Глава первая. Мама смеется

Непонятно, как порой совершенно привычные вещи: куклы с тугими до треска хвостами, пластмассовые тубусы с цветными динозаврами, рисунки на ковре, по которым так занятно ступать на носках, фарфоровые статуэтки ангелов на крышке пианино и даже щелка меж двух половин углового дивана – в один момент перестают казаться чем-то само собой разумеющимся. Всему приходится свое место, все это или знали до тебя, или сотворили, чтобы ты могла спокойно быть. Не разом, не ворохом, а по крупице собирался этот натюрморт, бережно, для одного лишь существа. Вокруг любовь.
 Когда все, что можно было сделать, уже осталось в прошлом, Эдита просыпалась на полу, ползком достигала коврового уголка, садилась, плотно вжимая пятки сандаликов в мягкий, сладко пахнущий ворс, и в одно мгновение на долгие минуты оборачивалась крохотным осколком за стеклом калейдоскопа линий и форм, составлявших странную коробку по имени «комната», она плавала в конвенкционных ветрах, как резиновая бабочка в холодной и противно-притягательной жвачке для рук с сочинского знойного рынка. Моя девочка. Совсем замерзла, но не грустит. Эдита. Пойди-ка в коридор, там уже шуршат июльским дождиком горы целлофана, трещит липучка дорожной сумки, грохается в ключницу суровая мужская связка.
«Папа приехал!»
Маленький рыжий воробушек в три прыжка достиг стеклянной ручки и, надавив целым туловком, отворил дверь. Но крылья его будто градом обдали мурашки. Мамина юбка возникла в двери. Черная. В горошек. Плиссе.
«Не выходи, Эдит, сиди».
Эдита боднула было юбку макушкой, но сухая, хозяйственная рука закружила битое градом туловко обратно, в бетонную кормушку. Ну нет у воробья рогов, что поделать.
-«Ну, что сказали?»
Эдита прильнула ухом к рассохшейся сосновой двери: кликнула кнопка конверта, развернулась бумага в два излома, образовавших мятый крест, подушечки пальцев заходили вдоль строк.
«Ах!»
Мама тихо засмеялась. Руки погладили клеенчатые рукава ветровки в дырочку.
Папа тяжело заухал по коридору в комнату напротив моей.
Мама зашаркала к холодильнику, брякнула кастрюлей.
«Сейчас обедать позовут…»
Эдита есть не хотела. Осточертела ей красная рыба, а в хлебе недоставало кунжутных семечек. Ничего, позднее поклюет.
Воробушек запрыгнул на детскую подставку, дотянулся до магнитофона, вдавил серебристую кнопку «плей». Железка окатила кроху с ног до головы скрипичными квартами колыбельной.
«По моим венам не течет кровь. Механизм глупо идет вперед».
Малышка обняла колонки. Приложила ухо к холодной решетке, погладила прутик антенны.
«По моим венам не течет кровь. Я робот и не знаю, что такое любовь»
Эдита закрыла глаза и обратила личико к свету окна.
«Что такое любовь, что такое…» - последняя кварта второй октавы ледышкой прилипла к виску и втянулось в сеть детских воспоминаний.
Красная пелена надорвалась щелкой правого глаза. «Ах» - и трогательные нордические глазки распахнулись в изумлении, блики окропили лицо, как окно особняка, выходящее в облака.
Подумать только! Море! Настоящее море виднелось на уровне балконных перекладин. Розово-синее, ванильно-молочное, чистое и теплое, оно, волна за волной, окатывало доски, разбивалось о плинтус, брызгало в форточку.
Не успела девочка утихомирить перехваченное южным бризом дыхание, как в сердце постучались лучшие запахи мира: соленых моллюсков, вареной кукурузы, свежей газировки, прохладных кипарисовых аллей.
Крошка не решилась ступить ближе, будто бы чувствуя, что с каждым шагом картина будет заполняться все более и более крупными мазками. Такая густая импасто утянула б ее за собой. Такого нам счастья не надо.
«Кушать».
Девочка подпрыгнула от неожиданности, зажмурилась, зевнула в ладошку и снова подняла глаза. Сквозь занавески проглядывали изъеденные ветром кленовые кроны.
На полу позади Эдиты покоился поднос. Солнце скрылось за тучкой. В квартире воцарилась тишина. Лишь лающий мамин смех парил в коридоре.