Журнал Белый ворон номер 24 2016 год

Потерянная публикация, которой нет в моём списке.

Золото и медь. Стихотворения
 
АКЕЛА

Кто-то помер, кто-то сгинул,
Мир сужается до точки,
Остаются только строчки,
Заморочки да клочки.
Но держу прямую спину,
Я – истрачен, обесточен,
Пусть не вечен, всё же прочен,
И не сточены клыки!
 
СОПРАНО

Не бывает ни поздно, ни рано,
Если время застыло. И пусть
Голосит об ушедшем сопрано
Там, где берег по-зимнему пуст.
Позабытая радиоточка –
«Матюгальник» висит на сосне,
Надрывается ветер восточный,
И мешает прислушаться мне.
Только так да пребудет навечно:
Голый пляж да седая вода,
И не облако – ангел беспечный,
Белой рыбой летит в никуда.
 
ДЕВУШКИ  ХЕРСОНА
 
                Наташе Крофтс

Эти девушки Херсона...
Память сладкая весома,
Были времена!
Из-под век сочится влага.
Где она, моя отвага?
Больше не нужна.
Мимолётно, мимо лета,
Мимо осени раздетой,
В беспонтовый Крым.
Я тогда стремился к Понту,
Только он за горизонтом
Был неуловим.
Но зато в тумане сонном
Вижу девушек Херсона,
Золото и медь.
Опрокинутые лица,
Как днепровская водица,
Как любовь и смерть.
 
ОДЕССА

Оставь Одессу одесную,
Когда пойдёшь по облакам,
И, покидая твердь земную,
Последний опрокинь стакан,
И где-то там, за Ильичёвском,
Глоток занюхай коркой чёрствой,
И сладким духом закуси,
Поскольку берег жарит рыбку,
И прёт кефали запах зыбкий,
А это – Господи спаси!
И наконец-то растворится
Вкус гари, боли и беды,
И черноморская столица
Солёной изопьёт воды.
Её почувствуешь спиною –
С пожарной пеной, адским зноем,
А птиц крикливая орда
Тебя окликнет многократно...
Но как бы кто ни звал обратно,
Ты не вернёшься никогда.

ПЕПЕЛ

Ну что, моя красавица,
Ты лучше, чем тогда была.
Не выпито с лица винцо,
Не съедена с ладошки мгла.
Затеряны давно века,
В которых этот свет мерцал...
Я – из травы, ты – с облака,
Ну как сумели встретиться!
Казалось, будем вечно мы,
Но стало много толку ли –
Крича грачами вешними,
Мы годы перещелкали.
И пеплом дни последние,
Засыпали постели нам.
Не оставляй во зле меня
Погасшим и потерянным!
Спугнет однажды утро вой,
Стирая блики облика...
Пока я прорасту травой,
Ты растворишься в облаке.

ПРЕДРАССВЕТНОЕ

Греховодные сны и подводные страхи,
И подлётное время прервалось на взмахе,
В час, когда на часах без пяти,
Четырёх, или трёх до рассветного мига,
И ломается сон, и рождается книга
Из того, что я бросил в пути.
Но недаром я слышу, как дерево дышит,
Как приблудные птицы садятся на крышу,
Как в печи голосит домовой.
Как скрипят половицы, сгорают страницы,
И старается сад на меня разозлиться,
И срывается ветер на вой.
Этой новой забавой, кленовой отравой
Надышался до боли, но прокляли травы
Взмах моей неумелой косы...
Где раскосы березы и ласковы осы,
Снова падаю в сон, словно в реку с откоса,
Улетаю с ничьей полосы.

ПЛАЦКАРТНОЕ

Единственный из проклятого рода,
Плевал в колодец и не дул на воду,
И никому не верил на Земле.
Он заплатил за батю-полицая...
Не разглядел тогда его лица я
В плацкартной ненасытной полумгле.
Он говорил, не мог остановиться,
И бился голос как слепая птица –
Казалось, что расколется окно.
Он говорил о лагере, о воле,
И я, пацан, объелся этой боли,
И словно бы ударился о дно.
Цедил слова он, бил лещом по краю
Нечистого стола. И, обмирая,
Смотрела злая тётка на него.
Он пиво пил, и нервно цыкал зубом,
И тётке говорил: «Моя голуба...
Не бойся, я разбойник, а не вор!».
Он растворился в городке таёжном,
И все зашевелились осторожно,
Шарахаясь от встречного гудка.
И пили водку, хлеб кромсая ломкий,
И только мама плакала негромко,
И говорила: «Жалко мужика...».
 
ЕРОФЕЙ  ПАВЛОВИЧ

Сбежать бы туда, где снег опаловый,
Где сосны такого роста, что голову держи,
Там станция есть, Ерофей Павлович,
Высокое небо, низкие этажи.
Мимо, мимо, на Амур везли меня,
А потом – обратно, хорошо что головой вперёд.
Три дня здесь стояли – забита линия,
И любопытствовал местный народ:
Что за вагон, гудящий стонами,
И, хотя нам не велели высовываться из окон,
Понесли пирожки – корзинами,
              молоко - бидонами,
А то и самогон, замаскированный рюкзаком.
Санитарка Полинька, с округлой речью,
С маленькой намозоленной рукой,
Говорила мне: «Пей молоко, еврейчик,
Поправляйся, а то ведь совсем никакой...».
А я мычал, не справляясь со словом,
Я нащупывал его онемевшим языком,
Я хотел ей сказать много такого,
С чем ещё и не был толком знаком.
В мешковатом халате тоненькая фигурка...
Вот и дёрнулся поезд, и все дела.
Под мостом бормотала блатная река Урка,
Что-то по фене, молилась или кляла.
 
1961-Й...

В четыре – очередь за хлебом...
Утра, и там вставал рассвет.
Я был худым, большим, нелепым,
Тринадцати лохматых лет.
Старухи, завернувшись в шали,
Молчали, прислонясь к стене.
Они, как лошади, дремали,
Не вспоминая обо мне.
Похмельный инвалид Володя
Гармошку тихо теребил
И крепко материл уродин,
Кто в этом всём виновен был.
С подвывом он кричал, и с болью,
Обрубок давешней войны,
Что загубили Ставрополье,
Былую житницу страны!

Я дома повторял: «Вот гады!..».
Но стыд взрывался горячо:
Я ж помнил мамину блокаду
И папин Невский пятачок.
Горбушку посолив покруче
И крошки слизывая с рук,
В окно смотрел я на могучий
И равнодушный к нам Машук,
Мычал фальшиво Окуджаву,
Стихи лелеял в голове...

Кончалась оттепель в державной,
Пока неведомой Москве.
 
КИРПИЧНЫЙ  ЗАВОД

Когда колёса долбят: «Ухта, Инта, Воркута...»,
Кому охота ехать в гиблые эти места?
Но саднит моя память, до боли свербит, дерёт:
Стучат, кричат колёса про старый кирпичный завод.
В тридцати километрах от этой твоей Воркуты,
Где горят мосты, где снега чисты, а дома пусты,
Где речка Юньяха застыла в пространстве густом,
Лежит мой родич, еврей –
                под простым православным крестом.
Их в тридцать восьмом уравнял трибунал, побратал расстрел –
Пятьсот мужиков, пятьсот затоптанных в землю тел.
Не выдалось сгинуть моей родне на большой войне,
Потом за всех мой отец отвоевал вдвойне.
Как стоял я, вчерашний солдатик, и плакал о том...
Как хватал этот горький воздух обветренным ртом...
И северный ветер выл, и каменный воздух стыл –
И горели мосты, но снега оставались чисты.
 
***

Ну, вот и всё, погас и облетел
Осенний день, привычно суматошный.
Небесный волк, пока что злой и тощий,
Грызёт луну, и нет важнее дел.
Ещё вчера я пялился в тоске,
На жёлтый блин, повисший над забором,
И город надрывался птичьим ором,
И билась жила на моём виске.
На лике убывающей луны
Уже видны следы слепого мрака...
Но тише, тише, спит моя собака!
Луна, и волк, и я – всё это сны.
 
***

Скажу воробьиное слово
И выйду в пространство окна,
Туда, где ни чести, ни славы,
А только свобода одна,
Туда, где вранья ни на йоту,
Где можно забыть о былом,
Где главная в жизни забота –
Размахивать слабым крылом!