Страсти пересекаются

СТРАСТИ ПЕРЕСЕКЮТСЯ
 
Когда Герман решает лишиться десятидневной щетины,  хорошо бреется, выравнивает усы (Герман - кабардинец и ношение усов, является его национальной гордостью и личным достоинством), а брюки пропаривает так, что стрелочками можно резать масло, плюс, на снежно белой рубашке повязан красивым узлом тёмно-красный галстук — то от него нужно ждать какого-то неординарного поступка.

Это не то, что харьковский мой приятель Вадим. Он  сидит сейчас в моём гостиничном номере и старается доказать, что если бы Леонардо Да Винчи не умер в 52 года от роду, то он бы оставил художественное ремесло и превратился бы в гениального геометра и тогда бы посмотрели кто круче — Леонардо Да Винчи, или Пифагор. На Вадиме была рубашка серо-смешного цвета. Это чтоб не часто стирать.  Она расстёгнута почти на все пуговицы, чтоб через просветы выбивалась курчавая чёрная шерсть, говорящая о неординарной и самой высокой человеческой породе. Брюки его держались на помочах, чтоб не стягивать кругленький животик, и циркулировала правильно кровь.

Я, учитывая приятельские отношения, насчёт Пифагора ему не возражал, но он всё равно старался доказывать, размахивая руками и раз за разом спрашивал у моего молчания:  «А что — не так!», и даже готов был заключить пари на любую сумму, но не превышающую десять рублей.

Это те самые десять рублей, которые он у меня только что занял до получения перевода. Естественно, если бы он выиграл, то их не пришлось бы отдавать. Здесь всё зависело, от того, что скажет Герман. Чью сторону он займёт в нашем споре. Я знал, что Герман, чтоб не портить отношения, не займёт ничью сторону. -- Кавказская мудрость!
--А что, арбитром будет Герман? --
Спросил я.
-- Да, Герман! И только он. Я не допущу, чтобы в нашу дружбу вмешивались посторонние лица, тем более кем-то подкупленные. -- Ответил Вадим и посмотрел, как бы всё понимая, в мои глаза, и продолжал --
-- Герман должен зайти. Он собирался в парикмахерскую, значит что-то задумал и обязательно зайдёт, чтобы похвастаться.

В то время, когда Вадим держал одной рукой меня за грудки, а другой размахивал и почти кричал --
-- Ты только обрати внимание на его «Тайную вечерю» -- это же сплошная геометрия, начертательная геометрия! Замеряй вправо и влево от того места где сидит сам Иисус. Там стоит знак равенства! А погляди повнимательней! -- Каждое отдельное пятно состоит ровно из трёх фигур! И вписано в геометрию так, как до него никто не вписывал! Это что — ни о чём не говорит?

Когда Вадим поудобнее схватил меня за грудки, поднял руку вверх и открыл рот, чтобы озвучить более веский аргумент, раздался стук в дверь.
-- О, Герман! -- Закричал Вадим и подбежал к двери.

Уже сразу, по ходу, Вадим начал озвучивать свою версию и всё время спрашивал --
--Это же так Герман? -- Это же так, Герман?!
-- Да подожди ты, Вадим, разберёмся —
Ответил Герман.
-- Ты только скажи одно слово -- да или нет -- настаивал Вадим.
--Я скажу два слова — есть идея! -- Ответил Герман. Я вставил -
-- Ты сегодня так расфрантился что без идеи не может быть. -- Выкладывай.
-- Мы идём в оперный. Дают  Чио Чио  Cан, но это не важно! Входные билеты покупаете за свои, буфет за мой счёт -- разумеется в кредит, до следующей сессии.
-- О ужас! -- Я эту оперу слушаю третий раз! -- Возразил я. -- А кто поёт партию Мадам Баттерфляй? --
-- Это тоже не важно, ответил Герман, но, кажется, какая-то певичка из Румынии. Фокус совсем в другом русле. --
Вадим возразил --
-- Если кто-то уговорит меня слушать, на мой взгляд, эту бредятину, то входной покупаешь мне тоже ты и без никакого кредита.

Насчёт бредятины хочу оговориться. -- Вадим работал художником в Харьковском драматическом театре. Писал декорации. Оперу он не любил и плохо понимал её. Да всё потому, что не любил! Но балет обожал и старался примостится в партере на самом удобном месте, чтобы ножки балерин рассмотреть в определённом ракурсе -- снизу вверх. Говорил: «Так грациозно». - Но здесь дело хозяйское.
-- Слышишь, Никола, такой наглости как у Вадима, не видел даже мой дедушка! -- Обратился ко мне Герман.
-- Можешь не покупать -- иди один! -- Отпарировал Вадим.
-- Ладно -- куплю билет! -- Мне важно, чтоб были арбитры, в задуманном мной предприятии. Всё дело не в самой опере, можете её не слушать, а в театральном буфете. Там работает такая официанточка -- пальчики оближешь! --
 И он приложил пучку правой руки к губам, чмокнул, вскинул её вверх и громко хлопнул указательным пальцем о ладонь. -- Это много значило.

Герман слыл сердцеедом. Мы, конечно, не имели в наличии никаких фактов в поедании им сердец. Он сам, каким-то образом, одевал на себя такой сердцеедческий ореол.
После долгих «да» и «нет», мы, наконец, согласились. Но Вадим-таки сумел заключить с ним пари на десять рублей, плюс списать весь долг за купленный билет и буфетные расходы на предмет его сердечной победы. Если упомянутая дама придёт после спектакля к нему в гостиничный номер. -- Герман пари выиграл. Конечно здесь была огромная доля риска, но Вадим как-то умел проигрывать пари, но не платить по долгам. Пока это ему удавалось, а дальше -- жизнь покажет.

На площади, возле оперного театра, как и полагалось, дефилировали уже устоявшиеся пары. Прохаживались, стреляя глазами и одинокие индивидуумы. Кто искал временных приключений, а кто-то надеялся найти приключение на всю оставшуюся жизнь. В то время считалось, что найдя такую пару в оперном театре -- это серьёзно и надолго. Поэтому истинное наслаждение от спектакля получали лишь десять процентов посетителей. Остальные девяносто процентов смотрели на это всё, как баран на новые ворота, в том числе и я -- нелюбитель оперы. И где-то на работе, или в трамвае потом каждый хвастался, что, дескать, он посетил оперу! И там такой-то оперный актёр так классно исполнял такую-то арию, аж мурашки по телу бегали. Услышав это, как-то в трамвае, я позволил себе заметить: «Ваша правда, пани, я даже две мурашки поймал у себя на затылке». -- Конечно, после этого весь трамвай посмотрел на меня так, что пришлось сойти на следующей остановке.

Мы тоже какое-то время продефилировали, чтоб публика могла рассмотреть как прифрантился наш Герман. Хотя Герман шёл покорять сугубо определённую буфетчицу, но не прочь был застолбить для себя ещё место в каком-нибудь сердце, другой смазливой дамочки, или, даже, пани.

Если на улице шла только прикидка, только снайперские выстрелы вхолостую, то во время антракта в фойе, где собралась вполне отобранная, рафинированная публика, так сказать -- слиток самого культурного, понимающего тончайшие грани искусства, конгломерата -- то здесь считались уже все свои. Можно было просто так подойти к любому (как же, здесь все равны!) и завязать любой разговор, вначале о спектакле, а потом куда кривая вывезет.

Только я вышел, и не успел ещё размять уставшие от сиденья ноги, ко мне подходит классическая тургеневская причёска вместе с пышущим жаром огромным декольте. --
-- Представляете, я совсем забыла кто пел главную партию в прошлом сезоне в «Щелкунчике», вы не припомните?
-- Простите, мадам, но щелкунчик -- это балет, и там главные партии не поют, а танцуют, но если даже так -- я не помню.
-- Ой, что это со мной?! -- Воскликнула обладательница декольте и схватилась за голову. --
-- Вам плохо, мадам?
-- Ой, мне что-то нехорошо, отведите меня на диван, если удобно ... --
-- Удобно, мадам. -- сказал я и обнял её за то место, где в классическом варианте должна была быть талия. Условная талия прильнула ко мне и взяла курс на пустой диван. Но мне пришлось некоим усилием мышц этот курс скорректировать, и я посадил её на диван, где уже сидел лысый, сильно седеющий, но вполне мирный субъект. Я обратился к субъекту --
-- Даме нехорошо, у вас случайно нет тайных заклинаний от таких случаев? --
-- Да, да! Вы правильно сделали, я позабочусь. --
Я на самом деле сделал правильно, потому, что уже в следующем антракте они ходили вместе и приятно друг-другу улыбались. И мне показалось что у оного гражданина улыбается даже лысина и улыбается её пышущее жаром декольте.

Не успел я оглянуться, чтоб в этой суматохе найти глазами своих друзей, как ко мне подошло пан-бархатное платье крутого красно-бордового цвета с приятным лицом, уже порезанным вокруг глаз нескрываемые пудрой и другими средствами милыми морщинками. Этот конгломерат из платья, морщинок, голубых глаз и скептической улыбки сказал мне. --

-- Вы порядочный молодой человек. Этой даме и прошлый раз было плохо и какому-то пожилому джентльмену пришлось спасать её. Не представляю, зачем ходить с таким нервным устройством на спектакли, где сплошные испытания для нервных неустойчивых душ? Я вот, даже, боюсь обронить хоть слезинку.
-- Я тоже. --
Сказал я и подумал: «Не дай Бог этой даме проронить хоть слезу, вся её красота промироточит и потечёт по лицу» -- Она добавила --
-- А вы знаете в этом сезоне постановщик немного поменял либретто. Хотите я покажу в каком месте? - и она развернула страницу программы. --
-- Мне очень интересно, мадам, но вон там мои друзья уже с нетерпением ждут меня.
-- А жаль ... Такой порядочный молодой человек ... Может продолжим беседу в следующем антракте? -- Я уверенна, что вы  театрал с большим стажем. --
Но, театральный стаж у меня был весьма мизерный, хоть и работал в драмтеатре художником, и я, извинившись, ушёл.

И правда, я читал пьесы, я ходил на сцену делать замеры, писал декорации, спорил с главным художником, спорил с режиссёром и иногда отстаивал свою точку зрения, и делал по-своему. Но, когда я ходил по холсту взад и вперёд, и на нём писал огромный задник для спектакля; а рядом на стуле сидела смазливая Юлька -- актриса нашего театра, и эта Юлька всегда была прима, потому, что по женски нравилась главному режиссёру, вплоть до амурных дел, и когда она мне рассказывала, про свои домашние дела, что мясное готовит редко и только со свинины, потому что за говядиной в магазине большие очереди, а на рынке она дорогая; что когда она поздно приходит из театра домой, то застаёт мужа пьяным, а маленькая дочка ползает по полу вся грязная, и ей, вместо отдыха, приходится греть на плите воду и затевать ей мойку и т. д., то, когда эта красивая, но уставшая женщина со стёртыми каблуками её туфель, на сцене, в каком-то амплуа произносит патетическую речь, то ли Клеопатры, то ли коммунистической героини, я скептически, но, понимающе жалея, улыбаюсь, и ... покидаю зал.

Я продолжаю писать задник, посматривая на Юльку, думаю. -- Актрису не должны видеть в очереди за мясом, она для зрителя должна быть святая, скрывающая в своей душе и теле огромный клубок не разгаданных тайн.

И в наше время, когда мы по телевизору видим и знаем об актрисах всё, вплоть до последнего прыщика на её интимных местах, и когда она эти прыщики раз за разом демонстрирует, чтоб сорвать аплодисменты не притязательных зрителей, именно за прыщик, а не за талант, потому, что таланта у неё нет, то становится совсем неинтересно, скучно и больно, и за саму актрису, и за искусство вообще.

Пока я дошёл до буфета меня остановил ещё один любитель оперы. Интеллигентного вида полустарик в безукоризненном костюме чёрного цвета с маленьким значком изображающим лиру на лацкане. Он взял меня доверительно за пуговицу моего пиджака, как будто мы сто лет знакомы, поднялся на носочках, чтобы уравнять наш рост и сказал --
-- Не кажется ли вам, молодой человек, что если бы актёр, исполняющий мужскую партию, начал петь свою арию не с ре- бемоль третей октавы, а с ми-диез четвёртой октавы, то его тенор звучал бы более бархатно в этом актовом зале? -- Здесь есть маленький секрет акустики, а он зависит даже от позолоты, покрывающей архитектурные украшения. Это я вам говорю! --
И он пропел полутоном какую-то арию в виде ля-ля-ля, дирижируя себе рукой, свободной от моей пуговицы. -
-- Я с вами согласен на все сто процентов, даже больше -- ответил я -- только скажите ради Бога, что означает слово октава? --
Его глаза подпрыгнули прямо на лысину, там и остались. Губы изобразили полуулыбку, означающую то ли презрение, то ли недоумение. --
-- Хм, да, да -- и после некоторого замешательства он спросил
-- А зачем вы пришли слушать оперу, если задаёте такие вопросы?
-- Всё дело в том -- ответил я -- что во Львове, только в буфете оперного театра можно покушать бутерброды с красной рыбой и с чёрной икрой. Таких бутербродов даже в Киевском «Леси Украинки» нет. В Днепропетровском может быть и есть, но я там не был.
-- Вы что, издеваетесь, молодой человек?
-- Отнюдь нет! Поезжайте в Киевский оперный и убедитесь сами. --
К нам подошёл такой же чопорный джентльмен в возрасте, взял моего визави под руку и сказал, обращаясь к нему --
-- Я вам Сергей Сергеевич такую новость сообщу — и, обращаясь ко мне -- Вы извините, молодой человек. --
 Я сделал поклон головой и отошёл.

В буфете всё было на мази. Стояли три двухсотпятидесяти граммовые бокала, наполненные пивом, вытянутые вверх и играющие микро-всполохами внутри пивной массы. Стояли два больших фужера, явно львовского стеклозавода, светло-молочной окраски с чуть заметным налётом нежно фиолетового, который сгущался на узлах ножки и переходил в красивый густой фиолет с искринками. В них, на самом дне, было налито по пятьдесят грамм коньяка и он окрашивал краешки фужера приятным светло-коричневым. Ещё стояло две тарелки -- на одной три бутерброда с красной рыбой, на другой такое же количество -- но ... с чёрной икрой! А ещё говорят, что рабочий класс плохо жил. Не верьте им! Рабочий класс два раза в год мог себе позволить такую роскошь!

-- Вот твоё безалкогольное -- и Вадим подсунул мне один из бокалов и продолжил -- напрасно Герман заказал только два коньяка, не пьёшь ты -- я бы выпил. А то так -- пива три, а коньяка два. --
Герман улыбался.

А вот и она! -- Та, для чего мы сегодня десятый раз слушаем одну и ту же оперу. Я не умею описывать женскую красоту. Но, если в двух словах -- попробую.

Всё, чем наградил её Бог было в слаженных и идеальных пропорциях. Лучше не вырубит ни один скульптор. А что касается глаз и улыбки -- то это уже от Дьявола! От них захватывало дух, и вылетало из груди сердце. Я это почувствовал, когда она, как бы ненароком, посмотрела на меня. Вот и весь портрет с головы до ног! После такого взгляда описывать её причёску, её одежду и прочее -- это всё равно, если ты стоишь возле огромной, сверкающей на солнце скалы, а обращаешь внимание на мелкую песчинку у её подножия! Всё! Остальное не существует! Только этот взгляд! Только эта улыбка!

«Везёт же этому кабардинцу» -- подумал я. А потом мысленно поставил их рядом и заключил, что это идеальная пара. Одна, женская красота, идеально дополняла бы другую -- мужскую красоту! Но тут же спохватился. Вспомнил постулат Германа -- «Всё остальное может быть каких угодно наций, но жена ... только кабардинка!», и пожурил себя, за то что ввязался в такую, на мой взгляд, нечестную игру. И сейчас, потягивая львовское пиво, я вычислял на каком этапе мне прервать, во всяком случае для себя, эту игру. Но всякий раз, когда она проходила и смотрела на меня, я ловил себя на мысли, что могу и я утонуть в этом бездонном, всё пронизывающем взгляде.

А как они смотрели друг на друга! -- Любовь и страсть! Она ходила по залу и смотрела Герману в глаза! И эти лучи её взгляда ... их взгляда ... друг на друга, страстным и любовным шлейфом окутывали весь зал. Шлейф был видим, ощутим, он согревал, казалось, всех посетителей буфета! И от этого другие мужчины и женщины, совсем не наши мужчины и женщины с такой же любовью смотрели друг на друга. Они хватали этот шлейф, наматывали на себя и связывали себя теплом и красотой сотканной Германом и ... Боже мой! Я не знаю как зовут такое редкое чудо природы!

Каждое задуманное дело имеет начало и конец! Увы! Каждая промежуточная цель должна служить апофеозу завершения цели. Так и у нас. Пиво выпито, бутерброды съедены, просьбу Вадима повторить коньяк, Герман пресёк окончательно. Герман встал, подошёл к своему кумиру, пошептался с нею и скомандовал оставить оперный.

Уже в своём номере он объяснил, что предмет его обожания придёт в номер, принесёт шампанское и конфеты, но чтоб мы на это не рассчитывали. Шампанское и конфеты будут непременным спутником в их содержательной беседе, может быть и об искусстве, но беседа оная продлится всю ночь. Так что бутылки шампанского будет ещё и мало. Мне то ничего, а Вадиму пришлось соглашаться, скрепя сердцем.

И пошли тары-бары. Воспоминания. Герман держался петухом. Эдаким победителем! Этаким едоком женских сердец! И не мудрено! -- Фактура у него была - что надо! Не чета нам. Гордого, во цвете лет, непобедимого никакими житейскими проблемами, горца! Он посмотрел на часы. В половине одиннадцатого она должна прийти и ни на минуту позже. Без десяти одиннадцать вечера закрывают гостиницу и посторонних не пускают.

На самом деле в одиннадцать тридцать послышался скромный стук в дверь. -
-- Вот! -- сказал Герман -- Чтоб через три минуты вас здесь не было, хоть вместе, хоть по одному! --
и направился к двери. Не успел он дойти до двери, как дверь открылась и в проёме появилось человекоподобное существо.  По высоте и по ширине оно закрыло весь проём. Герман отступил назад. Вошёл здоровенный молодой мужчина с огромными ручищами и с рыжими усами а ля -- Тарас Шевченко! Физиономия его была как вытесана из гранита и, казалось, никаким способом из неё не высечь улыбки. Он вынул из полотняной сумки шампанское самого худшего разлива, коробку дешёвых конфет, положил на журнальный столик и сказал --
-- Вот ... ваш заказ ... жена передала ... с вас три трёшки за заказ, и две трёшки за доставку ... итого пятнадцать рубликов. -
Герман, как заворожённый достал десятку, выудил из карманов ещё два рубля и положил на коробку с конфетами.
-- Ещё трёшку -- возразил незнакомец. -
Вмешался Вадим --
-- Да здесь же ходьбы пять минут от оперного ... и осёкся ... Незнакомец своими большущими ботинками придвинулся к нему на пол шага и сказал --
-- А кое с кем у меня еще будет разговор ... при случае ... --
Вадим достал трёшку из тех денег, что занял у меня и положил на алтарь. Незнакомец взял деньги, выровнял их, согнул пополам и положил в карман.
-- Вот ... таким образом ... -- резюмировал он и как танк развернулся к выходу. Закрыл дверь он нежно. Через несколько секунд затихли его шаги.

И ... немая сцена ... как в Ревизоре Гоголя. Тишину нарушил комар, что жужжал у меня возле уха ...