Я жгу стихи

   
Я книги на костре
сжигал перед закатом,
свои стихи, свои рисунки тушью,
на пустыре соседского участка.
Когда-то тридцать лет тому, наверно,
я их писал, сгорая от любви…
Их было душ пятьсот. А может – штук.
Но даже если – штук, то с каждой книгой
моей души кусочек умирал.
И чёрные листы взлетали тихо,
как память встреч, объятий или  снов.
Один так улетел в зенит, спасаясь,
как чёрное перо жар-птицы глупой,
сбежавшей от меня себе на горе –
я понял, кем он был, я догадался.               

А книги, упакованные в пачки,
прижавшиеся плотненько друг к дружке,
не соглашались в пепел уходить.               
Сосед помог.
Затылок почесал и молвил: - Эка!
За вилами пошёл и, воротясь,
их начал ворошить с остервененьем.
Тут выпал из огня автопортрет,
чудной такой: гляжу из медной вазы!
Чернея по краям и уменьшаясь,
он взгляд не отводил от глаз моих.
Вдруг вырвался из огненного смерча
и взвился в вышину за той, пропащей.
А жар пошёл, клянусь, как в преисподней
или в печи проклятой вавилонской –
и отогнал меня, обжег ресницы,
как будто автору нет места у костра...

А вечер прямо тютчевский, прозрачный –
сентябрьский чин – и словно зал прощаний:
вокруг костра рябины и берёзки.
Закат, однако, силу набирал.
… Сосед толкнул меня: - Не знаешь, Коля,
зола от них в хозяйстве пригодиться?
- А как же, брат! Но только до дождя
ты пепел собери в бидон железный.
А то уйдут без пользы в землю. - Ладно!
Костёр погас, но полыхнул закат.
- Вот этот без золы сгорать умеет, - подумал я
и пузырёк достал.

… Вот и закончил я вердикт горящий,
но слёз горючих нет в душе пустой.
Теперь я не могу писать стихи -
они всегда попахивают гарью
и шепчут: - Ты из верных исключён….
А кто тут разберёт, кто тут правее.
И сколько жить ещё осталось людям,
которые поэзию забыли,
и шарик упустили голубой.