манжеты дыхания

там и стревятник по периметру обожествляет,
и накладные строки снимают торг,
снимают божество с посредников.
по пальцам и полки прикладываются, зажигаются обморочным светом.
сквозь мишуру шорох един, расплавлен
единственными повязками призывов.
туда и шепот по растерзанию,
и ответвления монет искусных,
размежевывающих имеющиеся полосы бега.
сталактиты разодрали этот филигранный манекен,
и из их расторопных уст,
по кладезям наверстанных
оборотов,
сталкер низводит обгоревшие уста,
зачинает в оттесненных фалангах,
велелепно прививает
расчлененных василисков,
и камень, обернувшийся водой,
слагает песни в сердце своем,
опорочивая ненужное мастерство,
подыгрывая по асбесту нимф,
по кроткому набегу понятого.
шевеление уже пристало к берегу
мерцания,
и смиренные языки снимают налет
в катастрофах,
различают пресноводное говорение,
кувырком обналичивая
присущий ропот мытарств.
слишком сильны эти стройные ряды,
шеренги одесную,
и провозглашение,
намечая стойкие лепнины,
узаконивает присвоение,
застигнув проводы добра
в строгом благоговении,
в исполнении нареченного ритуала.
слеза слезает с икр множества,
сталь снимает последние заболоченные
звуки с креста и отправляет их на похороны
мордобоя,
и выкройка гнева пристает к берегу,
устаканивает свои намеченные
аплодисменты.
строго поет этот древний возглас,
рассаживая лошадей мела по местам,
и труд вселенски успокаивает
свой живот,
отодвигает слепые выходы,
расстанавливает отмененные знаки
статуэток.
так, сквозь живодерство,
полоумие рвется к браздам,
рвется оно на несметные части,
застопоривая манжеты подвздошных катакомб.
молния всенощно замалчивает свои идиомы,
и грех входит в ее чокнутое тело,
входит и выходит, неприглашенный,
отвергнутый ставнями казематов.
листья мрака повержены и,
отсрочивая минувшее,
они затевают ссоры с величием,
с преисподней инаковости,
и сор возвращается в избу,
и раскаяние продает
обесточенную ярмарку блаженства.
итоги совлечены с приставов рая,
они приходят одетые, при рунах,
и нити снимают с них оставшиеся обязанности,
и сталь тяготеет над имением сим,
тяготеет и ублажает разрозненные пятаки,
настигая пургу престолов.
в этой зыбкости сопряжены все сочетания:
скорости, широты душ и тел,
сомнамбулические ухватки,
пороки юности и старости,
надломленные тростинки гаремов.
месяц уже при вожжах,
застрелив последнюю мысль,
он взмывает над гордостью
пламени, он усмиряет воплотившееся,
и комнаты наполняются изобилием
изустных слов,
и плохо растворенные органы
возопиют в жнивах,
захирев обмелевшим копытом.
так соединяются родники,
так, осмелев при надтреснутом ожидании,
чрево снимает покровы начинаний,
и пастбища протаранивают гусарскую
власть шампанских олеандров,
и пуговицы, как подкошенные,
слетают с растопыренных монументов.
постящийся никогда уже не вкусит порока,
никогда не просочится сквозь листву,
брение уже не коснется слепого глаза,
и отрок маловерный надсаженно не попросит
милостыню у нищего, 
приставляющего заплаты к
мановениям пальцев.
песня колеблется под властью
отчеканенных манускриптов,
россыпь нравов снимается вплавь,
преодолевая приступы
назревающего обожания.
смерть велика в ситцевом дыхании,
похоть младенца - это стук в двери,
потрясение личин,
снятие огромных пьедесталов,
заискивающих пьяными манжетами дыхания.