
Было много жен у него с давних пор,
И все красавицы, как на подбор.
Девушек лучших порою весенней
Выбирал он, как выбирают оленей,
И слуги их, будто псы, стерегли,
Чтобы они убежать не могли.
Женами Чима был окружен,
Да недолог был век у бедных жен,
Живших безропотно с мужем богатым.
Тяжкий дух был в чуме проклятом:
Женщины обречены на страданье,
Входят в чум, как на истязанье,
Когда хозяин — их муж-злодей —
Хотел насладиться жертвой своей.
На чум Чимы соседи все сразу
Глядели с ужасом, как на заразу.
Выжить сумела кое-как
Из жен Чимы одна лишь Гевак.
Ее красота и ум — вот причина,
Что она смогла родить ему сына.
Отводил от нее мужнин гнев неминучий
Ясный ум ее, крепкий, могучий;
Нежные Чима услышит слова,
Только начнет сердиться едва.
Сына Гевак сумела поднять —
Красивого, умного, как и мать.
Старалась она, чтоб не знал он лиха…
В честь дедушки звался он Миха —
Дедушка был шаманом у ней…
Юноша был краше всех и умней.

У пригожего Михи нежный румянец
Играл на щеках, точь-в-точь померанец,
И все соседи сходились в том,
Что не было равных ему умом —
Как будто великого Сэвки веленьем
Обязан он солнцу своим рожденьем.
И старики рассуждали чинно:
«Счастлива мать подобного сына!
В чуме смерти выжить сумела,
Оттого что вела себя мудро и смело.
Ей удалось оградить их обоих
И от убийства, и от побоев».

О Чивкавчан расносится слух —
И вмиг захватло у Чимы дух:
Прослышал он, как прекрасна она —
И потекла по губам слюна,
И от волненья сдавило грудь…
Быстро собрался он в дальний путь.
Тщеславный Чима выносил план —
Сына женить на Чивкачан,
Однако гонца отправил он прежде,
Чтобы тот возвестил о его приезде.
Но среди добрых оленных людей —
А их немало в округе всей —
У Чивкачан оказалось много родни —
Сильными, умными были они:
Пустились, оленей своих не жалея,
Опережая гонцов злодея,
Чтоб сообщить, что задумал Чима,
И утомились невыносимо.
И вот по тайге разбегаются толки
Словно голодные серые волки.
Недобрая весть пронеслась, как волна,
И вот, наконец, достигла она
Бедного чума, где Око жил
(Отец Чивкачан это имя носил).
Все об этом узнали — и вскоре
Людьми овладело страшное горе.
С печалью Око не мог совладать
Плачет Эку, несчастная мать,
Лишь старый Нэге невозмутим —
Точно крепкий пень, сидит, недвижим,
В мысли тайные погружен,
И напряженно думает он,
Как им теперь поступить на деле —
Всё же медведя они одолели!
Вот, наконец, набравшись сил,
Старый Нэге заговорил:

«Внучка! Слезами не смоешь горя,
Жалобами не сдвинешь горы.
Ты, Чивкачан, нас, мужчин, храбей,
Сметливей видавших виды людей.
Сильною духом ты оказалась —
Лютого зверя не испугалась.
Ты сумеешь злодея перехитрить
И жестоких слуг его обдурить?
Иначе может прерваться наш род —
Ему конец навеки придет.
Спасешься — твое спасенье спасет,
Милая внучка, целый наш род.
Нас-то спасать нет уже смысла —
Смерть над нами над всеми нависла.
Здесь будут бессильны отец и мать —
Не им тебя от злодея спасать».

Тут Чивкачан решительно встала —
Дедова речь ей в душу запала.
Деду Нэге она твердо сказала:
«Дед, я твои слова разумею.
Да, я не сдамся, как падаль, злодею.
Вот что: поставьте мне чум в отдаленье,
Там уж сама приму я решенье».
Что за решенье — никто не знал,
Да и расспрашивать тоже не стал.
Всё же поставили чум в отдаленье,
Веря, что в этом — ее спасенье.
Тут принесли ездовые олени
Добрых людей со светлой душой
На выручку Чивкачан молодой —
Чтобы помощь в спасенье людей оказать,
А не просто о страшной беде рассуждать,
И чум, поставленный доброй рукою,
Манил издалёка своей красотою.
Но люди по-прежнему были грустны —
Подавлены горем, ходили они.
Даже мудрый Нэге молчанье хранил,
Но втайне надежду на внучку таил:
Недаром прекрасную Чивкачан
Благословил ее прадед-шаман:
Разве, умом одаренная многим,
Не устоит перед зверем двуногим?

* * *

Всем пришлось недолго терпеть:
Чима явился быстрей, чем медведь.
Земля задрожала от стука копыт,
Олени фыркают, эхо звучит —
И, погруженный в недобрую думу,
Надменный Чима подъехал к чуму.
Где были пришельцев готовы встречать
И Чивкачан, и отец, и мать.
Око и Эку дверь отворили
И пришельцев непрошенных пропустили.
«Хозяева, принимайте гостей
Да покормите нас посытней!
Мы ехали с дальних урочищ и гор —
Там, где не ездил никто до сих пор.
Не просто мы вашими будем друзьями,
А очень хотим породниться с вами
И неразлучными стать навек, —
Так сказал Чима, злой человек. —
По всей тайге говорят, что на диво
Дочка ваша умна и красива,
И птички поют о ее красоте,
И нежнее солнышко в высоте
От восхищенья ее красотой.
Сын мой Миха приехал со мной —
Долгий проделал он путь издалёка…
Дочке твоей он ровня, Око!
Пусть он заживет с Чивкачан в любви —
Жениха и невесту благослови!»
Чивкачан и Миха уселись рядом.
Окинул парень девушку взглядом —
Глаза у него широко раскрыты…
У Чивкачан зарделись ланиты,
А у Михи заблистало око —
Залюбовался на дочку Око,
А Чивкачан, проявив свой ум,
Побежала в новый, красивый чум.
Миха за нею в тот же миг
Бросился, как раззадоренный бык.
«Что тут поделать», — промолвил Око —
А в голосе прозвучала тревога.
Чивкачан полетела быстрее синицы
К чуму, что гнездышком стал для девицы,
И, подбежав к тому чуму вприпрыжку,
Юркнула внутрь, точно в норку мышка,
А Миха бежал все быстрей и быстрей —
Как коршун за зайцем, он гнался за ней
И в чум вбежал за нею сразу —
Но ясно стало влюбленному глазу,
Что не убранством красив этот дом,
А тем, что Чивкачан жила в нем.
Зашедши в чум, он стоял, как немой,
Ослепленный девичьей красотой,
Замер, застыл, точь-в-точь оглушенный —
А она на него глядит восхищенно,
Но вдруг ее ласковый взор потух —
Овладев собой, говорит она вдруг:
«Да, красив ты собой, но отец
Убийца у тебя и подлец,
Много людей им были гонимы,
Ты же — приманка от злобного Чимы,
Чтобы я стала твоею женой —
Это то, чего отец хочет твой.
Но душу пора тебе очищать —
Стань умным и добрым, как твоя мать:
Все говорили о маме твоей,
Что она умягчала жестоких людей.
В тебе тоже добрая дремлет душа —
Верю, что втайне она хороша.
Мир весь душами полон такими —
Так поднимись и будь вместе с ними!
Но ты сперва свою душу омой
И воспари над самим собой.
Если исправишься, станешь другим —
Тогда целый мир станет твоим,
А я, быть может, твоею стану».
Тут Чивкачан убежала из стана —
Спешила на пастбище, где в отдаленье
Паслись в ее ожиданье олени:
Одного из них дедушка ей подарил —
И она понеслась домой что есть сил.
Нес олень Чивкачан и скакал без усилья,
Словно ветер дал ему легкие крылья.


* * *

Миха замер, точно немой,
Зачарованный редкостной красотой
Чивкачан прекрасной… Сидел он в чуме
И предавался глубокой думе:
Речь Чивкачан — это редкое чудо,
Никем не виданное покуда.
Застыл он в восторге, едва дыша,
И ощутил, как светлеет душа.
Думал он, думал… Но в этот миг
Услышал он чей-то истошный крик:
«Что ты расселся, как старый медведь?
Как ты девушку мог проглядеть?
Или, слушая сладкую речь,
Ты Чивкачан не сумел устеречь?
Так почему ты ее не схватил
И силою не умерил ей пыл?»
«Буги-ин! — Миха вскричал. — Я не струшу:
Погашу твою поганую душу,
Дикий звериный твой рев заглушу,
Мерзкую плоть твою иссушу!
Руки твои готов я сломать —
Те, что мою погубили мать!
Множество добрых и честных людей
Подлостью погубил ты своей.
Черную вытрясу душу твою,
Чтоб вольно все жили в нашем краю,
Чтобы и солнце, и вся природа
Избавились от такого урода!»
И не дрогнула у Михи рука —
Бросился он на старика.
И моргнуть не успел Чима злой,
Как оземь ударился головой.
Горло сын ему крепко сжал —
И злодей захрипел, застонал, задрожал.
Тут и нашел бы смерть свою Чима,
Да слуги его проходили мимо
И, увидев, что Чима повержен в прах,
Стали сына его умолять, все в слезах:
«Не тронь старика — ему много лет,
Скоро будет пред Сэвки держать ответ.
Сэвки его деянья рассудит,
А коль ты убьешь его — грех тебе будет.
Не надо руки о зло марать —
Оставайся чист, как покойная мать,
И если сделаешь ты посему,
К сердцу прильнет Чивкачан твоему,
Будет в душе твоей и в крови,
И озарит тебя светом любви,
И поведет по жизни, шутя —
Так мать ведет за ручку дитя,
Чтоб счастливою стала жизнь у него
И не страшило его ничего.
Лучше поедем обратно в наш стан —
Ведь не вернется сюда Чивкачан.
Покуда мы будем здесь оставаться,
Она дома родного станет бояться,
Как будто здесь дух поселился негодный —
И смертью она погибнет голодной:
Ведь как ей добыть для себя обед,
Раз у нее оружия нет?
А ежели мы вернемся в наш стан,
То сможем спасти твою Чивкачан…
Признав, что мудрый совет ему дан,
Пошел Миха к родителям Чивкачан,
Перед дедом Нэге на колени встал
И слова покаянные прошептал:
«Не задумывал я недостойных дел —
Просто с вами я породниться хотел.
Не держите зла на моих людей!
Но отец мой — изверг, безумный злодей,
И, чтоб черной душой не пугать больше вас,
В становище свое мы поедем сейчас.
А Чиму, как зверя, я прогоню,
Чтобы он не позорил нашу родню,
Чтоб не раздавалось рычанье злое
И чтоб вы остались в добром покое».

«Подойди ко мне, добрая ты душа!
Пусть у тебя будет жизнь хороша.
Вам с Чинкачан пришлось нелегко,
А теперь Чинкачан уже далеко.
Трудно нашу пташку догнать —
Умеет она следы заметать:
Чтоб духов и злых людей обмануть,
Пройдет она трудный, опасный путь.
Но спасут ее люди, а Сэвке — тем паче,
И потом ее не покинет удача.
Да, ехать отсюда вам нужно вскоре,
Дабы размыкать душевное горе,
Оленей своих сохранить и людей.
Ах, Чинкачан! До чего трудно ей!
Но праведно благостный Сэвке рассудит,
И снова о ней говорить станут люди.
Тогда к ее сердцу проложишь ты путь —
Вы сможете вместе от бед отдохнуть!»
По голове старец парню провел,
Чтобы тот уверенность снова обрел.
А Миха старца поцеловал
И всем прощальное слово сказал.
А пришельцы отправились снова в свой стан,
Надеясь найти по пути Чивкачан.
Испытав могучую руку сына,
Поехал за ним безропотно Чима
И молчал всю дорогу, точь-в-точь онемел,
Поняв, как Миха отважен и смел.
У Чивкачан и мать, и отец
Обрели душевный покой наконец,
И прочие люди свободно вздохнули,
Словно после ужасной бури.
Только Нэге был молчалив,
А потом сказал, печаль затаив:
«Много внучке пришлось претерпеть,
Хоть хищник ее не сумел одолеть…
Но страшнее зверя любого Чима —
Злоба его невыносима,
В ярости коровожадной своей
Он погубил много людей.
А ведь немало есть на земле родной
Людей с добрым сердцем и светлой душой —
И удастся что внучке моей родимой
Из схватки с судьбой выйти невредимой
И избавить тех, кто живет во зле —
Такова ее доля на этой земле…»

Между тем Чивкачан была уж далёко
От становья, где жили Эку, и Око,
И дед Нэге, подавленный горем.
Она поднялась на высокую гору —
Оттуда увидела Чивкачан
Любимую речку свою Аркачан.
Чивкачан с беломордым другом своим
Стала спускаться по склонам крутым,
Хваталась за ветви и за каменья,
Страшные одолевая мученья
Не вернуться ль обратно издалека?
Но радугой снизу играла река.
Она, не спеша, протекала средь гор,
И в ней отражался небесный простор,
А на берегу были чащи лесные —
Они колыхались, как волны морские.
И шла Чивкачан, одолевши страх,
А вслед за нею спускался учак.
Так они спуск одолели крутой
Спокойно пошли росистой травой,
Подошли к реке, чтоб насладиться
Свежей, прозрачной, студеной водицей.
К ногам их тянулась травка лесная,
Прикосновением их освежая.
Запела радостно Чивкачан:
«Любимая речка моя Аркачан!
Воспел тебя Нэге — любимй мой дед.
В тебе рыбы столько, что счету нет,
Ты глубока, ты полноводна,
Напевая песню, течешь ты свободно.
Как дорога, как ты мила мне!
Лучатся, сверкают мелкие камни
Словно живые рыбки, на дне
В радостной, ясной твоей глубине.
Сколько народу из века в век
Приходило за счастьем к тебе на брег,
Наслаждаясь красой тайги прекрасной!
Помоги переправиться мне безопасно,
Чтобы спастись от жестокого Чимы —
Меня он преследует, злобой гонимый.
Чтоб отвести его гнев неправый,
Открой мне дорогу до переправы!
Так пела девушка. Вскоре она
Спокойно доехала до кривуна —
Обширный там перекат начинался.
По мелководью олень помчался
И, распрощавшись с глубокой водой,
Девушку вынес на берег речной.
Славный олень! И вот Чивкачан,
Любуяь красивой рекой Аркачан,
Бросила в воду мяса сухого,
Произнесла заклинания слово:

«Река Аркачан! Прими угощенье!
Ты — наша радость и утешенье.
Ты протекаешь влагою зыбкой
И нас обильно снабжаешь ты рыбкой.
Мы воздаем тебе честь и любовь
И воспеваем тебя вновь и вновь».
Потом к оленю она подошла,
За шею ласково обняла,
Припала нежно к нему со слезами,
Как прижималась когда-то к маме,
И запела с глубокой тоской:
«Прощай, любимый, друг верный мой!
Беги, поспешай в становье родное,
С собою седло принеси пустое —
Пусть думают люди, что нет Чивкачан,
Что досталась она реке Аркачан,
А река преградит злому Чиме путь.
Ему не догнать меня, не вернуть!
Пойду, побегу пешком — не заплачу,
Уповая на Сэвки и на удачу».
И, обливаясь горючей слезой,
Погнала беломордого друга домой.
Пустое седло нести не лень —
Послушно в путь помчался олень
И, к удивлению Чивкачан,
Легко ее друг переплыл Аркачан,
Потом захоркал, словно от горя,
И в зарослях тальника скрылся вскоре.
«Бедный мой беломордый олень!
Тоже рыдать он будет весь день.
Судьба нас терзает неотвратимо!
Зачем к нам примчался коварный Чима?
Лучше уж быть подальше от них,
Чем гнить до скончания дней своих.
Быть может, встречу я добрых людей,
Что утешат меня в печали моей…
И пошла Чивкачан, надеясь в пути
Урочище добрых людей найти.
Слезы у ней катились из глаз…
А погоня за девушкой уж началась,
И, хотя люди не знали пути,
Решились они Чивкачан найти.
Миха ехал вперед и вперед —
Возненавидел он весь свой род.

А страшный Чима, свершивший грех,
Ехал, зло затаив, сзади всех,
Боялся он сына, страдал жестоко.
К счастью бедных Нэге и Око,
Олени остались у них невредимы —
Не посмели тронуть их слуги Чимы —
Ни нужды у них не было, ни стремлений
У бедных людей отбирать оленей.
Бежали олени по мшистым местам —
Ягеля сытного много там,
Поднялись на гору, на перевал —
А внизу, синея, Аркачан протекал,
Подточив кое-где основания скал.
Скакали не кручей, не горной дорогой,
А по равнинам, где ягеля много —
И потому, не ведая лени,
Стали спускаться к распаду олени,
А навстречу, неся лишь седло пустое,
К ним шел Беломордый в полном покое.
И погнали оленей знакомой дорогой,
Люди к реке, оглянувшись с тревогой —
Красиво пенилась там вода,
Напевая многозвучную песнь, как всегда,
Камни играли под светлой струей,
А берег хранил первозданный покой.
Не было девушки ни на бережке,
Ни в густом тальниковом леске…
Сердце забилось у паренька,
Как будто грудь ему стала узка.
Как подстреленный, он хватился за грудь:
В голове — круженье, в глазах его — муть,
И, словно предчувствуя холод могилы,
Парень свалился, теряя силы.
Люди заплакали, задрожали,
К Михе в ужасе подбежали
И постарались, сил не жалея,
В чувство его привести поскорее.
А Чима рад — и раздался хохот,
Словно бури осенней грохот,
И опять испустил он крик —
Грозный, будто звериный рык.
Расходился Чима, и в злости своей
Яростно он нападал на людей,
Ни дать, ни взять — взбешенный медведь, —
Хотел он всех в порошок стереть.
Совсем ума лишился старик!
Но на ноги Миха вскочил в этот миг,
И вот в руке у парня — дубина.
Достанется же злодею от сына!
Да только не вышло — Чимов учок
От погони кинулся со всех ног,
Едва не сбросив Чиму с седла —
Но сила в руках у злодея была:
Он — как филин, что держится крепко за сук,
Чтобы добычу не выпустить вдруг.
Поскакал учок — а вдалеке
Олени уж плыли по бурной реке.
Но споткнулся учок о камень большой
И унесен был быстрой рекой,
И, седока своего не жалея,
Сбросил рогами в воду злодея —
И забрала его тут же вода:
Прочь его унесла навсегда.
То, что Чиму взяло теченье,
Пробудило не горе, а облегченье.
Даже никто не хотел отдохнуть —
Дружно все двинулись в дальний путь,
Гнали оленей, что было сил —
Как будто дух Чимы за ними спешил.
Они жалели лишь Чинкачан,
Которую бурный унес Аркачан,
И думали: Чима плывет за ней
И сделает скоро добычей своей.
Лелеял надежду один только Миха,
Что Чивкачан избежала лиха,
Что пощадила ее волна
И что спаслась от злодея она.

Вот, наконец, люди прибыли в стан
Без Чимы-злодея и без Чивкачан,
Но помнил Миха, что Нэге-шаман
Предсказывал встречу ему с Чивкачан.
А та не знала покоя и сна —
Всё дальше в лес убегала она,
Точь-в-точь олененок от серого волка,
Порой засыпала, но ненадолго,
И, отдохнув с дороги чуть-чуть,
Снова пускалась в далекий путь.
Подкреплялась она — ведь голод не тетка! —
Сухого мяса малой щепоткой:
Казалось, вкусней ничего не ела!
Но силы иссякли у ней до предела —
И вот на бегу упала она,
Словно меткой стрелой стражена,
И тут же впала в глубокий сон.
Страшным, зловещим казался он:
Карабкается Чивкачан на склон,
Но ни ветви, ни камни — за что ни возьмись,
Не держат ее — она падает вниз.
Ей страшно — но вдруг какая-то сила
Ее на лету остановила.
Чивкачан, поняв, что спаслась от паденья,
Продолжила в гору свое восхожденье.
И в этот миг почудилось ей,
Что кто-то промолвил: «Водицы испей».
Не знала она, кто с ней говорил:
Веки поднять уже не было сил,
В тяжкое впала она забытье —
Но вот пересохшие губы ее
Воды почуяли холод отрадный,
И стала пить она смело и жадно —
Так рыба, что поймана рыбаком,
Хватает воздух отчаянно ртом.
Но снова покинули силы ее,
И впала она опять в забытье,
Никак не очнуться было ей,
Но снова голос раздался: «Пей!»
Так добр и близок был его звук,
Как будто был это добрый друг.
Чавкачан пробудились от тяжкого сна,
Но глаза открыть не решалась она,
Боясь со сладкой расстаться мечтой.
«Пей, моя милая, птенчик мой», —
Снова тот нежный голос раздался,
Как будто сам Сэвки к ней обращался.
Она открыла глаза — и рядом
Старушку увидела с добрым взглядом:
Смотрела она с умиленьем и лаской —
И сразу волшебной повеяло сказкой;
Так жаждет заботливая мать
Больному ребенку силы придать.
И Чивкачан, собравшись с силой,
Улыбнулась тоже старушке милой.
Проспала Чивкачан целый день и всю ночь,
Но стала старушке она, словно дочь,
А та каждый день, не ведая лени,
Чавкачан молоком поила оленьим,
Куропачьей похлебкой кормила с ложки —
И девушка встала на тонкие ножки,
Как новорожденный олененок —
Но быстро она набиралась силенок
И прежнюю ловкость опять обрела.
«Как я сюда добраться смогла?
Ведь у меня иссякла вся сила!» —
Так Чивкачан старушку спросила.
«Тебя принесли сюда, дорогая, —
Ответила ей старушка, вздыхая. —
Ты без сознанья в тайге лежала,
И твое личико жарко пылало,
И, чтобы не приключилась беда,
Мой сын принес тебя сюда,
Словно хворого олененка —
И вновь у тебя появилась силенка.
Сын с отцом в раннюю пору
Проснулись, пошли охотиться в горы,
А после придут повидаться с тобой,
А ты — радостней пуночки ранней весной!»

С тех пор прошло немало дней —
Бегут, бегут они всё быстрей,
А Чивкачан уже целый год
В чуме у стариков живет
Вместе с Нюку — милым сыном;
Живут они семейством единым.
Отца звали Тонто, был он шаман,
А на ноги подняла Чивкачан
Добрая старуха седая —
Это целительница Айа.
Прославилась Айа рукою волшебной,
Что исцеляет травою целебной —
За это ее почитали всегда.
Но тут настала другая беда.
Тяжкие испытанья предвидит
Шаман Тонго — мудрец и провидец,
Сидит неподвижно, смотрит он вдаль —
И всех одолела грусть и печаль.
«Тонго, ответь нам, что приключилось?
Что нас ожидает, скажи на милость!» —
Седой головой печально качая,
Однажды спросила старушка Айа.
С болью в душе и с тревожным взглядом
Сказал жене Тонто, сидя с ней рядом:
«Не знаю — всё хорошо со мной, Айа,
Но сердце терзает тоска глухая:
Чудится мне, что беда подступает!
Дух земли истошно рыдает,
Душу безвинную мне надрывает,
Словно обиду тая на меня!
Осиротеет наша земля».

«Успокойся, Тонго, тебя мне жаль,
Но, может, напрасна твоя печаль:
Она пройдет, как болезнь любая,
Лишь воспоминание оставляя», —
Айа сказала так старику.
«Нет, успокоиться я не могу,
Не оставляет меня тревога:
Сердце чует — бед будет много.
Больно будет тебе и мне,
Горе пройдет и по всей земле», —
За сердце схватившись, Тонто сказал,
Глаза закатил и мертвым упал.
«Тонго беду накликал на нас,
А сам уснул спокойно сейчас!
Как мы трое прожить теперь можем?
Как без тебя нужду превозможем?» —
Так зарыдала старая Айа,
Душу и сердце свое надрывая.
«Мать, не плачь! Хоть и умер отец,
Не унывай — не придет нам конец.
Умею я дикого зверя бить,
Умею и в речке рыбу ловить.
Зрелым мужчиной стал я теперь,
И вас прокормить сумею, поверь,
И вы без нужды жить будете дале,
Не ведая ни слез, ни печали».

«И наш отец мне говорил, —
Чивкачан сказала, набравшись сил, —
Что будем всегда хранимы мы
Добрыми духами и людьми».
«Нам только нужно пережить горе, —
Спокойно Нюку добавил вскоре, —
С печалью справиться, а потом
Новую жизнь мы дружно начнем».
И в свежевырытой могиле
Старого Тонто похоронили —
Никто ни плакать не смел, ни вздохнуть,
Чтобы легче был ему к предкам путь.
Исстари так старики поступали,
И Тонто лишь изредка вспоминали.

Дни, недели, годы летели,
Нюку и Чивкачан повзрослели.
Нюку охотником стал — лучше нет,
Таким был Тонто в расцвете лет.
Под стать ему Чивкачан — она
Краше становится день ото дня,
Словно цветочек ранней весной,
Всё оживляла своей красотой.
Даже птицы средь хвойных ветвей
По всей тайге стали петь веселей
Там, где шла Чивкачан молодая,
Всё вокруг обозревая.
Раз уж девушка парню под стать,
Они решили свадьбу сыграть.
Счастлива будет чета молодая —
Их благословила старушка Айа.
Нюку отправился зверя бить
И в озере Кимбэ рыбу ловить.
С ним Чивкачан отправилась вместе,
Как и положено верной невесте.
Озеро ласково встретило их,
Таких красивых и молодых,
Тихие волны катились быстро,
Разбрасывая золотые искры,
Шумела крыльями, пролетая,
Над озером уток целая стая.
Стоя перед гладью озерной,
Нюку плот смастерил проворно,
Ему Чивкачан помогала ловко —
Досталась ей от деда сноровка!
И парень с радостною улыбкой
Двинулся в путь по влаге зыбкой,
Но сжалось сердце у девушки милой —
Ее предчувствие злое томило.
«Нюку, любимый, будь осторожен!» —
Голос дрожащий ее был тревожен,
Он и глухо звучал, и натужно.
«Нам, Чивкачан, бояться не нужно —
Рыбы наловим большой запас —
Ведь не обидит озеро нас».
Только слова эти Нюку сказал,
Как, словно камень, в воду упал,
И поглотила его водица,
Словно голодная злая волчица.
У Чивкачан от нежданной беды,
Как рыба, что вытащили из воды,
Сердце забилось, дыхание сперло,
И словно камнем заткнуло горло,
Небо с овчинку ей показалось,
В глазах потемнело — она зашаталась
И упала на берегу крутом,
Точно березка под топором.

Только в начале второго дня
От забытья очнулась она.
Память быстро в ней воскресила
То, что на озере страшном было.
Заплакала Чивкачан молодая,
Слезы кровавые утирая.
Горе, горе несчастной невесте!
Нет у ней сил для борьбы и для мести
Чтоб силе колдовской отомстить —
Страшнее и горше что может быть!
Кровавых слез пролила немало —
И вдруг валежник она увидала,
И в голову девушке мысль пришла,
Как можно бороться ей против зла:
На берегу каменистом стоя,
Сделала плотик из сухостоя,
Ветками тальника крепко связала —
Опыта ведь у нее немало!
Розжиг в суму затолкала ловко,
Перевязала тонкой веревкой,
От берега оттолкнула плот —
И вот по озеру Кимбэ плывет,
Качаясь, будто легкий челнок.
Из сумы показался легкий дымок,
Совно тонкий поток дождевой —
Но вдруг пронесся меткой стрелой,
Пронзая светом своим глубину,
Отправился он к озерному дну.
И Чинкачан зарыдала вновь —
Сердце ее источало кровь,
Ей отчаянья не превозмочь:
«Кто же теперь мне сможет помочь?
Что ж милосердный Сэвки, где он?» —
Так Чивкачан причитала сквозь стон.
Вот-вот душа ее вылетит вон!
Но вскоре вспыхнул молнии свет,
И страшный гром загремел в ответ,
И всё задрожало, завизжало вокруг
Вторя грому, прогремевшему вдруг.
Чивкачан очнулась — и со всех ног
Побежала от берега наутек.
Озеро бушевало, гремело,
Будто сдвинуться с места хотело.
Волны ввысь бросались с размаха,
Точно бешеная росомаха,
С диким рыканием грозный вал
Кидается на отроги скал,
Но, ударами усмирён,
Грозный рык превращается в стон.
Не вызывает плач его страх,
А только жалость в людских сердцах.
Почудилось Чивкачан наконец,
Что это плачет мать иль отец,
Иль дед Нэге стонет от боли…
Наваждение это, что ли?
Словно боятся они умереть,
Стремятся всячески уцелеть!
Роняя пену, волна рычала
И, словно от страшной боли, стонала,
Свои стенания множа и множа,
Как будто страдают на смертном ложе
В страхе пред неминучей могилой
Бабушка, мать или дедушка милый…
Сердце у Чивкачан сжалось больно,
Страдала она, задыхаясь невольно.
Не от боли ее рыданья,
А от жалости и состраданья
Ко всему, что она любила.
Жалость девушку охватила,
Когда прислушивалась к волнам —
Будто плачет ребеночек там!
Хоть прибоя голос, страшный и грубый,
Царапал ей душу, как хищные зубы,
Чивкачан кровавые слезы лила,
Будто сама виновата была.
От озера, коего нет страшней,
Ей захотелось бежать поскорей.

Чивкачан с этой мыслью встала,
От проклятого озера прочь побежала,
Но вскоре покинули силы ее —
Снова впала она в забытье.
Чивкачан долго спала
И вот в себя, наконец, пришла —
И ощутили щечки и глазки
Капелек мелких прохладные ласки.
Падали капельки дождевые,
Смеялись солнышку, словно живые,
Плясала заря, а писк комаров
Казася милым, как жизни зов.
И к девушке снова вернулось дыханье,
Словно природы самой ликованье,
Лишь голова всё еще болела,
Дрожало от боли и холода тело,
Но хлопанье крыльев и птичье пенье
Прибавило девушке сил и терпенья,
И стала вставать она понемножку,
Как олененок на слабые ножки.
Чивкачан поднялась едва-едва,
И вновь закружилась у ней голова,
Но не от боли на этот раз,
А от чуда, что непривычно для глаз.
Увидев чудо, в то же мгновенье
Чивкачан застыла в оцепененье,
Овладели ей любопытство и страх,
Но еле держалась она на ногах,
Чивкачан застыла, замерла,
Даже рукой шевельнуть не могла:
«Снова я, что ли, у смерти в пасти?
За что же такие лихие напасти
Который уж год, день ото дня,
Преследуют неотвратимо меня?
Где ты, дедушка Нэге, где ты,
Мудрые где твои советы?
Если мне дух Тонто на помощь придет,
Я сделаю так, что наш выживет род», —
И Чивкачан возносила моленье,
Уже не веря в свое спасенье,
Но вдруг нога шевельнулась у ней,
И дрожь пошла по ее спине,
Исцелившись от душевных ран,
Наземь упала Чивкачан.
Решила: после предсмертной муки
Придет конец постылой разлуке.
С любимым бы встретиться поскорей!
Тут рассудок вернулся к ней,
И чувствует она сквозь дремоту,
Что ее щечки целует кто-то.
Чивкачан увидала, открыв глаза,
Голубое небо, как бирюза.
Оглянулась она беспокойным взглядом
И видит: щеночек ее с нею рядом.

«Откуда пришел ты, мой верный дружочек?
Как меня отыскал ты, мудрый щеночек?
Уэр, как ты дорог мне, как ты мил!
Со мною чудо ты сотворил!»
У Чивкачан зарделась щека.
Со слезами целует она щенка.
Залаял Уэр с девушкой рядом,
Всё обводя радостным взглядом.
Зовет кого-то, весело лает
И хвостиком радостно он виляет.
Издалека Око с Гиго пришли
И Чивкачан наконец-то спасли.
«А где дед Нэге, где мама любимая?» —
Чивкачан спросила, тревогой томимая.
«Они остались с бабушкой Айа,
Чтобы грусть ее оставила злая,
Чтоб избавить ее от печальных дум —
Щенок Уэйр отыскал ее чум».
«Айа жива? Избежала смерти?
Я забыла о ней в такой круговерти.
Совсем я выжила из ума,
Потеряла рассудок, и свет мне — как тьма.
Когда минет беда, что же будет с нами? —
Чивкачан спросила, обливаясь слезами. —
Раз дух Кимбэ рыдает — надежды нам нет!»
И девушке Око сказал в ответ:
«Дух земли Кимбэ всех, кто ему мил,
Когда-то чудо-рыбой кормил —
Но человек, будь он неладен,
Бывает порой ненасытен и жаден:
Рыбу ловил, обжирался ею —
И озеро становилось беднее.
На защиту рыбы Кимбэ встал
И в озере рыбаков съедал —
И в Кимбэ много развелось рыбы,
Которую люди ловить могли бы
И насыщаться ею свободно,
И есть ее, сколько будет угодно…»

Тут поспешил созвать Око
Людей из урочищ, что неподалеку,
Чтобы было смелее идти дотуда,
Где стояло небывалое чудо,
Словно чудовище аринка,
Пришедший из мест, где вода глубока,
Или упало с небесных высот.
Туда, зачарован, пошел народ,
Как будто неведомая сила
Всеми в дороге руководила.
Но это не чудо-гора была,
Что в поднебесье свой пик подняла,
А великан, что красив и велик,
Могучий, словно озерный бык,
Но ростом намного выше был.
Еще он ушами едва шевелил,
И ноздри, хватая воздух, вздувались,
И глаза, тускнея, слипались,
Как огромный детина, чудо стояло,
Просило спасения, силы теряло,
И люди слез не могли сдержать,
Как над полумертвым ребенком мать.
Даже солнце от грусти тусклее светило,
И озеро помрачнело, застыло,
И люди глотали слезы, грустя,
Точно беспомощное дитя.
И всхлипы переросли в рыданье
От неутешного страданья —
Как дети, что родителей потеряли,
До изнеможенья они рыдали,
Пока не вытер слез великан.
«Потому-то и плакал Тонто-шаман,
От горя и грусти изнемогая,
Сердцем боль земли ощущая,
И как потерянный всюду ходил, —
Внезапно дед Нэге заговорил, —
Не будет отныне здесь никакой рыбы,
Которой насытиться мы могли бы,
Не будут прилетать сюда птицы,
И высохнет здесь, зацветая, водица,
Загниют деревья вместе с травой
И вместе с водою Кимбэ оттого,
Что станет земля горькою сиротой —
Не свежею, как теперь, а больной…»
Множество дичи тогда прилетело —
Стая гусей на озеро села,
Плавают отныне везде
Утки и селезни по воде,
Лебеди чинно по брегу гуляют,
Чайки над водною гладью летают.
Вдруг не стало радостной песни вмиг —
Смолк свист веселый и птичий крик.
Окунаясь в озеро, каждая птица,
Как огорченная, прочь стремится.
«Вот и птицы прочь полетели —
Крыльями машут они еле-еле,
Зная, что больше здесь им не быть,
Чтобы потомство свое разводить.
Раз дух озера Кимбэ грустный такой,
Не придут сюда звери на водопой.
То, что озеру грустно лесному,
Наводит тоску всему живому.
Берег жуткой объят тишиной —
Еще пуще наводит он страх неземной:
Чудятся всем в ужасной тиши
Вздохи погибшей доброй души.

Люди молча стояли без сил,
Словно злой дух их рассудка лишил.
«Дети, не предавайтесь печали!
Слезами вы горе зальете едва ли.
Еще горше, страшнее Кимбэ рыдает —
Но по-прежнему солнышко ярко сияет,
Чтобы жизнь, как бывало, цвела,
Чтобы трава, как прежде, росла,
Наслаждаясь солнышка ярким сияньем,
И воздух птичьим звенел щебетаньем,
И вся тайга запоет, от сна
Лучами первыми пробуждена.
Нужно только не жить во зле
На этой легко ранимой земле —
И будет жизнь у нас, словно в сказке.
Травка и листья нуждаются в ласке —
Если наступишь на травку средь луга —
Вздрогнет она, точь-в-точь от испуга.
Если наступишь еще разок —
Жалобный зазвучит голосок.
А если наступишь и в третий раз —
Брызнет роса, точно слезы из глаз.
Как хнычет дитя, судьбой обделенное,
Так заплачет и травка зеленая.
Ласковы будьте к земле своей,
Бережно относитесь к ней
И никогда не делайте больно —
Дайте дышать ей свободно, привольно.
Землю родную свою берегите
И, словно солнце, тепло ей дарите,
Чтоб никогда ей не было худо.
А теперь предайте земле это чудо.
Не по нашей воле случилась беда —
На грех нас толкнули голод, нужда.
Хозяина Кимбэ мы умертвили
И этим тяжкий грех совершили.
Не ведали мы в ту пору лихую,
Что оскорбляем землю родную!»

Подошли люди к чуду без страха и боли
И палицей острой живот распороли.
Брызнула кровь, точь-в-точь кипяток,
И выпал кишок огромный моток.
Еще на землю сума упала,
Куда Чивкачан трухи натолкала,
И загорелась растопка сухая,
Всё нутро великана съедая.
И со всем этим выпали вместе
Останки Нюку… О, горе невесте!
Схоронили Нюку, но не в земле,
А на дереве, в глубоком дупле.
А исполина громадного роста
Свалить или сдвинуть было непросто,
Чтобы земле, как должно, предать —
Он так и остался навеки стоять.
На берегу он ночью и днем —
И люди легенды сложили о нем.
Много с тех пор миновало лет,
Но каменной глыбой стоит скелет,
И люди мимо него проезжали
С чувством тоски и глубокой печали,
Будто место это душу гнетет.
Лишь дети — веселый, беспечный народ —
Проезжали на ездовом олене
Между ног великана без опасений…

Чинкачан снова стала владычицей дум —
Заговорил о ней каждый чум,
По всем кочевьям разнесся слух
Быстро, как будто крылатый дух,
Разлелется он по всей тундре мирной
И по тайге, глухой и обширной,
И даже Миха о ней услыхал.
Но как зовут — никто не знал —
Девушку, в ком такая сила,
Что великана она умертвила,
Который сожрал красавца Нюку
И невесту обрек на горькую муку.
Так имя ее оставалось загадкой,
Но тешился Миха надеждою сладкой,
Заворожила его мечта,
И решил он съездить сам в те места —
Так подсказала ему душа —
И он отправился в путь, спеша:
«Хочу узнать я и убедиться,
Кто с Чивкачан сумеет сравниться!
Я разведаю все пути,
Где Чивкачан могла бы пройти,
Я пройду по каждой дорожке,
Где ступали ее легкие ножки,
Где солнце с небесной своей высоты
Любовалось чудом ее красоты.
Там, где прекрасна, ловка и юна,
Чуть касаясь земли, проходила она,
Наверное, пышно цветы распустились,
И даже камни — и те смягчились,
И тянется смело к небу трава». —
Такие Миха шептал слова
И снова их повторял украдкой,
Весь очарован грезою сладкой.
Отправился в дальнюю он дорогу,
Но никого не взял на подмогу —
Не шли гонцы с ним шумной гурьбой,
Лишь друга Килэ взял он с собой —
С ним своей тайною он поделился
О том, что в Чивкачан он влюбился,
И что старец Нэге был добр и умен,
Другу Килэ рассказывал он:
«Не может быть, чтоб Чивкачан умерла —
Безгрешны пред Сэвки ее дела,
Не обидела никого из людей —
Только тяжкая доля выпала ей.
Нет, Чивкачан погибнуть не может —
Всегда найдется, кто ей поможет,
Добрые души избавят от бед —
Предрекал ведь Нэге, мудрый дед,
В тот день, когда исчезла она,
Что наша встреча предрешена.
«Лишь не теряй надежды и сил, —
Добрый Нэге так говорил. —
К сердцу ее ты прижмешь, любя,
И окрылит эта встреча тебя».
Радостно Миха всё вспоминал,
Будто нашел, что давно искал,
Снова проснулись в душе упованья,
Снова в нем загорелись мечтанья,
Бодростью вновь наполнилась грудь —
И легче сделался трудный путь,
И у друзей прибывалось сил.
Впервые Миха тогда ощутил,
Что похожим путем он и прежде ходил,
Трудным и долгим на удивленье —
Через тундру гнал он стадо оленье,
Чтобы только уйти, чтоб забылась беда,
Что камнем на сердце легла навсегда.
Ничего не видать потемневшим глазом,
Различить не мог помутневший разум,
Трудной и опасной дороги —
Будто от горя несли его ноги,
От бед, что вонзились в него, точно жало —
Лишь тогда оленей ему жалко стало,
И жалко людей, что еле-еле
Трудный путь здесь одолели —
Дорогу здесь проторили они…
Мог ли думать Миха в те темные дни,
С истерзанным сердцем, с разбитой душою,
Что вновь возродится он с новой зарею,
И сердце воскреснет, и без усилья
Он путь свой продолжит легко, как на крыльях?
И ехал Миха. Был радостен он,
Как ребенок, забывший про страшный свой сон.
И птицы начали вновь щебетать,
И у парня душа встрепенулась опять,
Чувствуя, что тайга пробуждается,
И каждый душистый цветок раскрывается,
И на ветвях задрожала листва
И свежей росою умылась трава.
Чем ближе Кимбэ, тем легче дорога.
В душе у Михи радости много —
Ведь он Чивкачан снова найдет,
И сердце в груди у него запоет,
И от взгляда его вся тайга расцветет,
Как узнает он, что Чивкачан уцелела —
И душа у Михи радостно пела
На трудном, но радостном пути,
Когда он мечтал Чивкачан найти.
Но мысль бередила душевную рану,
Когда подъезжал он к желанному стану:
Не было видно следов оленьих,
И пастбища были лишь в отдаленье;
Трава прорастала едва-едва,
Но все-таки к небу тянулась трава.
Проскакали олени усталые мимо,
И вдруг почуяли запах дыма
И, перейдя на легкую рысь,
К становью желанному понеслись.
И запах дыма почуяли люди,
Как голодный — запах мяса на блюде,
И увидели чум, а рядом — второй,
Покрыты белой они берестой,
И дыма узкая полоса
Уходила в синие небеса.

К первому чуму они подъезжают,
Радостно их домочадцы встречают
И всем, чем богаты, их угощают,
И огонь заиграл веселей
За разговором веселым людей.
«Как вы живете? Скажите, что нового
С тех пор как уехали вы от становья?
Любите ли соседей своих?
Много ль оленей у вас и у них?»
«Наши соседи очень добры,
Все и здоровы они, и бодры,
И неизменно радуют стан
С отцом и матерью Чивкачан».
«Чивкача-ан», — Миха натужно сказал
И, словно стрелою сраженный, упал.
Люди в страхе встали вокруг —
Радость встречи сменил испуг.
Кто-то из них закричал на весь чум,
И тут соседи явились на шум.
И Чивкачан явилась на крик —
Всмотрелась в полузабытый лик,
Нежные прошептала слова —
Но тут закружилась у ней голова,
Как будто обрушился небосвод —
Но подхватил ее быстро народ.
Айа к Михе тогда подошла,
Тихонько руку его подняла,
Поднесла ему к носу палец большой —
И парень вновь задышал молодой.
Три дня промелькнуло, как один вечер,
Завороженные радостью встречи,
И разгорелись костры веселей,
И солнышко стало светить светлей,
Голодные люди сытыми стали,
Грустные позабыли печали,
И жизнь как будто пошла другая,
Каждому в сердце надежду вселяя.
Молчали лишь Чивкачан и Миха —
Они от волненья сидели тихо,
Их речи не проникали в уши,
Но славу жизни пели их души,
И эту славу вновь и вновь
Внушала взаимная им любовь.
И только на третий день Чивкачан
Дар говорить снова был дан:
«Что ж мы в молчанку играем, мой друг,
Когда рады все люди вокруг,
Когда веселее запели птицы,
Когда костер веселее дымится?»

Вот и Миха тогда осмелел,
К любимой девушке плотно подсел
И стал говорить, едва-едва
Нужные подбирая слова:
«Долго молчали мы, дорогая,
Как будто снова друг друга теряя,
Но после стольких бед и трудов
Друг друга поняли мы без слов,
И пели песню наши сердца
О вечной любви, что не знает конца.
Нелегкий путь ты прошла, Чивкачан —
Тяжелый жребий тебе был дан!»
«Так! Но спасли меня, дорогой,
Добрые люди с волшебной душой,
И помощь их, и совет, и участье,
Открыли дорогу мне к вечному счастью,
И, пережив много горя и зла,
Смысл жизни я, наконец, поняла.
На меня тогда ясное небо смотрело,
Яркое солнышко ласково грело —
И я устоять в этой жизни сумела,
Где столько света, любви и тепла —
Я большего счастья желать не могла.

«Позволь мне слабым быть пред тобой, —
Миха ее перебил мольбой, —
Ты — как солнце, что мне освещает путь,
И для тебя горы готов я свернуть
И всю землю могу я бегом обогнуть!
Женить хотел меня силой злодей,
Мой отец — да спас Аркачан людей!
Маму мою отец умертвил
И душу мою тогда загубил.
Но только ты, от нас убегая,
Меня за собой позвала, дорогая,
И к счастью с тобой проложили мы путь,
С которого нам уже не свернуть.
Богат я — но этим совсем не горжусь:
Богатством щедро с тобой поделюсь.
Только один твой совет твой мне нужен —
Как стать до конца твоим другом и мужем.
За мои слова коль погубишь меня —
Пред тобою костьми лягу радостно я
Под землею буду охотно лежать
И счастья всему живому желать».
«Нет, не хочу тебя я губить!
Хоть мы не клялись, но хочу я любить,
Хочу с тобою я быть с тобой до конца —
Ведь нашли друг друга наши сердца.
Что до того мне, что ты богат —
Ведь я тебе рада, и ты мне рад.
Могу ли я быть счастливою, друг,
Когда столько бедных страдает вокруг —
Зимою и летом их мучит голод
И круглый год терзает их холод.
Если примешь ты в этих страдальцах участье,
То мы земное пожнем свое счастье,
И станешь тогда ты мною любим
И волей своей, и согласьем моим».

«Верно ты, Чивкачан, говорила:
Не только счастье ты мне подарила,
А и душу ясным умом озарила.
Всё сделаю я по воле твоей,
Чтоб не было нужд у бедных людей,
Чтоб не было слез у несчастных детей,
Чтоб не было горя у их матерей».
И не медля — некогда отдохнуть! —
Миха с Килэ пустились в обратный путь,
Загоняя свое огромное стадо —
Ведь всех спасти голодающих надо,
Избавить от бедствий землю святую —
Землю эвенов, землю родную,
Спасти их, осчастливить их всех,
Чтобы слышался всюду радостный смех.
«Миха, людей вам взять с собой надо,
Чтоб твое оленье огромное стадо
В наши места поскорее пригнать, —
Не преминул мудрый Нэге сказать. —
Если придешь со своими стадами
В те места, что обжиты нами —
Оленям корма там будет мало,
И как бы стадо всё не сбежало!
Поэтому нужно без промедлений
Расширить пастбище для оленей —
Тогда и оленей вы сохраните,
И людям достойную жизнь дадите.
Обширные земли осваивать надо!
Вдоль речки Мунны первое стадо
Гоните, и пусть там будет ограда —
Выгоняйте оленей потом из ворот
Туда, где ягеля много растет.
Второе стадо пускай идет
Туда, где речка Делинде течет.
А третье стадо гоните на днях
В верховья широкой реки Сердях.
Большинство оленей пускай берет
Няку и весь его бедный род.
Остальные сюда примчатся бегом,
Чтоб ягелем наесться и мхом.
И снова дыханье земля обретет
И ягелем сочным опять порастет.
Тогда не разбегутся олени,
И люди не будут терпеть лишений.

* * *

После встречи радостной и приятной
Люди отправились в путь обратный —
К местам обжитым желанный путь,
Дав оленям передохнуть.
Каждый путник сил набрался и сыт —
И земля задрожала от стука копыт.
Часть оленей погнали по Мунне-реке,
Откуда горы видны вдалеке,
На которых растет сочный ягель густой,
А по берегам — сплошной травостой
Многоцветный, который любой олень
Готов непрерывно щипать целый день.
Трава сочна, густа, высока —
Источник жирного молока,
Быстроногим оленям еда и отрада —
Туда-то погнали оленье стадо
Добрые люди из рода Мэту —
Для оленей лучшего пастбища нету.

* * *

Столетья рассеялись, словно туман,
С тех пор, как жила на земле Чивкачан,
Радуя всех добрых людей
И мудростью, и красотою своей.
Тогда эвены, спасенные ей,
Довольною жизнью жили и мирною,
Обживали тайгу и тундру обширную.
Вся земля цвела, оживляясь кругом
Дыханьем оленей, людским теплом.
Но всё изменилось: реки, ручьи
Не раз меняли русла свои,
И у тайги другое обличье —
И зелень листвы, и пенье птичье:
Певчие птицы вьют гнездовья
Каждой весной вблизи от становья.
А озеро Кимбэ совсем пересохло,
Вся рыба в нем давно передохла,
Совсем оно превратилось в болото,
И людям ходить к нему неохота —
Запах тяжелый оттуда идет,
Вот и не ходит туда народ.
Только живет в народе преданье —
О Чивкачан прекрасной сказанье.
Молодеют старцы, сказанью внимая,
Будто вернулась к ним бодрость былая,
И молодые послушать рады —
Светятся счастьем их ясные взгляды,
И вечная песнь о любви раздается,
О том, что всем счастливо жить доведется,
О том, что ни смерти, ни старости нет,
Что жизнь вечна, словно солнечный свет.

[1] Уки — рыболовная снасть.
[2] Сэвки — Бог.
[3] Гид — рогатина.
[4] По эвенскому поверью, эвены-долгожители могли жить так долго, что, лишившись сил, умирали под тяжестью своего одеяла.