Андалузский крестьянин, он же Анатолий Гелескул

   
АНДАЛУЗСКИЙ КРЕСТЬЯНИН, ОН ЖЕ АНАТОЛИЙ ГЕЛЕСКУЛ

   Любя стихи Давида Самойлова, все же его воспоминания и дневники читаю не без того, чтобы не ставить на полях знаки вопроса. Почему-то  усмотрел фашистские акценты в стихах Леонида Губанова.  И вот высказывание о переводчиках поэзии: они  либо горбаты, как Гинзбург, либо жеманны, как Левик, а других не бывает.  Во-первых, комплекция не вина Гинзбурга (а кто еще из переводчиков был примечательного телосложения?), во-вторых, если Вильгельм Вениаминович Левик и был странен, то я бы говорила о рассеянности, отвлеченности от быта, но почему жеманство?   И вот еще: разве подпадал под эти дефиниции большой друг Давида Самойловича и выдающийся переводчик Анатолий Михайлович Гелескул? Открытый людям, совсем не боящийся быта, очень сильный и ловкий физически (в молодости годы в трудных, часто опасных геологических партиях),  конечно, он не был ни жеманен, ни горбат.
   Когда-то после моего чтения в Гослите, Анатолий Михайлович подошел ко мне. Я тогда совсем не знала, какой он, говорила с ним поначалу небрежно. Он был взъерошенный, одетый почти по-домашнему.  Но вот он заговорил о Дереке Уолкоте, которого я тогда только-только начала переводить:
- Вот этот поэт, он испанофил, но, конечно, он не испанец. Пишет на английском,  смесь англичанина с кем-то другой расы, так? Очень талантлив, но он несколько злой. Испанский поэт не может быть злым.
  Тут только я спросила, как зовут моего собеседника.
- Я Гелескул.
Он произнес свою фамилию с ударением на втором слоге. И помню, что в семидесятые годы  ставили ударение так,  ГелескУл появился гораздо позже.
Дня через два мне позвонил редактор Гослита Олег Степанович Лозовецкий.
- Вы заинтересовали Гелескула. Хочет, чтобы вы приехали к нему на дачу, это в Загорянке.
Я уговорила поехать со мной мою подругу поэтессу Сашу Спаль, и мы отправились.
Дорогой мы вспоминали  любимые фрагменты переводов Гелескула из Лорки:
*
Севилья – башенка в зазубренной короне.
Севилья ранит – Кордова хоронит…
*
Танцует в Севилье Кармен
У стен, голубых от мела,
И жарки зрачки у Кармен,
А волосы снежно-белы.
Невесты,
Закройте ставни!
*
- Луна, луна моя, скройся!
Если вернутся цыгане,
Возьмут они твое сердце
И серебра начеканят.
*
Любовь моя, цвет зеленый,
Лишь месяц цыганский выйдет,
Весь мир с нее глаз не сводит –
И только она не видит.
*
А все, в чем ты любви моей откажешь,
Присвоит смерть, которая однажды
Сочтется с содрогающимся телом.

  Потом я ездила в Загорянку почти каждую субботу.  Жена Анатолия Михайловича Наталья Родионовна Малиновская писала мне одно время письма, кончавшиеся неизменно: «Загорянские люди и звери».  Звери были таксик Нафаня, кошечка Виперия и роскошный, белоснежный кот Сиротин. Сиротин погиб в котовьей схватке, и я тогда посылала его хозяевам стихи, стилизованные под перевод «Смерти Антоньито Эль Камборьо».
Литературная часть бесед принадлежала хозяйке - Наташе Малиновской. Анатолий Михайлович в профессиональные разговоры втянулся где-то на четвертом часе, а прежде говорил о чем угодно: о породах охотничьих собак, о тяжбах вокруг писательских домов, об идеях чучхэ. Не трудно было понять, что это маска или скрываемая рана.  Лишь изредка он говорил о главном. Помню его признание, что перевод убивает сначала поэта, а потом человека.  Во Дворце пионеров, где я работала в то время, помнили его как очень талантливого поэта. Но он отказался от своих стихов. Еще он говорил, что фундамент культуры – философия отказа и утраты. Он потерял многое. Родные отняли у него загорянский дом. Тогда он тяжело заболел и потерял зрение. 
После одиннадцати наступал час молчания, когда на стол приносились разноцветные водки – лимонная, ежевичная, грушевая. На магнитофоне чаще всего было грузинское одноголосое мужское пение, «песнь охотничьего быта». И когда оставались считанные минуты до последней электрички, он брал меня и еще одну гостью под руки. И мы сбегали с крутизны прямо к последнему вагону, и сразу за нами захлопывалась дверь, и Анатолий Михайлович делал прощальный взмах.
Я не боялась привозить с собой друзей в Загорянку, потому что знала: Анатолий и Наташа любят гостей. Но все же избранные круг – из поэтов моего поколения – составляли трое: Наташа Ванханен, Боря Дубин и Юра Ефремов.  Такой выбор лишний раз делал честь Гелескулу. 
Помню его завет относительно работы над стихом: «Надо смягчать светотень, делать ее прозрачной и воздушной».
Моя подруга по факультету Галя Тюрина, изучавшая испанский у Вероники Чернышовой, спрашивала меня, какие Гелескулы. Я сказала , что у Наташи фиалковые глаза, а Анатолий Михайлович похож на андалузского крестьянина. Потом, сама побывав у них, Галя подтвердила:
- Да, у нее такие глаза, а он в самом дело похож на андалузского крестьянина.