Португальская поэзия ХХ века

ПОРТУГАЛЬСКАЯ ПОЭЗИЯ ХХ ВЕКА
В ПЕРЕВОДАХ АНДРЕЯ РОДОССКОГО

ФЕРНАНДУ ПЕССОА
(1888 — 1935)

МАЛЬЧИК МОЙ

По равнине опустошенной
Теплый ветер гуляет.
С грудью, пулей пронзенной,
Лежит солдатик сраженный
И медленно остывает.

Бессильно раскинул руки.
Китель кровью облит.
Предсмертные кончились муки.
Исчезли краски и звуки.
Взор незрячий в небо глядит.

Сколько ж лет ему? Очень мало —
Ведь он такой молодой!
Сына мать баловала
И ласковым называла
Именем: мальчик мой.

Вывалился из кармана
Маленький портсигар.
Цел он и полон… Как странно!
Оказалась смертельною рана —
И не нужен матушкин дар.

А в другом наружном кармане —
Платок, что теперь ни к чему…
Его вышила старая няня
И, слезу утерев, на прощанье
Сунула в руку ему.

Дома возносят моленья,
Чтобы он возвратился живой…
Но крепки у Империи звенья —
И погиб в ненужном сраженье,
Матушка, мальчик твой!

* * *

Когда я случайно вижу
Играющих малых детей,
Что-то тайное начинает
Веселиться в душе моей.

Я-то лишен был детства —
В чем совсем не моя вина, —
И чужая радость порою
Захлестнет меня, словно волна.

Кем был я — это загадка,
Не ведаю, кем мне стать,
А кто я теперь — это может
Только сердце мне рассказать.

ПОРТУГАЛЬСКОЕ МОРЕ

О, соленое море! Вся твоя соль —
Португальские слезы и боль.
Для того, чтобы нашим, о, море, ты стало,
И сирот появилось немало,
И невесты теряли своих женихов,
И матери — добрых сынов.

Нужно быть, чтобы с долей смириться плачевной,
Обладателем силы душевной.
Кто желает мыс Божадор обогнуть,
Тот на скорбный становится путь.
Господь сделал море обителью бури,
Но и зеркалом ясной лазури.

АНТОНИУ ВИЕЙРА [*]

Он прославлен, как небожитель,
И не властны над ним века.
Император он, повелитель
Португальского языка.

Его мысль необъятна, безгранна,
А слова легки и точны.
Вижу тень короля Себастьяна
Я при благостном свете луны.

Это — новой зари преддверие;
Это — райский свет; и я грежу
Наступлением Пятой империи
На брегах полноводного Тежу.

[*] Падре Антониу Виейра (1608 — 1697) — португальский иезуит-проповедник и духовный писатель. Предрекал наступление т. н. Пятой империи, с гегемонией Португалии, в которой будет царствовать воскресший король дон Себастьян.


МАРИУ ДИ СА-КАРНЕЙРУ
(1890 — 1916)

ЭПИГРАФ

Пустынно, мрачно всё в зеркальном этом зале.

Я сам себя страшусь. Кто я? И где мой дом?
Несносен воздух здесь, и все цветы увяли…
Но звуки слышатся, похожие на вздохи —
Они доносятся к нам из другой эпохи,
И сделал свет меня нездешний королем…

ВЗГЛЯД В СЕБЯ

Желая обрести хоть что-нибудь,
В самом себе блуждаю — но ответа
Мне нет. Душа покоем не согрета.
Бесплодным оказался долгий путь.

Я обнажаю меч. Взыскуя света,
Пытаюсь пламя гения раздуть,
Чтоб высветить существованья суть:
Мечта — его вернейшая примета…

Увы! Победа вскоре отцвела…
Огонь потух — осталась лишь зола…
Во мне ль одном мое существованье?
. . . . . . .
. . . . . . .
Могила, смрадный гроб в которой пуст,
И ночь любви без воспаленных уст —
Вся жизнь, с начала и до окончанья…

ПОЛУДРЕМА

Смутной музыки звучанье —
Дух мой прячется во сне.
О краях, знакомых мне —
Смутное воспоминанье…

Битва! Воины в броне.
Расставанье! Расставанье!
. . . . . .
Прикасаюсь… убегаю…
. . . . . .
Близко разочарованье
И в принцессах, и в цветах…
. . . . . .
Что за сладостные муки…
. . . . . .
Перерыв предощущаю,
Брежу в разноцветных снах,
Умираю в тихом звуке…

АЛКОГОЛЬ

Передо мною выстроились в ряд
Позорные столбы да гильотины;
Окутал желто-голубой закат
Уродливо-гротескные картины.

Как будто нетопырь забил крылом —
Повсюду шум, и хлопанье, и скрежет,
И нестерпимый свет глаза мне режет,
И мерзкое зловоние кругом.

Вдыхаю вместе с воздухом заразу;
Сам — в темноте, но излучаю свет.
Хочу в кулак собрать себя — но нет!
Я рассыпаюсь на кусочки сразу.

Верчусь, гоняюсь за самим собой…
Всё рушится и оседает пеной.
Кружится диск на небе золотой,
А я тревогою объят мгновенной…

Что за наркотик впрыснули в меня?
Ведь ада я не отличу от рая
И вижу мрак ночной средь бела дня,
Сомнамбулой бессмысленно блуждая.

Не опиум, не морфий — алкоголь,
Как пламя, у меня гуляет в жилах…
От самого себя уйти не в силах,
Я прославляю собственную боль.

СПАТЬ ХОЧЕТСЯ

Оплетет златая нить
Мое тело в дольнем прахе
И пойдет меня кружить
В непрерывной круговерти…
. . . . . .
— Ах, какая жажда смерти…
. . . . . .
Спать хочу… на якорь встать…
. . . . . .
Сны тяжелые, как камни…
Тщетно снится красота мне —
Ведь ее не удержать!

ИДОЛ

Все золото, что вижу я — фальшиво.
Я — сфинкс, давно утративший секрет,
И я у меня в душе поныне живо
Желание вещей, которых нет.

Моя печаль — отравленное жало.
Моя мгновенно пропадает тень.
Враждебен мне и чужд вчерашний день,
Но и сегодня радостней не стало.

Я вижу свет, но двигаюсь впотьмах,
Не преклоняюсь пред великой тайной
И не прельщаюсь похвалой случайной.
Кругом война — а мне неведом страх!

Я — нереида, что презрела море;
Я — пьяная звезда, чей жалок вид;
Я — храм без божества, что рухнет вскоре;
Я — идол, что пока еще стоит…

ПО ТУ СТОРОНУ СКУКИ

Ничто меня уже не оживляет
И не мертвит — ни радость, ни беда.
Теперь мне даже то надоедает,
Чем в жизни не владел я никогда.

Мечтаю, чтобы на больничной койке
Я поскорее в мире опочил…
Я жил лишь в мире грез — и этим только
Жизнь утомил и сам лишился сил.

Казалось, что небес достичь я мог —
Неизлечимо новизною болен,
Был горд я и собой весьма доволен —
В своей гордыне мнил себя как Бог!

Уехал я. Но потерпел провал,
Увидев, что везде, всё так же худо:
Нигде на свете невозможно чудо!
Своей мечты крушенье я познал!

Пусть вторим эхо горестным словам,
Ночь неизбывные покроет муки…
Во тьме себя я пожираю сам.
Я весь иссох, я очерствел от скуки.

Одно лишь мне осталось утешенье —
Постыдное и пошлое притом:
Унылые, тоскливые мгновенья
Уходят всё скорее, день за днем…

ПАДЕНИЕ

Я знаю, что я — вихрь, что я — водоворот,
Я — царь бессвязности, владыка беспорядка;
Покоя жажду я — но дело не идет:
Туманно всё и шатко.

Коль золото найду — враз выпущу из рук
Иль брошу далеко фальшивым ставший слиток…
От голода умру средь нестерпимых мук,
Хотя еды — избыток.

Но хоть поблекнул я — не выгорел мой цвет!
Хоть мало сил в душе — не страшно утомленье!
Я свет — хоть сам во тьме, хоть хилый, слабый свет,
И продолжается еще мое горенье.

Себя не победить — зато дана мне власть
Свершить не меньшее деяние — упасть:
Я — всё же свет еще, хоть вялый и несмелый;
И разбежался я, что только было сил,
И рухнул с высоты на грунт обледенелый…
. . . . . . . . . .
Вот я упал…
И сам себя я размозжил!..

СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ

Глаза и уши мне неистово бичуя,
Объединились звук и свет.
Передо мною — крест… Бежать хочу я,
Укрытия мне нет.
Бегу на лунный свет — меня тошнит.

Пьянящий запах моря
Меня встряхнет и освежит,
И музыка изысканная вскоре
В просторах дальних зазвучит.
И миртов сладкое дыханье,
И тамариндов аромат
Навеют сладкие мечтанья…
Но слишком короток закат —
Остры ночные тени, как ножи…

За крестным ходом я бреду,
Темнею весь в бреду,
Воскресну в идеалах — не во лжи…

Вдруг сердце кровью истечет?..
Снаружи — звезды, а внутри —
Всё свечи, алтари…
А витражи-то! Витражи!

А лилии так тешат взор…

Весь в пятнах света свод…
В громадных нефах молится народ…
— Парижской Богоматери собор!

САЛОМЕЯ

Сна — ни в одном глазу. Бездушная луна
Упрямо на полу рисует запятые…
Хмелят мне голову округлости нагие…
Танцовщица плывет и бьется, как волна…

Приблизилась ко мне… О, пряность аромата!
Подобна мрамору иль алебастру плоть…
Безумье… Холода в себе не побороть,
Хоть исступлением душа давно объята…

Всё тело выгнула она, к себе маня,
И груди голые приводят в искушенье…
Как будто хочется ей уморить меня!

Заплакала… Но есть и в плаче вожделенье!
Влекусь к ее устам, себя погибшим мня…
О, пляска! И святым сулит она паденье…

НЕЖНЫЙ ГОЛОС В РЫЖЕВАТОЙ НОЧИ

В удушье опием отравленных ночей
Мне амарантовый неясный голос снится —
И предстает Она, как юная царица,
Что полуголая танцует средь мечей.

Плоть лиловатая, в прожилках вся у Ней —
И мечется Она, как бешеная львица,
И груди с острыми сосцами не стыдится
Открыть, безумная от красоты своей.

А между тем Ее не видел наяву я —
Лишь голос мне звучал порой во время сна…
Я слушал, близости телесной не взыскуя…

Охочая до ласк плясунья — вот Она!
И в этом голосе — быть может, прежде срока
Хочу растаять я в объятиях порока…

7

Я — не я и не другой:
Я, по умыслу чужому —
Мостик, от меня к другому
Перекинутый тоской.

16

Меня повергла в дрожь мечта моя больная
И в междумирие шутя перенесла —
А я, меж хрусталей звенящих пролетая,
Кричу в волнении… Ослабив удила,
Мои фантазии ко мне в укрытье ныне
Ворваться силятся, подобно ярым львам…
При свете месяца я мыкаюсь в пустыне,
Ищу оазиса — хожу по остриям.
Лягушки квакают в затиненном болоте,
И замолкают вновь, и квакают опять —
Частички мелкие моей протухшей плоти,
Намедни сожранной, стремятся изблевать.

*
Из глубины зрачков сквозит моя душа…
Крест на моих плечах — но ускоряю шаг…
А сердце кружится, как карусель шальная…
Не ведаю, куда спешу, к чему стремлюсь…
За блеском золота пока еще гонюсь…
Скольжу, по мостику осклизлому ступая…
Мне даже яркий свет сегодня — полумрак…
. . . . . . . . .
. . . . . . . . .
Столы запрыгали — точь-в-точь сошли с ума…
От тела отделясь, рука моя сама
Надела фрак — и вальс танцует в тронном зале…

Я, как по лестнице, сам по себе взбираюсь…
Вот-вот сломается трапеция моя…

АПОФЕОЗ

Под парусами ветхими плыву я
По золотому морю, как в огне…
Всё у меня слилось в недолгом сне —
И я тревожусь, раздвоенье чуя…

Но вот я грежу, цельности взыскуя,
О мраморе в затерянной стране,
О ликах бронзовых, что любы мне,
О храмах, где молитв не возношу я…

Я скомкал покрывало из светил
И в золото следы свои вдавил…
Разбил хрустальный кубок изумленья…

Минуты-платина бегут назад…
Цветы — рыданье… Лунный свет — прощенье…
. . . . . . . . . .
— Мое болото — мой заглохший сад!

ПРЕДВИДЕНИЕ

Меня мои небывшие подруги
Оплакивают, выйдя в сад
И глядя на закат…
И у меня от их девичьей муки
Болят и оживают руки,
Что на атласе мертвые лежат…

БЕЗМОЛВИЕ

Есть золото во мне, есть редкий самоцвет,
Средневековое бряцание металлов,
И душу греющий незаходимый свет,
И дароносица для адских ритуалов.

Я заключил в себе доспехи и трофей,
Базилику тоски, железный щлем и шпагу.
Мне удалось открыть в своей душе отвагу
Героев славных битв — потомков королей.

Старинные гербы развешаны на стенах —
И вот их отблески, как лунные лучи,
Все складки серебрят заносчивой парчи —
Дли лилий это фон, печальных и смиренных.

Над прежним «Я» моим подъемный мост повис.
Он заржавел — его я опускать не стану…
Во рвы забвения гляжу тоскливо вниз —
И мнится беготня по брошенному стану…

По залам прохожу без окон и дверей,
У трона пышного замедлю я движенье.
Шпалеры ветхие сродни тоске моей,
Диваны, что вокруг — печаль и утомленье…

Мои желания наткнулись на отказ —
С имперским никогда не справиться мне горем…
И муки совести — как тысячи террас,
Нависших призрачно над беспокойным морем…

ИЗБАВЛЕНИЕ

Гардины сорваны, разбиты зеркала,
В покоях герцогских старинные скульптуры
Почти разрушились, и выцвели бордюры —
Вот так иллюзия навеки умерла.

Застыл на лестнице, лишившись дара речи,
Когда разбитые богатства я нашел…
Испачкав без того замусоренный пол,
Из люстр поп;дали изломанные свечи…

На стенах ни гербам нет места, ни щитам.
Искрошенный декор смешало время с прахом.
Портреты пращуров дрожат, объяты страхом,
И вжаться силятся в объятья тесных рам.

Безумец! Я привел всё это в содроганье!
Покрылись копотью лепные потолки,
Стенные росписи поблекли от тоски,
Шпалеры прошлого постигло увяданье.

Я на замок запру свой обветшалый зал,
Средь битого стекла захороню заботу
И претворю себя мгновенно в позолоту
В объятьях холода, которого искал!

УПОДОБЛЕНИЕ

Осенних дней, плаксивых и усталых
Нещадно наступает череда.
Моя душа — студеная вода
В сосудах золотых… среди кристаллов…

ПЯТЬ ЧАСОВ

В кафе любимый столик мой…
За этим столиком овальным,
Над этим мрамором зеркальным
Приятно отдохнуть душой!

В коробке предо мною спички.
Зеленый рядышком сифон.
Спиртного не содержит он —
Я пить не приобрел привычки.

(Я очень горд и очень рад,
Что отказался от ликера —
Ведь и для вкуса, и для взора
Сироп отраднее стократ.)

Творит вполне непринужденно
Безвестный, скромный мой талант,
Покуда смотрит удивленно
Здесь на меня официант…

Вот я кладу на столик руки
И, погружен в свои мечты,
Средь серой, монотонной скуки
Ищу минувшего черты.

Иль, сигарету зажигая —
Ведь я курю уж целый год —
Гляжу с заоблачных высот,
Как мельтешит толпа людская.

(А коль за столиком моим
Еще окажется красотка —
Ее в уста целует кротко
Душистый сигаретный дым…)

Заходит новый посетитель,
Вступает с кем-то в разговор…
Он в этой жизни — лишь актер,
А я — лишь равнодушный зритель.

Накрашенный манящий рот,
Что я заметил в отдаленье,
Никак из головы нейдет
Ни на единое мгновенье.

Какие всё же пустяки
Мне переполнили сознанье!
Но полны грусти и тоски
О прошлых днях воспоминанья…

(Родился — мнится мне порой —
Я слишком поздно… или рано?
Несочиненного романа
Я непристроенный герой…)

Сижу в кафе, хочу забыться.
Я это делаю давно,
Уж много лет… Мне всё равно,
Что время беспощадно мчится.

Зайти в кафе, за столик сесть,
Развеять скуку и усталость —
Вот всё, что в жизни мне осталось,
Что у меня покуда есть!

И в этом — вся моя отрада.
В кафе меня приводит лень.
Сюда хожу я каждый день —
Мне больше ничего не надо!

ПАЖ

Бреду по улице, где всё знакомо.
Наряд на мне с отделкой кружевной.
Я вышел вместе с собственной душой —
И не смогу ее оставить дома.

ЗВОНОК В ДВЕРЬ

Мне двери отворяли раз-другой
В роскошный зал, где множество народа;
Я радовался, глупый — а у входа
Смеялись неизменно надо мной…

ПРИЗРАК

Какое в жизни совершил я дело,
Когда сошел с заоблачных высот?
Когда же золото мое падет
На землю, хоть оно позеленело?

Бежал я из Надзвездного Предела.
Мне лесть покров полупрозрачный ткет —
Но ощущаю страха мощный гнет:
Меня Несбыточное одолело…

Нельзя по этой лестнице взойти,
Хоть, может быть, иного нет пути:
Ковер затоптан, сломаны перила.

Завернуты в тряпицу дни мои,
Судьбу мою обсели муравьи,
Живое чувство у меня остыло…

КОРОЛЬ

Когда вхожу — смолкает пианино,
Трещит стена, взмывают потолки,
Мавр выпускает саблю из руки,
И гости сразу кланяются чинно.

Мне нужен друг… Но, горькая судьбина!
Хотя мои усилья нелегки,
Все от меня душою далеки…
Избыток Золота — вот в чем причина!

Безумец я — пускаюсь в дальний путь,
Дабы уйти от роскоши постылой…
Кто приглашает в гости заглянуть —

Тот плохо делает: уж лучше силой
К себе меня затащит кто-нибудь,
Покуда я не поглощен могилой…

ПОСЛЕДНИЙ СОНЕТ

Ворсинки сладострастного ковра
Светились негою, когда, ступая
По ним, ты приходила, дорогая…
Как много ты мне сделала добра!

Неповторимы были вечера,
И наслаждение не знало края!
Я целовал тебя, слегка кусая —
Нам нравилась любовная игра…

А шелковые долгие объятья,
Как будто чудотворные заклятья,
Прогнали нашу скуку и тоску…

Но ты ушла… Тебе меня не жалко…
Ну, что ж! Осталась мне твоя фиалка.
Моя печаль привязана к Цветку…


АЛМАДА НЕГРЕЙРУШ
(1893 — 1970)

ТОРГОВКА РЫБОЙ

На рынке Риб;йра-Н;ва —
где рождается Лиссабон —
утром каждого дня
торговка торгует рыбой.
Если бы не она — ой! —
и сам я не знаю,
что бы сталось со мной!
Ради нее я воспел в стихах
всех португальских торговок рыбой.
Вы, торговки, пропахшие солью,
ваши фартуки — словно море!
И мой стих, что, наверно, неловок,
похож на рыбных торговок.
Завязал я с ней разговор,
чтобы ее послушать
и увидеть ее
вблизи.
Мягкий голос,
глаза изменяются —
то карие,
то почти черные.
Их блики тоже меняются:
с розового
на зеленый,
с зеленого
на цвет морской волны.
Может быть, я пойму:
изменяться, как блики эти,
мне отнюдь ни к чему.

МГНОВЕНИЕ ПОЭЗИИ

Если я начинаю работать
и пишу или рисую,
сразу чувствую, что опаздываю
уплатить долг вечности,
и начинаю продвигать время
и толкать, толкать его грубо,
как опоздавший толкает
до изнеможения;
и усталость дает
иллюзию удовлетворенности!
Зато на прогулке мне хватает ума,
чтобы замечать всё, что рядом,
понимать всё, что меня не касается,
чувствовать ответственность за всё, что вокруг,
давать библейский совет удрученным
скорбью, неведомой мне,
прекрасно понимать, что творится
за моими стенами,
понимать, что я слеп, читая себя в зеркале,
что, честно говоря, я не знаю,
что лучше:
то ли сидеть одному дома, стремясь перевернуть весь мир,
то ли незримо царствовать над всем, что не мое.

КАК РАСПОЗНАТЬ БЕЗУМИЕ

Кто-то уже ощутил, как безумие облекает нам тело?
Бывало.
И принимает причудливые формы?
Да.
И молнией вспыхивают мысли?
Тоже.
И порою кажется, что пришел конец?
Точно.
Словно коню из сонета ;нжело де Лимы? [*]
Именно так.
А после мнится, что будущее
намного лучше прошедшего?
И видится цвет, и вдыхается запах,
манящие нас в непрестанное
и неустанное странствие?
И чувствуется, что толкают нас в спину
к пропасти,
наполняющейся новыми
и новыми телами?
И одни кажутся великанами,
а другие полоумными?
И хочется смело столкнуться с невозможным
и победить его,
дабы невозможное стало возможным?
И, когда все выглядит идеальным,
хочется чего-то большего?
И жизнь разочаровывает тех,
кто считает, что жизнь только одна?
И кажется, что всё разрешимо?
Только ты, безумие, способно преобразить мир
столько раз, сколько каждый захочет.
Только ты можешь образумить
тех, кто обречены жить вместе.
Всё, кроме тебя — рутина и косность.
Только ты подаришь крылья
каждому, кто придет за ними.

[*] Анжело де Лима (1872 — 1921) — португальский поэт. Окончил жизнь в психиатрической клинике.

ТЕНЬ — ЭТО Я

Моя тень — это я,
она не ходит за мной,
это я хожу
за собственной тенью.
Я озаряюсь собственною тенью,
с моим рождением накрепко спаянной.
Неизменно расстояние между тенью и мной,
я касаюсь себя и не чувствую —
просто знаю, что было бы жалко,
если бы моя тень со мною слилась.
Дело в том, что я хожу за ней,
а воображаю, будто она за мной,
воображаю, будто я один
и не гонюсь сам за собой.
С самим собой я путаю тень.
Я всегда у ворот жизни,
у ворот самого себя!

ВСТРЕЧА

Что собираешься ты мне сказать,
коль я способен слушать лишь молчание?

Застыл я посреди вселенной.
Я слышу лишь былое
иль дальнее грядущее.

Я существую — в этом я уверен,
и слушать мой пришел черед.

Что хочешь ты, чтоб я тебе сказал,
когда я ничего не знаю?

Мое спокойствие — неведенье,
И я учусь не знать.

Пусть учится познанье у меня,
раз не умею я учить.

Мне пищей служит тишина —
она в высокогорье разлита
и в город не спускается оттуда.
Она стремится к облакам,
что непрестанно ищут очертаний.

Зачем ты хочешь, чтоб я появился,
коль мне охота пребывать вне времени?

Проникла лень небесная в меня.
Реальность не нужна мне, я — реальности.

Зачем же ты меня жалеешь,
когда достиг я апогея?!

Мне говорят: всё у меня украли,
оставив башню из слоновой кости —
ограбить башню из слоновой кости
захватчикам вовек не удавалось.

Они, всю гордость захватив мою,
оставили отравленную память
и башню из слоновой кости в целости.

Не знаю, что мне делать с дверью башни —
ведь это вход, что совпадает с выходом.

МУЖЧИНА, НЕСУЩИЙ ТРУП ЖЕНЩИНЫ

Я так любил тебя, что полюбил самого себя!
Ты была той, кем не станешь без меня!
Ты жила тем, чтоб я жил в тебе
и убила жизнь, которую я тебе дал,
потому что ты была такою, как я хотел.
Я оживлял в тебе то, что видел в тебе.
И ту, которой не станет без меня,
ты видела так же, как я,
а может, и для тебя тоже она —
единственная женщина, которую я видел!

НАДЕЖДА

Надежда —
это значит — мечтать о хорошем,
и я справился с этим отлично,
Сперва хорошо всё было —
действительно хорошо,
и мечта у меня
за реальностью шла вослед.

Надежда —
это значит — мечтать о хорошем,
и я это знаю твердо.
Но убеждаюсь, что надежда моя —
не более, чем надежда,
чистая надежда,
истинная надежда,
обман
и обещания —
всего лишь обещания.

Надежда —
 может быть, это бедная сумасшедшая мать,
что хочет поставить на ноги мертвого сына?

Надежда —
только ты у меня и есть!
Не оставляй меня ни с чем!
Обещай,
обмани —
пусть это будет
обман,
но не оставляй меня одного,
надежда!

ЖОЗЕ ГОМИШ ФЕРРЕЙРА
(1900 — 1985)

ДОЖДЬ ИДЕТ!

Дождь идет…

Но не всё ли равно,
если глухо закрыто мое окно,
и поет, омывая крышу,
дождевая струя
безмолвную песню, которую слышу
лишь я?

Дождь идет…

Тот, кого любовь по пятам
преследут неотвязно,
слышит пение скрипки даже там,
где мокро и грязно.

* * *

Почему эта нелепая мечта,
называемая действительностью,
меня не слушается, как другие,
которые у меня в голове?

Фу ты, пр;пасть!
Смешайте ее с розами
и назовите жизнью.

* * *

Уйди, поэзия!

Дай мне взглянуть на жизнь,
выверенную и невыносимую,
на этой планете из плачущей людской плоти,
где ангел тащит меня домой каждый вечер за волосы
со знаменами света в глазах,
чтобы создавать сны,
начиненные динамитом слез.

Уйди, поэзия!

Я петь не хочу.
Сейчас закричу!

* * *

Умирать бы надо не так.
Лучше бы нам превратиться в дым.
Или, к примеру, в облака.
Утомившись, пресытившись неизменным солнцем,
что притворяется новым каждое утро, мы бы созвали
самых близких друзей пригласительным билетом
на ритуал Великой Отмены: «Такой-то сообщает,
что превратится в облако сегодня
в 9 часов. Форма одежды парадная».
И тогда неторопливым, торжественным шагом, в черных
костюмах, с тусклыми глазами, мы все бы пришли
прощаться.
Крепкие рукопожатия. Холодная нежность.
«Прощай! Прощай!»
И мало-помалу, потихоньку, без мук,
устало вырвая корни…
(сначала — глаза… потом — губы… затем — волосы…)
плоть не сгниет, а начнет превращаться
в дым… такой легкий… такой тонкий… словно пыльца…
словно вон то облачко — видите? — в этот осенний полдень,
еще освеженный ветром синих губ…

* * *

Хочу улететь —
но лезут из грязи
когти земли
и держат меня за лодыжки.

Хочу умереть —
но спускаются с туч
руки тоски
и хватают меня за волосы.

И вот я повис
в шуме бури,
словно мешок проблем.
Я глаза закрываю слезами,
чтобы не видеть оков…

(Но хочу качаться на ветру, который кажется мне Свободой).

* * *

Вошел я в кафе с рекою в кармане,
положил ее на пол — и вот
в моем воображении
она течет…

Из жилетного вынул кармана потом
множество звезд и облаков,
и пол накрыл ковром
из цветов,
что представить себе я готов.

Изо рта извлек я птичку живую —
поющего соловья,
поместил его в рощу ночную,
полную благоуханья
при лунном свете, который я
представляю себе.

А теперь мелодию без названья
и слушаю — и тоскую
из-за случайности существованья:
лишь Красоты я взыскую,
чтоб не было разочарованья
в судьбе.


ЖОЗЕ РЕЖИУ
(1901 — 1969)

СОНЕТ О ЛЮБВИ

Не требуй излиянья, откровенья,
И не проси созвучий и баллад —
Войди сама мне в сердце на мгновенье,
Прижмись теснее, опусти свой взгляд.

И наши губы встретиться спешат,
Я жду твоих грудей прикосновенье
И гибких ног твоих нагой обхват,
И тел неразделимое сплетенье.

И мой язык с твоим соединен
В слиянье губ, и непрерывен стон
И общее биенье нашей крови…

Потом… любимая, глаза свои
Открой и ничего не говори —
Смотреть на жизнь открыто нам не внове.

МУДРОСТЬ

Ничто теперь не мило —
А прежде наслаждаться жизнью мог.
Навек надежда отступила.
Когда мне ждать кончины —
Рассудит Бог.

А в годы прежние, бывало,
Лелеял я свою мечту —
Она мгновенно к звездам воспаряла
В недосягаемую высоту.
Теперь же, не прельщен фантазией нимало,
Я в небе вижу только пустоту.

Зато сейчас не жду я ничего
К чему? Ведь моего
Здесь ничего не остается боле.
Надежды и любви лишенный, буду жить,
Покуда дней моих не оборвется нить
По Божьей воле.

А звездам до меня, похоже, дела нет —
Они, как прежде, плавно льют свой свет.

IGNOTO DEO [*]

Тебя назвать недостает мне сил
И носишь ли Ты имя в самом деле,
Какое мы произнести не смели,
И где от дел Своих Ты опочил.

О, если бы Тебя я возлюбил, —
Вконец меня сомненья одолели! —
Как многие Тебя любить хотели,
Не охлаждая свой душевный пыл.

Назвать Тебя Отцом или Любимым,
Сверхчеловечным иль Непостижимым?
Как вылеплю Тебя из пустоты?

Твой образ, Твой алтарь и храм взыскуя,
Как призову Тебя, как назову я?
Но ведаю: меня не бросишь Ты!

[*] Неведомому Богу (Деян. XVII, 23).

ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ

Жестокая песня

Тоска по телу!
И снилось мне: я заключил
Изо всех сил
Тебя в объятья.

Мне снилось,
Что выпил из твоих я глаз
Экстаз
Тысячелетний.

Рот, чувственный, как роза,
Багряно-ал.
Мне снилось, что срывал
Я лепесток за лепестком.

А груди
И твердые соски!
Мне снилось, что, не ведая тоски,
Я их кусал до рвоты.

Мне снился
Твой мраморный живот.
Во мне желание живет
Припасть к нему, как будто к чаше.

А ноги — как у статуи,
И снилось мне, что я их раскрывал —
Как заколдованный портал
Заветного желанья.

Лодыжки — точно у сильфиды!
Гляди — не тронь!
Испепелит огонь,
Сожжет безжалостная лава.

О, жаждущее тело,
Преступный, сладостный цветок!
Я умереть бы мог,
Когда б ты захотела!

РОЖДЕСТВО

Родился Ты — и собрались мы снова
За праздничным столом,
Хоть Твоего пришествия второго
Уже, казалось бы, не ждем.

Христово Царствие становится всё уже,
Всё шире царство тьмы —
Но, маловерные и жалкие к тому же,
Твое рожденье славим снова мы.

Твое мы прославляем имя,
Не устаем Тебя мы воспевать —
Но всё ж убийцами Твоими
Становимся опять.

Сподобиться надеясь вечной жизни,
За тайной вечерей Твоею мы сидим —
Но все, не убоявшись укоризны,
При первом случае Тебя мы предадим.

Покуда поношенья и проклятья
Кругом бессовестно звучат,
Опять на гнусное распятье
Тебя отправить каждый рад.

Твой крест мы маяком спасения считаем,
Но наш благополучный дом,
Что издали казаться может раем —
Поистине Гоморра и Содом.

Мы — те, что для корыстной цели,
Стыда не зная, на аукцион —
О, ужас! — выставить посмели
Пречистый Твой хитон.

И в озлоблении бессильном
Согреться мы хотим
Твоим, Спаситель, холодом могильным
И одиночеством Твоим.

Каким Ты наделен терпеньем,
Когда средь жалкой нищеты
Мы отвергаем с отвращеньем
Всё то, что нам даруешь Ты?

Да, умер Ты за нас. Но коль случится,
Что выпадет нам злополучный год,
И Ты откажешься родиться —
О, Иисусе, что нас ждет?

ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦА

Лишь только я по лестнице взойду
И тихо в коридор проникну длинный —
Передо мною прямо на виду
Пречистой Девы образок старинный.

Струится до земли покров.
В моленье пылком сжаты руки.
В глазах смиренье, кротость и любовь.
Черты лица искажены от муки.

Слезами замутнен нездешний взор
Пречистой Девы… Шаг свой замедляя
При входе в коридор,
Молю Ее: «Спаси нас, Преблагая!»

Я лицезрею горе Пресвятой,
Но не страшась, а чуть ли не ликуя,
И это принесло душевный мне покой:
Ведь Сын Ее бессмертен. Аллилуйя!

«Что пользы, Матушка, в рыдании Твоем?
Что руки горестно спешишь воздети?»
Мне слышится ответ: «Я плачу не о Нем».
«Я знаю! Все Твои мы дети».

ИКАР

Свою Печаль я усадил на трон,
Ей покрывает плечи багряница —
И, пеньем сладостным заворожен,
Я тороплюсь ей в ноги поклониться.

Усердно за поклоном бью поклон.
Вокруг меня — взволнованные лица:
Народ окрестный, песней привлечен,
Ко мне мечтает присоединиться.

Над серой почвой — взмах широких крыл.
Я поднял голову и кверху взмыл,
Не чуя ни боязни, ни сомнений…

О, Боже! Трон мой сделался золой…
В холодной тьме, дрожащий и нагой,
В сырую грязь я рухнул на колени.

НАРЦИСС

Взглянуть в себя я захотел — и вот
Нагнулся низко я над гладью водной.
За внешностью моей, с богами сходной,
Какой во мне скрывается урод!

О, сомкнутый и молчаливый рот,
Губ, чуть припухлых, очерк благородный,
Взгляд юных глаз, глубокий и свободный
И лоб, который освежает пот!

Я выразил себя в стихотворенье.
Настанет ночь любви — и Вожделенье
Изысканные строки кровенит.

В полночном мраке песнь моя прольется.
На водной глади иль на дне колодца
Нерукотворный образ мой лежит!

ОДИНОКАЯ ЖЕМЧУЖИНКА

Нежданно
Слеза скатилась по моей
Холодной и пылающей щеке.
Скатилась медленно…
И доползла до губ.
Я жажду! жажду!..
Я проглотил ее.
Как будто у ограды
Расцвел цветок, росою освеженный,
Поют мои уста
Такую маленькую, как жемчужинка,
Элегию.

МЕТАФИЗИКА

В твоих объятиях спешу забыться сном
И умираю на мгновенье —
Лечу я в бездну, что во мне самом,
И у любви ищу спасенья.

Я убеждаюсь каждый раз,
Что в вожделенье проку мало —
Мечта мне много обещала,
Но не сбылась.

Мечта — ведь это значит обладанье!
Желать — ведь это значит обладать!
Нет, мало этого — и вот пришло желанье
В твоих объятьях смерть принять.

И утомляется самой собою
Плоть распаленная, пресытиться спеша,
И обессиленно склоняется душа
Над ей знакомой пустотою.

О, пустота!
Преодолеть границы тела —
Вот этого моя душа хотела,
Вот высшая мечта.

Плоть жаждет плоти. Но приходит насыщенье,
И снова жажда настает затем,
Чтобы вызвать снова отвращенье.
Ничто опять становится ничем.

Как не любить тебя, как не возненавидеть
Подобную земле обетованной плоть?
Как молоко и розы в ней увидеть?
Как неизвестность побороть?

ПОГРЕБЕНИЕ СТАРОЙ ДЕВЫ

Под сводами часовни —
Ведь так традиция велит! —
Во гробе вытянувшись ровно,
Она лежит,
И обрисован профиль четко.
В руке зажаты четки.
Какой благочестивый вид!
Она при жизни каждое мгновенье
Преодолеть пыталась искушенье,
И рацион ее был скуп —
Она почти что ничего не ела.
Скрывает саван сухонькое тело.
Свершенный ею подвиг просто глуп.
Вгрызайтесь, черви, в бесполезный труп!

ЭПИТАФИЯ СТАРОЙ ДЕВЕ

Не ведала она любовных осложнений
Ни наслаждений,
Ни разочарований, ни волнений,
Ни радости, ни горя —
И умерла она в затворе:
Покинув бренный свет,
Как только подоспели сроки —
И у соседей сожаленья нет.

На памятник надгробный эти строки
Нанес по памяти один поэт,
К своим творениям не строгий,
В которого она
Была секретно влюблена.

ЭПИТАФИЯ ПОЭТУ

На голой почве без усилья
Раскрылись крылья,
И родился цветок.
И не лишенный юмора прохожий
Сказать бы мог,
Что ароматный здесь расцвел цветок,
С собратьями ничем не схожий.


МИГЕЛ ТОРГА
(1907 — 1995)


МОЛЬБА

Молчание — как океан без волн.
Я правлю в нем бесцельно челн.
Не надо отвечать
на те поспешные вопросы,
что я осмелился тебе задать.
Позволь, однако, обрести мне счастье!
Его достигнуть нелегко —
оно от нас обоих далеко.

За время, что нещадно миновало,
страданий мы перенесли немало,
покуда не угас
любовный пыл у нас.
И вот —
спокойствие настало…
Не возмущай же мой покой:
теперь мне слышать голос твой —
что жажду утолять водой морской.

МАМА

Мама!
Какая выпала тебе беда,
Какой невзгодой жребий твой отмечен,
Что затвердел твой профиль навсегда,
Как будто линией сухой очерчен?

Застыл здесь каждый, словно истукан,
Проникновенных слов сказав немало,
И мнится, что из камня изваян
Твой неподвижный, твой холодный стан,
В котором сердца словно не бывало.

Зову тебя — молчание в ответ,
Как будто я сочувствия не стою,
Как будто леденящий душу бред
Скрывается за страшной пустотою.

Мама!
Хоть на мгновение глаза открой
И молви мне хоть слово, хоть словечко —
Ведь любишь мы меня, и не навечно
Смерть разлучить сумела нас с тобой!

ПРИСТАЛЬНО ГЛЯДЯ НА СОЛНЦЕ

Пристально глядя на солнце,
обжег я глаза.
Жизнь я любил до того, что лишился ума.
В поисках света и разума,
мною утраченных,
ныне скитаюсь я в мире,
который окутала тьма.

ПРИ СВЕТЕ ДНЯ

Я во мраке, я слепой при свете дня;
Я безумец, и плевать мне на сознанье;
И, бесстрастие храня,
Внутри меня
Отрицанье отрицает отрицанье.

ПОЭТАМ

Это мы,
В обличье людском насекомые,
Мы,
Из Эзоповских строк всем знакомые,
Стрекозы, всеми любимые,
Немножко ленивые,
Зато правдивые
И за правду гонимые!
Мы — дружки муравьев
Из басни мещанской,
Мы —нищие, словно табор цыганский,
Нас греет холодный лунный свет —
Это мы,
Таков каждый поэт!..

Мы без усилья
Расправить можем
Прозрачные крылья,
А перед смертью их сложим,
Но взлететь — достанет
У каждого силы:
Конечно, восстанет
Поэт из могилы!
Ведь если зерно прорастет,
Урожай оно даст сам-сот!

Поэты, за вас поднимаю
Кубок, налитый до краю,
Выпью залпом его в вашу честь!
Наслаждаться мы дружно будем
Тем вином, что способно людям
Красоту бескорыстно принесть!

Нужно, чтобы вы пели,
Словно искусные менестрели…
Довольно славить царей —
В эпопеях у вас неужели
Для простых нет места людей?
Героями стать должны
Обитатели каждой страны,
Коих нет сильней и бесстрашней,
Те, что Евою рождены,
Вавилонской строители башни!

Пусть люди обыкновенные
Воздвигают иллюзий стены!
Пусть живут высокой мечтой
И слагают стихи вдохновенные
Своей детской, невинной рукой!


МАНУЭЛ ДА ФОНСЕКА
(1911 — 1993)

СТИХИ О ГЛУПОЙ ДЕВЧОНКЕ

Глупая девчонка проводит полдня,
любовно пялясь на прохожих,
а другие полдня
любовно пялится на себя в зеркале.

У глупой девчонки глубокие черные глаза,
пробор, словно ниточка,
а губы — две алые ленты.

У глупой девчонки шелковые платья
и шелковые туфельки,
и сама она холодна, словно шелк:
темные круги под глазами, прикрытые измятым крепом,
вдовьи руки среди увядших цветов,
что роняют
бумажные лепестки из окна…

На бульваре напротив — влюбленные
с глазами, уставшими ждать,
с руками, уставшими махать,
уставшие спрашивать...

У глупой девчонки сердце, лишенное страсти,
губы, лишенные вожделения,
глаза, лишенные света...

А влюбленные, уставшие ухаживать...
Им невдомек, что у глупой девчонки
Голова набита опилками.


ГЛАЗА ПОЭТА

У поэта глаза — как вода, отражающая все краски мира,
и точные формы, и пропорции, и даже то, что скрыто от мудрецов.
В его взоре — бесконечные расстояния между звездами
и сами звезды, озаряющие мрак бедных окраин
с темными силуэтами бездомных детей, съежившихся на ветру.
В его взоре — вечные снега покоренных Гималаев
и омертвевшие морщины матерей, потерявших сыновей в войне между своими странами,
и шумное движение приморских городов, где говорят на всех языках земли,
и отчаяние мужчин, которые возвращаются домой с пустыми мозолистыми руками,
и зной раскаленной и зыбучей пустыни, и невыносимая белизна обоих полюсов,
и тени от век на лице у невест, не вышедших замуж,
и открытые сокровища океанов, завораживающие детское сознание,
и развевающиеся, как потрепанные флаги, черные лохмотья рыбачек,
которые бегут по берегу с простертыми к морю руками и проклинают бурю —
все цвета, все формы мира движутся и кричат в глазах у поэта.
Из его взора — маяка, установленного на мысу,
вылетает звезда, пронзающая мрак,
и людям всех широт окрыляет сердца надеждой.
И ясные дни, наводненные жизнью, теряют блеск в глазах поэта,
который пишет бунтарские стихи солнечными чернилами томительной ночью, тяготеющей над миром.


СТРЕМЛЕНИЕ

Я хочу сочинить стихи
где с дрожью в голосе
воспою жизнь
леса воды и ветер.

Пусть моя песня будет
посреди бури
хлестким ударом ветра
от которого вздрогнут звезды
развеются мифы
и прорвется она сквозь туман
расчищая путь тысяче солнц!


ОСЕННИЙ СОН

Жизнь течет при холодном рассвете.

Любимый твой остается
после того,
как обладала ты им,
бесформенным и смутным, словно ангел,
с головою, полной звезд...
Остается окутанным пылью, которую поднимала твоя нога.
Остается ненужным и праздным, словно языческий бог
в бессильном гневе от того, что не может следовать за тобой!


АНТОНИУ МАНУЭЛ КОУТУ ВИАНА
(1923 — 2010)

НЕВИННОЕ РАССТАВАНИЕ

Уж поздний час, но надобности нет
Мне провожать тебя до лестничной площадки —
Хотя погашен свет,
Ступени здесь не шатки.

Какая тьма окутывает нас!
Зажги-ка спичку, посвети хоть малость.
В столь поздний час
Ты никогда домой не возвращалась.

Твоим домашним, верно, не до сна —
Волнуются, что нет тебя так поздно.
Уже почти весна,
А ночь темна, беззвездна.

Как сердце бьется у тебя в груди!
Как горячо твое дыханье!
Прическу и лицо в порядок приведи,
Пожми мне руку на прощанье.

Как долго мы прощаемся с тобой!
Шумят за дверью — уходить придется.
Вослед мне не гляди — пойду домой
По улице, где дождик обложной
Льется.

СЕРДЦЕ И МЕЧ

Кто выдумал, что я — талант, какой чудак?
Как много в мире искушений!
Беру перо, корплю над грудою бумаг,
Чтоб выжать несколько стихотворений.

Мне хуже пытки каждый стих!
Я мысли рифмовать уже не в силах.
И боль, и сухость на губах моих,
И кровь уже густеет в жилах.

И вот на площади стою я наг —
И тело, и душа моя раздета!
Посмейтесь надо мной, но не сбавляйте шаг:
Ведь отрицать, увы, нельзя никак,
Что я не первый, кто придумал это!

СО СМОТРОВОЙ ПЛОЩАДКИ

У чаек хрупких крылья, как платки,
Колышутся от ветерка морского.
Дома струятся лентой вдоль реки —
Пожалуйста, картина вам готова!

Уносят в вечность легкие суда
Остатки чаяний моих туманных,
И грузно движутся туда-сюда —
Как беспощадная реальность — краны.

Я описал, не пожалев чернил,
Пейзаж, о коем грежу…

Но я ли эти строки сочинил?
Нет, нет — не я, а полноводный Тежу![*]

[*]Тежу — река, на которой стоит Лиссабон. Для португальцев это такой же национальный символ, как для нас — Волга.

КРУГЛЫЙ СТОЛ

Поэты, за руки возьмемся! Снова
Польется песнь, закружит хоровод,
И каждый пусть к поэзии прильнет —
Наш круглый стол доступен для любого.

Кто жаждет — смело пригуби вино,
Кто голоден — ешь хлеб без промедленья.
У нас, поэтов, цель одна — движенье:
Покоя нам от века не дано.

Есть посреди стола цветов немного.
В петлицу суньте маленький букет
И знайте: тот лишь истинный поэт,
Кто верует в себя, в людей иль в Бога.

ВЫЗОВ

— Посмотрел бы ты наружу
Из окошка своего!
— У меня тут всё, что нужно.
Там — не нужно ничего.

— Выгляни хоть на минутку!
— Я, ты знаешь, близорук,
Да к тому же было б жутко
Из окна свалиться вдруг.

— Что ж, невольник ты? — И даже
Я неволю не кляну:
Коль Поэзия на страже,
Рад я быть у ней в плену.

МОЛИТВА

Я глас Твой слышал — истину святую:
Ты — жизнь и путь безгрешный и прямой.
И вот я, Господи, Твой лик целую,
Терзаясь совестью, слезами и тоской.

Крест, гвозди, уксус, желчь — оружья злобы,
Их человеку вытерпеть нет сил.
Мученья разделить Твои меня сподоби,
Чтоб после Ты меня с Собою воскресил.

Прости мне плоти жгучие желанья:
Я грешен — ведь живу между людьми.
В минуту смертную пошли мне покаянье,
К Себе меня возьми.

(Христос, глядящий кротко, но сурово,
Невозмутимый, как начало дня,
Меч Своего прощенья снова
Вонзил в меня.)

Из цикла «ПРИГОРОДНОЕ КАФЕ»

1
Кафе пьет молоко, и кока-колу,
И апельсиновый прохладный сок,
А ребятня, едва покинув школу,
Сюда зайти стремится на часок.

Со мной мои года и кружка пива,
И прячу я, раскрыв журнал,
Свое лицо стыдливо,
Дабы никто меня не увидал.

Я знаю, что года меня гнетут!
Но на лице моем любому видно
Желание остаться тут,
Хоть мне немного стыдно.

2
Шестнадцать лет, наверно, ей.
Здесь утро каждое с улыбкою веселой
Сидит с тетрадками и книжкою своей,
Благоухая яблоком и школой.

Меня порою — старика! —
Она небрежным удостоит взглядом
И улыбнется мне, пока
Успеет сделать два глотка
И положить учебник с чашкой рядом.

Как непосредственна, свежа, чиста!
Я вышел из кафе, потупив очи долу —
И увлекла меня мечта…
Ах, съесть бы яблоко! Вернуться бы мне в школу!

3
Старуха, пьяница на вид,
В кафе, где множество народа,
На лавочке сидит,
Газеты продает у входа.

И часто рот у ней
В ухмылочке кривится,
Когда она глядит лукаво на парней,
Которые листают те страницы,
Где голые девицы.

Но вот любимый внук
К ней из воскресной школы возвратился…
Она шепнула, вся переменившись вдруг,
Чтоб за нее он помолился.

4
Вошел мальчишка-побродяжка
(Официант его торопится прогнать).


Ему живется голодно и тяжко.
Им, как собакой, помыкает мать.

Я никогда не придавал значенья
Настырности такой:
Не рифмовал я ощущенья
Ни с бедностью, ни с нищетой.

Но мне внушает жалость
Больного мальчика унылый вид —
Ведь он, презрев усталость,
С протянутой рукой стоит…

Тайком, с улыбкой,
Спешу ему монетку дать
И возвращаюсь в зыбкий
Свой рай опять.

5
За столиком уселась в отдаленье
И минералку пьет одна.
Есть обручальное кольцо — но, без сомненья,
В ней роковая женщина видна.

И он сидит в уединенье,
В его руке — стакан вина.
Такого же достатка, положенья,
Таких же лет, как и она.

Он смотрит на нее без всякого смущенья.
Она уходит прочь, возмущена.
Но чувственны ее движенья,
Походка сладострастия полна.

Он следует за ней без промедленья.
И вот в другом кафе уселись у окна,
Как пара голубков. Такое впечатленье,
Что это верный муж и нежная жена.


ФЕРНАНДУ ГИМАРАИНШ
(р. 1928)

АННА АХМАТОВА

Я одна. Ночь называет нужные имена.
Однажды некто осыпал крупным песком
мои плечи… Кто-то с улыбкой сказал: «Ваши плечи подобны
песочным часам…» И я услышала ясный шорох от коего
люди стали глядеть друг на друга с внезапным
подозрением: это, я вам скажу, вроде яда. Мои глаза
покоятся в зеркале; пальцы, вышивавшие прежде
золотые иконы, всё ждут. Лишь легкий табачный
запах окутывает меня, ибо голоса смолкли
давно. Я опять начинаю свой макияж, зная, как мои пальцы
занимаются бренным, разбитым телом; прикасаясь
осторожно к бровям, они еще могут нанести голубые тени,
превращая их в нечто вроде стихов, когда Томашевский
нам объяснял: «Рифма — это каноничная форма, просодия
благозвучия». И я всё еще слышу печальный шорох, затерянный
среди шепота наших сообщников. Женщина
появилась с раненой птицей в руках; воздух
озарился светом — и мы узнали, что птица еще грезила полетом,
уже несбыточным. Вот как смогла почувствовать я
и старческую немощь, и дрожь в руках,
и проступающие вены. Я узнала,
что время медленно стало меня поглощать; я прошла
по саду и заметила растоптанные кем-то листья; я подумала
о комьях и шелухе, что лежат на земле. У приоткрытых дверей
оставались непонятные мне знаки: быть может, семена, проросшие
в доме сами по себе, и в одиночестве я слушала шорох в зеленых
коридорах; моя тень простиралась
в каждой комнате, слегка наклоняясь над забытой мебелью
в невесомых чехлах. От тех, кто был мною любим, получаю
свет; и вот наклоняюсь над столом и принимаюсь
медленно и терпеливо читать. Иногда слышу из угла пронзительный
крик самоубийц и виду кровавую струйку них на виске, словно алую закладку
в книге, — На коленях у меня плед, складки которого
я нежно разглаживаю; пронизанный влажным холодом, он касается пола, столь тщательно
натертого. Кто-то рядом ласково сказал: «Я жду ночи и
коней, что ее соблазнят». Ночь… В ночи я стану искать безмолвных
пределов тех стен, где нашла я приют; тень и свет
смешались на моих волосах, что я стригла всегда; замечаю
медовые соты дома; рядом — окно, что дрожит,
когда в него бьются листья, и я начинаю писать забытые прежде слова.
Не так ли рождается стихотворение? Движенья меня утомляют; я знаю,
что встречу старых друзей незабвенных, а ныне
хожу по водам.

КРИК

Быть может, ночь выйдет нам навстречу, когда мы останемся
наедине. Потом поднимем глаза, как будто вдали пролетали
последние птицы. Вот так бы постигли мы нашу
судьбу, что подобна, быть может, полету, что ищет
мнимого неба. Знаем, чем руки занять, лишь только почувствуем
дрожь в наших жилах. Потому незнакомой нам кажется
тень, что забыта почти, и нежданными видятся контуры
г;лоса, что уходит потом, не спеша. Теряется в нем
тот же образ, что видели мы — и в наших глазах
отразился испуг, и распущены длинные волосы были. Быть может, глаза
опять вспоминают о свете, что рану теперь окружает. Кто же
приблизился, чтобы послушать, что это за шум? У губ
появляется складка — т всё постепенно смиряется с тем, что мы здесь. А потом
мы узрим письмена, что бесстрастно начертаны кровью по телу.

ФОТОГРАФИЯ ПОСТАРЕВШЕГО МАТИССА,
КОТОРЫЙ РИСУЕТ ОБНАЖЕННУЮ ДЕВУШКУ-НАТУРЩИЦУ

Чего еще ищет его взгляд? Быть может, контур или линию,
которой даже нет. Она всё ближе к его рукам. Он
это знает и потому требует, чтобы лист был белым. Там необыкновенный рисунок,
запечатлевший движение. И всё же можно следовать
за его взглядом — пристальным, словно любовь. И нельзя не признать,
что нам спокойней, когда он с нами — и всё же как хорошо,
что он уже не наш. В этот миг пробуждался полузабытый шум,
когда мы ощущали, что нас обволакивает дыхание; оно-то и живописует
нежность, исходящую от несуществующего тела. Мы бы могли
припомнить, как вызревает иной образ, пересеченный легким движением,
что жили оставили на старческих руках, все еще владеющих
столь привычными красками, так знакомо оживающими
на свету. И всё равно не дает он тени встретиться с началом
каждого движения. Есть тайна у него на лице. Его старость
принесла умиротворение — так дерево радуется тому,
что внезапно потяжелели его ветви, проникающие вовнутрь
его почти потухшего взора, где отражается нагота. Он продолжает
не торопясь трудиться над рисунком, будто для нас наступила ночь.

ПО ПОВОДУ КАРТИН В КИНТА-ДЕЛЬ-СОРДО [*]

Далеко начинается день. Быть может, на этом лице. Теперь-то мы знаем,
как слегка затухают его очертания, когда ветер успел принести
недуг, ночной шум и даже коварство. Какими словами
мы защитимся, чтобы предчувствия хватило, дабы постичь
наше одиночество? Есть дом, что ныне в покое, и всё же
рождающий недоверие. Мы замечаем, как его складки
разглаживаются. Страх еще может таиться за окном, выходящим лишь на наше бодрствование — и губы дрожат, ощущая
чистую работу жажды. Потом привыкаем к сонным движениям,
где нас ищет спокойствие каждого сна. Свет, что над этим запустение горит,
чтоб мы узнали, не намерен ли он принести нам немножко
пепла, спрашивая о каком-то забытом имени, всё тем же
сдавленным голосом. И вот мы обретаем пути,
что размыты дождем или окутаны вечерним туманом. Мы признаём,
что каждый образ всё величественней, когда подступающее безмолвие грозит
покарать нас. И всё, что дрожи т за листвою, — это просто догадка,
что нам в;домо, как веки скрывают свой легкий инцест.

[*] Дом Ф. Гойи.

MATER DOLOROSA

Я одна — гляжу на твое тело и знаю, что оно существует во мне;
как только ты родился, я поняла, что лишь мои руки могут тебя принять. Снова пронзило меня
страдание. Я чувствовала, что набегает тень, а с нею — то, что было бы только
твоим духом, затерянным, словно первые очертания, проступающие
тихим утром. Верно, ты вспоминаешь о том же,
и твои грезы, что почиют на ладонях,
светлеют. Твоя кровь бы вернулась ко мне — она же моя,
и я могла бы собрать ее при свете. Всё прочее неотторжимо
от ночи, от риз, прикрывающих твое тело,
будто из сострадания, — вот и всё, что досталось тебе. Я тебе помогу
тем, что буду молчать. Быть может, молчанье тепла принесет
для тебя одного. Отдохни же подле меня,
а я на тебя погляжу. Ты так молод — а руки твои
уже скрещены на груди. Давно я жду слов, что пробудили бы
воспоминания, коих нет в твоем угасшем голосе; я забуду их, чтобы это
нашей тайной осталось. Вот встретились мы — и всё здесь чужое. Ты
ранен; на лице у тебя лепестки. Я их сберегу.

СРЕТЕНИЕ

Приотворенные двери, каменные плиты, стол под расшитыми покровами. Всё это знакомо.
Мы знаем, что ты пришел. Тебя еще кто-то зовет, а ты начинаешь
оглядываться. Узнаёшь свою тень, слитую с тенями тех,
что идут за тобою: теперь они уже ближе —
ведь несут они свет. Вот ты обретаешь
дар, всем нам предназначенный, слова, что мы говорим
каждый день, нечто вроде питания, что гаснет
внутри тебя самого. Давно уже ночь вошла
в свои пределы и делится с нами свою тайной.
Ты должен спокойно держать одну только книгу —
но тяжесть не в ней, а в твоей же руке.


МАНУЭЛ АЛЕГРЕ
(р. 1936)

БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ

Был сентябрь играли на флейтах и гитарах
И пели песни о Че Геваре в переходах метро
На эспланаде Селект черноволосая девушка
Закуривала сигарету и глядела на тебя
(Может быть это была бы решающая встреча?)
Слышалось судьбоносное слово за чашкой кофе

Никто не скажет что мы мало пережили

Ты вспомнишь этот взгляд и эту сигарету
И расставание и шум сентябрьских листьев

CAF; D;ME [*]

Забылись навсегда слова иные
Осталось мало песен под гитару
Но иногда за столиком в кафе
Ты ощущал как будто аромат
Дух времени безумства и причуды
Той быстротечной несравненной жизни
Людской толпы что уходила в ночь

[*] Название кафе на Монмартре.

МИТИНГ

Их было много
Хлопали в ладоши
Но кто же
Слушал
Кто?

Слова по ветру реют как знамена

ДЕРЕВЦЕ

За моим домом
Зацвело деревце
Зацвело в марте
Даже не верится
Всему вопреки
Оно верит в мечту
Оставьте мне это
Деревце в цвету

ЗЕЛЕН БЫЛ ВЕЧЕР

Зелен был вечер
Со своей тайнописью из птиц и шорохов
И загадочными письменами
Начертанными на камнях
Прожилках листьев
Линиях руки

Зелен был вечер
С безмолвьем в небесном просторе
С затаенными звонами в нем
И далеко еще до слова море

ПОРТУГАЛИЯ

Твоя судьба в стремленье вечном к цели
В открытье новых индий и америк
И в новой лузитанской каревелле
Что держит курс на незнакомый берег

ИОАННУ XXIII [*]

Я Бога не знаю и не творю молитв.
Я всего лишь человек доброй воли.
Верю в людей которые верят как ты в людей
верю в твою братскую улыбку
и в твою манеру говорить
почти как у того кто сеет
слова
зерна жизни.
Верю в мир и справедливость
верю в свободу
и верю в твое такое земное и так высоко вознесшееся сердце
столь близкое к небесам и к селению Сотто-иль-Монте.
Я не знаю Бога. Но почти верю
что Бог почил на пропахших землею ладонях
молодого крестьянина из селения Сотто-иль-Монте.

Поэтому я шлю на площадь Св. Петра
не молитву
а свою братскую и свободную песнь
мою песнь
которая просит у тебя человечного благословения
Иоанн XXIII добрый старец.

[*] Иоанн XXIII — папа римский в 1958 — 1963 гг. Родом из селения Сотто-иль-Монте в Италии.

ПЯТЬ КРОВАВЫХ БУКВ

Внезапные три выстрела в сознанье
Везде потушены огни. Ночь. Ночь.
Внезапные три выстрела в словах
поэт замолк и песнь его угасла.

Внезапно под обстрел стихи попали
поэт в окопе под прикрытьем гласных
согласные поэта окружили
и с песнями на приступ маршируют.

Гранаты это? Огненные рифмы?
Война. Ночь. Ночь. И начертал поэт
пять букв кровавых на земле: ЗА ЧТО?
Пять букв своею собственною кровью.

ПЛАЧ О ДРУГЕ ПОГИБШЕМ НА ВОЙНЕ

1

Мой друг погиб. Мой друг ушел.
Ушел холодной ночью (говорят)
теперь живет в зеленом храме леса.
Мой друг погиб. Мой друг не возвратится.

Мне говорил мой друг (я как теперь всё слышу)
иду искать свою звезду. Ушел
и не вернулся. Говорят мой друг
сам миру звездному теперь причастен.

Я старше был чем он. Мой друг погиб.
И слово друг в далекую деревню
меня через пространства переносит
во мраке (со слезами со слезами).

Мой друг ушел в безмолвие ночное
и лишь звенит печальная гитара
в зеленых зарослях, где спит его невеста.
Он не вернется вновь. (За что погиб?)

2

Мой друг пел. Говорят что пел.
И вдруг
сломалась пружина часов а стрелки
на циферблате показывали двадцать пять лет.

Двадцать пять кораблей двадцать пять морских карт
двадцать пять плаваний отложенных навсегда.
Мой друг разбился словно был стеклянный.
Осталось двадцать пять осколков человека.

МНЕ ГРУСТНО

Мне многое нужно вам сказать.
Но времени нет. Ухожу. Оставляю вас
с вашей грустью
вялой оподлившейся тонущей в вине.
Моя грусть чище
не прячется в вине не прячется.
Ей нужны
звонкие крики на вольном воздухе. Нужно
разбить о камни стакан
где прокисает ваша грусть.
Ей нужно движение. Нужно пожать много рук
заполнить улицы толпами народу.
Нужны сражения
нужны песни.

СОНЕТ

Пора понять что нами овладела
типично португальская тоска
какое б ни задумали мы дело
она испортит всё наверняка.

К нам в душу глубоко тоска забралась.
Чем мы упорнее молчим о ней
тем подавляет нас она сильней
вселяя лень бездействие и вялость.

Всех губит нас тоска. Так в паутину
заманивает мух паук-злодей.
Пора нам наконец понять причину

того что все ростки живых идей
в такую превратились чертовщину.
Пора покончить нам с тоской своей.

ЛЮБОВЬ ОДИССЕЯ

Как Одиссей ищу тебя всё время
как Одиссей к тебе издалека
стремлюсь как к морю катится река.
Но нет меня в гомеровой поэме.

Как Одиссей стерплю я сотни бед
не соблазнюсь сирены сладким пеньем
я всем владею но терплю лишенья
коль ты далёко мне не мил весь свет.

Меня Гомер не воспевает. Но
плывя по морю слышу дивный звук
твой зов что пения сирен милее

ты не сдаешься Родина — давно
ты словно Пенелопа ткешь идеи
ведь снова твой народ натянет лук
как Одиссей в последней Одиссее.