в понимаемое

по околотку мы родились -
эти отверженные органы,
эти залпы без осечки,
без искр самоотдачи.
сеется-посевается
тающая горошина,
в блеске ее рутинные спазмы,
ее пиршествующие приношения.

вместе они чеканят груду объятий,
вместе привлекают,
откидываются на подушки,
шлют стремглав,
посевая раздор,
упорядочивая блаженство.

вместе они, эти
растленные извилины,
прибывающие характерными бликами.
их самость в алмазных грезах,
в падучей проволоке,
в гуще известного.

так, назревая в подорожнике,
отстают ползучие литавры,
густо соединяются
в налетающем стоне.

привлечение за ушко сближает,
стесняет в нападении
астрономов,
спихивает плодородие в
отсыхающие сумбуры.
мелким клекотом по верхушкам,
по плавучим низинам,
и опять вверх,
к свободному парению инаковости,
в различие сдвигов
и оттеснений,
в изумрудную грань однородности.

вместе эти стирающиеся отдушины,
плавучие смехи
расстилающихся мастодонтов.
почва близка, она тихо тает
под развесистыми кедрами,
тихо причитает настигающим порогом,
ухваткой бега,
спелостью кудрей.

тихо эти створки запаздывают,
пропихивая стихающее,
стройными рядами отхватывая,
сдвигая,
отодвигая внушенное,
сумеречное,
млеющее под строгим
взглядом дна.

смеющиеся шалости искрят
на рукомойнике,
визжат гниющими реками,
плодотворными массами
распевки. тихо повизгивают
эти ущемленные учения,
крадучись вскакивают
среди ночи,
просто так,
ползком одобряя,
переиначивают
уже имеющееся,
уже крадущееся воплем
газовых цветов.

тихо смеется,
превозмогая,
эта единородная утроба,
пасется она,
приствая к граням звездопада,
прихрамывает на одну
ногу,
и верные припасы
жужжат в ее мозгах,
тихо шалит остроносая конечностЬ,
тихо она спешивается,
и вовлекаясь,
пиршествует, домогаясь
в одном рвении нутра.

молодость близка этим
пируэтам,
этим экивокам вблизи,
в грядущем,
стирающем отличия недвижимо,
надсаженно.
близко это добро,
это притеснение знаков,
это совлечение пищащих
уключин.
сплошным смертоносным
гудком плачевность
пристает к берегу,
заставляет она,
невозможно,
не прикидывясь,
не указывая на недостатки.

смертным воплем грядет вековое
молчание,
и навостренные семена
горюют,
переписывают настоящее,
перечитывают его,
заглядывая в подсказки,
кибиткою приставляя
к ржавым коленям,
к пестроте мнимого.
семеро в эти возгласы войдут,
седьмым песнопением они
простоят,
запинаясь,
чередуя дары с долгами,
доказательства
с объяснениями.

семеро,
эти воздушные семеро,
они затворяют несносные двери,
они пристают к горним ключам,
включая растворенную пехоту,
всаживая горнило в клекот троеточий
по зыби,
по граням пути,
напирающего отдельными шагами
в величие,
в глазастость маски,
в ее отдельные мясорубки
святейшего преисполнения.

горькими вожжами -
в этой грязной,
отсекающей спине,
горькими клочьями
в отстраненной стряпне,
поднимая на новые уровни,
стирая до дыр
умерщвленные контракты.

синим возгласом -
в эту отмирающую тишь,
в ее посеребренные пальцы
сказуемого,
принадлежащего
всему,
как все принадлежит нам -
и бескрайние океаны,
и просторы глубоко на кону,
в объятиях вековечного спора,
зачинающего в отверстых дверях,
глаголющего
надсмотром хляби,
отороченной вниманием обещания.

строками - в эту громыхающую,
ничем не озвученную бездну,
в рассудок прозябающих хвощей,
в мел дня,
в похоть ночи,
стелющей миражами по губам,
по катящимся волосам
ищущей благодати.

замрет -
и вновь,
отстраняясь, возьмет свое,
приобретет в единстве слова,
в машинерии обязательств.
смертоносным веком -
в тьму благополучия,
в влекомое приношение траура.

единым разбегом -
по отстраненной тишине,
по ее вселяющемуся восторгу,
по наклоненным головам,
по приличиям внимающим,
и седло вспашет
проникновенную рябь,
и голос,
тая в вышине,
прокричит,
преобразуя слышимое
в понимаемое.