Красно-белое

Одеялом теперь подоконник застелен.
Смешным,
в красно-белую клетку.
Им когда-то меня укрывали от осени стылой…
Я не помню, конечно –
но было
и это.

И такое, что дождь за окном и в окно -
мелкой дробью;
шелест книжных страниц, черных букв домино,
тусклый свет ночника в изголовье…
Старой лампы настольной, советской, завода «Салют»:
люди врут -
очевидцы, поэты…

Не врет одеяло.
В мягкой ткани – конец и начало.
Либретто -
и кода.

На исходе забытого лета забытого года –
накрывали им стол, чтобы гладить белье и рубашки.
А декабрьским днем положили в коробку для кошки,
где она принесла пятерых мокроносо-пушистых
и бесстыдно-писклявых, слепых и с хвостами морковкой.

Было солнце лукаво-лучистым
тогда, на пустой остановке,
в мороз.
Но светило вполсилы:
не нам, мимо нас, не всерьез...

Я пятерок из школы в ту зиму уже не носила…

Было что-то еще: до зимы, до меня – что-то было.
Одеяло безмолвно озябшую память укрыло,
как укрыло - спустя двадцать лет - уходящую кошку…
Смерти нет –
только прелой листвою следы запорошены.
Смерти нет –
только долгая ночь перед долгой дорогой.
Смерть есть смерть.
Но вокруг посмотреть – любо-дорого…

Что-то будет еще, после нас. А пока – подоконник,
где другой, непохожий – пузатый и рыжий, как солнце –
кот ворчит одеялу про что-то такое, котовье.
Может, жарко ему; может просто неймется
от скуки.

Чьи-то руки
кот видит во сне и урчит, еле-еле.

Листопад и дожди. Одеяло в свалявшейся шерсти:
мы фигуры и пешки на клетках его красно-белых,
мы выходим на свет, и уходим - на свет, честь по чести,
выползаем из тьмы - и уходим во тьму тихой сапой.

Мы горим и сгораем;
оно – остается и греет…
Кот, хвостом отмахнувшись, зевает –
и прыгает
на пол.