Шедевр

На основе новеллы О.Генри «Последний лист»

Посвящается Булату Окуджаве

«Когда соединились любовь и мастерство,
можно ожидать шедевра».    
Джон Рёскин

В маленькой каморке дома, где жил
В таких же каморках рой маленьких людей,
Старый художник Бога просил:
«Боже, пошли мне смерть поскорей.
Не нажил я ни славы, ни злата, ни семьи,
И всё, что создал я, ненужно никому…
Впустую жизнь прожил я. Прости меня, прости.
Помилуй Своего раба – смерть подари ему».

И Бог, что не писал ни строчек, ни картин,
Услышал ту мольбу и смерть к нему послал.
Да старая карга… ошиблась на этаж один,
И постучалась, и вошла к тем, кто её не звал.
А их там было много: она, он, нищета,
Любовь, надежда, счастье, вера, доброта, мечты.
И во влюблённых молодых была такая чистота,
Что покраснела смерть слегка от личной правоты:

«Готовься, юноша! Где тонкий колос твой?!»
Взмахнула раз косой и чуть не умерла –
Коса отпрыгнула, трясясь, как от скалы стальной.
«Да тут не колос, а колосс!» – старуха изрекла.
Заказ – он есть заказ – придётся попотеть…
С каждым ударом юноша всё больше увядал,
А на дворе стояла осень и, вдруг, вздумала лететь –
И начался безумный дикий чудный карнавал!

Мечты ветер унёс, и счастье прочь ушло,
О новых постояльцах не напишется строки…
Вздыхали тяжело соседки: «Ох, не повезло».
Мужчины молча доставали из карманов медяки:
У нищих нет замков – ни в душах, ни в дверях –
Всем домом собирали деньги – доктора позвать.
Художник отдал всё и у себя молил в слезах:
«О, Боже, пощади детей, не дай им пострадать!»

А листопад всё шёл, и юноша в бреду стонал,
И доктор щупал пульс, не понимая ничего,
А после, отозвав в сторонку девушку, сказал:
«Я здесь бессилен, только Бог может спасти его»…
И вот из листьев тех, что были видны из окна,
Остался лишь один, столь беззащитный на ветру…
Очнувшись, юноша сказал: «Любимая, в объятьях сна
Я загадал: пока есть лист – я не умру».

Надежда поднялась, на веру посмотрев,
Та апатично потянулась за плащом и за кашне.
За дверью, видя сборы их, стоял, окаменев,
Художник, и слова пред ним кружились в тишине.
Всю ночь, сверкая, гром из ливня саван ткал,
Утро закрыло Солнце табуном свинцовых тел.
И девушка, боясь дышать, смиряла сердцем каждый шквал,
Решившись, подняла глаза –
     лист уцелел!

Он был до жилки мокр, он на ветру дрожал,
Но он был там! – посланник жизни, и, потупив взор,
От двери отошли, всё ж раздеваться не спеша,
Подруги маловерные, узрев немой укор.
Часы рождали дни, а лист не улетал –
Возможно, небо сотворило чудо, вняв мольбам любви.
И юноша, что был как тень, вновь улыбаться стал,
И вспыхнул свет в глазах его, и запылал огонь в крови!

А смерть смотрела, как в колосса колос рос,
Бессильно опустив косу, металл которой так устал:
«Безносая осталась с носом», – так себе под нос
Ворчала, и Господь старухе на проруху указал.
Рванула со всех ног, едва не сбив в дверях
Мечты и счастье, по ступеням понеслась стрелой, нашла…
«Так это ты, старик, мечтаешь превратиться в прах!
Пустое место! Я же чуть… Короче – я пришла.

Мне об тебя косу
   тупить
      жаль,
        чтоб ты знал,
           мазила»…  – и раздался леденящий душу свист.
Художник как-то странно улыбнулся и упал,
И пальцы мёртвые разжались, выронив засохший лист.
Задело за живое смерть,
   и стыдно стало ей,
Да ведь она ж не Бог, чтобы расклад знать наперёд.
Всему живому стопроцентно предстоит общаться с ней,
Но лишь талан таланта – своевременный уход…