Зурбаганский стрелок

Нет, не собирался Александр Грин становиться ни писателем, ни поэтом. Совсем не собирался, решительно! Хотя… Вот, пожалуй, с этого «хотя» стоит и начать.
…Хотя сам Александр Степанович в «Автобиографической повести» впоследствии указывал на то, что «довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов», истинной причиной, последней каплей, послужившей поводом к отчислению ученика со скверным поведением, был инцидент, о котором осталась краткая казённая запись, выведенная в журнале инспектора: «Во время урока немецкого языка писал неприличные стихи на инспектора, его помощников и преподавателей». Так что, как видим, страсть к сочинительству (а этой страсти ничуть не помешало осознание того, что литература – занятие опасное), проснулась в будущем романтике довольно рано. И документальные свидетельства это подтверждают. То в классном журнале обнаруживается, что вовсе не на уроке литературы «Занимается литературой (стихи)», то его отец Стефан Евзибеевич, давая в 1903 году характеристику сыну, указывал среди прочих странностей, что «с детства у него была мания к стихотворству», то, наконец, вот этот самый злосчастный пасквиль, подражающий Пушкинской «Коллекции насекомых». 
Впрочем, нет, всё-таки не тогда всё началось. Не 15 октября 1892 года, когда юного вольнодумного стихотворца Гриневского (уже успевшего получить от сотоварищей прозвище Грин) выгнали из училища. Началось несколько раньше – с первой азбуки в шесть лет, с «Путешествия Гулливера», с книжек о приключениях и дальних странах, которые читались вопреки учёбе и вместо неё. Вот именно тогда робко звякнул первый звоночек, приглашающий грядущего восторженного читателя в блистательные Гриновские миры. Но всё это будет потом. А пока преподаватели, не разглядев в нерадивом двенадцатилетнем школяре никаких выдающихся способностей, отправляют его в свободное плавание. Что ж, не было тогда в Вятском реальном педагогов (а когда они были? и будут ли?), подобным герою В. Тихонова из «Доживём до понедельника». Это тот, помниться, усмехнувшись, произнёс: «Вот поставишь ему единицу, а потом выйдет из него Юрий Никулин. И получится, что я душил будущее нашего искусства». Увы, не было таковых. Но юный пиит, впервые столкнувшись с непониманием мира, вовсе не подумал предаться унынию; судьба вела его дальше. Вернее, не вела, увы, нет! – она попросту схватила в охапку и потащила. Раз за разом сбивая с ног.
И замелькало в калейдоскопе многое и разное, и, большей частью, к сожалению, вовсе не то и не такое, к чему стремилась душа: другое училище, смерть матери, бродяжничество с поиском случайного заработка. Он становился моряком, лесорубом, золотоискателем, шахтёром, железнодорожным рабочим, солдатом, дезертиром и беглецом. «Безусый тщедушный узкоплечий отрок в соломенной шляпе» (как Грин описывал себя в «Автобиографической повести»), мужает, крепнет, но пока никак не может понять: кто он,  зачем он здесь, в чём его предназначенье. Бесчисленные попытки найти свой и только свой единственный путь не приносят успеха. Уж казалось бы, что только не перепробовал, за что бы ни брался, но нигде (как и в детстве – в Вятском земском училище), он не чувствует себя своим, ничто не близко, всё это не его. И вот тут-то звучит долгожданный третий звонок, зовущий нас стать зрителями и участниками великолепной алопарусной феерии. Грин знакомится с эсерами, а труды на ниве революционной пропаганды сводят его с Наумом Быховским – членом ЦК этой партии. И тот, приглядевшись к молодому искателю света, роняет простую, но, как видно, обдуманную фразу: «Из тебя вышел бы писатель». И Грин вдруг понимает: да, это то, к чему он шёл, это его стезя! И пишет свой первый рассказ, за которые последуют другие рассказы, повести и романы…
Думаю, а точнее, я уверен в том, что каждый из нас читал прозу Грина, но многие ли знакомы с его поэзией? У всех на слуху «Алые паруса», «Бегущая по волнам», «Крысолов», многое другое… и только слепой не приметит в каждом из произведений Грина нестандартных, неожиданных образов, выверенной, обдуманной системы символов; любой прочувствует, как дышит поэзией, на первый взгляд, вроде бы сухая строка. Но… всё это – проза. А где же делся тот мальчик, что сочинял стихи? Куда он исчез? И – исчез ли? О, нет! Склонность к поэзии неистребима! И все, кто хоть раз брал в руки перо, это знают! Оттого и юный стихоплёт, подражающий Пушкину лицейской поры, не растворился в маститом прозаике, но вырос, возмужал и превратился в поэта. И я это знаю точно. Потому что ещё, будучи зелёным отроком, открыл я как-то очередную книжку, и навеки пропал в волшебном таинственном мире. А потом долго сидел, блаженно улыбаясь, не желая эти миры покидать. Пожалуй, я приведу эти два стихотворения полностью.

В Зурбагане, в горной, дикой, удивительной стране,
Я и ты, обнявшись крепко, рады бешеной весне.
Там весна приходит сразу, не томя озябших душ, -
В два-три дня установляя благодать, тепло и сушь.
Там, в реках и водопадах, словно взрывом, сносит лед;
Синим пламенем разлива в скалы дышащее бьет.
Там ручьи несутся шумно, ошалев от пестроты;
Почки лопаются звонко, загораются цветы.
Если крикнешь - эхо скачет, словно лошади в бою;
Если слушаешь и смотришь, - ты, - и истинно, - в раю.
Там ты женщин встретишь юных, с сердцем диким и прямым,
С чувством пламенным и нежным, бескорыстным и простым.
Если хочешь быть убийцей - полюби и измени;
Если ищешь только друга - смело руку протяни.
Если хочешь сердце бросить в увлекающую высь, -
Их глазам, как ворон черным, покорись и улыбнись.


За рекой в румяном свете
Разгорается костер.
В красном бархатном колете
Рыцарь едет из-за гор.
Ржет пугливо конь багряный,
Алым заревом облит,
Тихо едет рыцарь рдяный,
Подымая красный щит.
И заря лицом блестящим
Спорит — алостью луча —
С молчаливым и изящным
Острием его меча.
Но плаща изгибом черным
Заметая белый день,
Стелет он крылом узорным
Набегающую тень.

Прекрасно помню свои детские ощущения, их невозможно забыть. Я сидел молча, едва дыша, пытаясь не отпугнуть эти грёзы, я весь был там – жадно разглядывал реки, водопады, ручьи, слушал звон лопающихся весенних почек, с радостью тянулся к жару загорающихся цветов, желал удачи скачущему из-за гор рыцарю в красном колете, любовался его багряным конём, облитым алым заревом… Пейзажи пьянили, манили, призывали отринуть, отбросить окружающую обыденность и, смеясь от радости, углубиться в сияющие дали. Чудо обступало меня со всех сторон, но я уже знал, что чудеса нужно делать собственными руками. И тогда понял, что отныне никогда не буду прежним. К этому времени мне уже посчастливилось открыть для себя стихи Эдгара По – «Ворон», «Линор», «Аннабель Ли», «Колокола». И я прекрасно видел: это тот же самый мир – чарующий, ирреальный, загадочный, но здесь – у Грина – он открылся мне совсем с другой – светлой, радостной и ликующей – стороны. Я будто обрёл целостность, две половинки срослись, стали единым, а мне словно б открылась истина. И сколько бы я потом не перечитывал стихотворения Зурбаганского Волшебника, они и по сей день не теряют для меня значимости, ведь им дана чудодейственная способность рвать с корнем первые же ростки недопустимого малодушия или равнодушия, они придают сил, щедрой рукой даруют право на благородство. Потому-то те юношеские ощущения живы во мне до сих пор.
Но случайно ли мне вспомнился «безумный Эдгар»? Конечно, нет. Влияние на Грина он, должно быть, всё-таки оказал, на что не раз обращали внимание. Да и сам Александр Степанович очевидного не отрицал, но вопреки расхожему мнению, не подражал, не заимствовал. Он, скорее, противопоставлял свой радостный сияющий рассвет печальному готическому мраку полуночного По, говоря при этом: «Мы вытекаем из одного источника — великой любви к искусству, жизни, слову, но течем в разных направлениях». Кстати, упоминание Эдгара По можно найти и в одном из стихотворений Грина. Вот эти строчки:

Дюма дает мне героизм и страсть,
А Эдгар По — над ужасами власть.

Это стихотворение («Буржуазный дух») ироничное, злое, наполнено горечью и сарказмом, его лирический герой – не очень-то Грин, но мы же знаем, что стихотворец способен перевоплощаться не хуже актёра, а всё, написанное нами, всё равно, так или иначе, исходит из глубин нашего естества. И, значит, так же мыслил и сам Александр Степанович, и получал власть над ужасами – и не только над книжными, вымышленными, но и над вполне реальными, окружающими его в серой неустроенный повседневности.
Кстати, вспомнилось при прочтении «Буржуазного духа» одно стихотворение Саши Чёрного – «Обстановочка». Стихотворения эти чем-то неуловимо схожи. Должно быть, сама атмосфера начала XX века создавала подобные настроения. В «Обстановочке» так же неуютен и неопрятен быт, всё из рук вон плохо, худо и бедственно, но его персонажи свыклись с этим, они даже не замечают, что не живут, а существуют, они стерпелись, забыли, что они – люди. «Буржуа» же Грина держится, скрипит зубами, голодает, но держится. И в этом – весь Грин. Пусть он худ и беден, пускай нездоров и валится с ног от усталости – стоит ли рассуждать об этом, когда вокруг столько страждущих, обездоленных, тех, кому нужна твоя помощь? И здесь всякому немедленно вспоминается один из известнейших героев мировой литературы – славный гидальго из Ламанчи. Сумасшедший? Да, возможно… Но на подобных безумцах держится мир. Пока есть на свете такие, как Дон Кихот и князь Мышкин, мы будем посмеиваться над ними, но, исчезни они, слово «человек» перестанет звучать гордо. Наивные, нелепые, беспомощные в повседневной жизни, но устремлённые к высшему идеалу – они служат нам точкой опоры, вечным ориентиром в нашем стремлении вперёд. Они – последняя опора тем, кто потерял надежду. И об этом мы читаем у Грина в «Гидальго-поэме» «Дон-Кихот»:

То ребенку путь укажет
Он к заплаканной семье,
То насильника накажет,
То проскочет тридцать лье
Под огнем, с пакетом важным,
То накормит беглеца,
То в бою лихом и страшном
В плен захватит наглеца…

Как мы видим, мотив борьбы, преодоления – один из главных (а возможно, и самый главный) не только в творчестве Грина – прозаика, но Грина – поэта. Листая томик со стихами, не перестаёшь в этом убеждаться. Вот «Военный летчик»:

Полков щетинистые ромбы,
И в них — войны живую цель —
Я, метясь, сбрасываю бомбы.
Германских пуль унылый свист
Меня нащупывает жадно.
Но смерклось; резкий воздух мглист,
Я жив и ухожу обратно.
Лечу за флагом боевым
И на лугу ночном, на русском,
Домой, к огням сторожевым,
Сойду планирующим спуском.
А вот в зарисовке «Военный узор»
Артиллеристы у орудий,
В пылу поймать успев едва
Команды резкие слова,
Как черти…

Здесь – в «Военном узоре» – цепкий взгляд проницательного читателя, конечно же, обнаружит влияние Пушкинской «Полтавы». Судите сами, вот начало стихотворения Грина:

Волнуя синие штыки,
Выходят стройные полки.
Повозки движутся за ними,
Гремя ободьями стальными.
В чехлах орудий длинный ряд,
Лафеты, конницы отряд,
Значки автомобильной роты,
И трубачи, и пулеметы,
Фургоны Красного Креста —
Походной жизни пестрота.

Стоит ли приводить отрывок из «Полтавы»? Думаю, нет. Мы помним его со школьной скамьи. Так что не одним лишь детским подражанием «Коллекции насекомых» ограничилось влияние Александра Сергеевича. А как могло быть иначе? Вот что сам говорил Грин в «Заметках накануне юбилея» в 1924 году: «Я знаю его с той поры, как начал читать. <…> Входя в книги Пушкина, я переживал всё, что было написано в них, с простотой летнего дня и со всей сложностью человеческой души. Так полно переложить в свои книги самого себя, так лукаво, с такой подкупающей, прелестной улыбкой заставить книгу обернуться Александром Сергеевичем, - мог только он один».
Не обошёл вниманием Александр Степанович и другого нашего великого классика – М. Ю. Лермонтова. Но здесь – никакой героики. Переложение Лермонтовского «Когда волнуется желтеющая нива...» ироничное, пародийное, на злобу дня, а вместо желтеющей нивы «волнуется краснеющая Дума». Государственная дума, как понимаете. И тут обнаруживается другая ипостась Грина, в его прозе ничего подобного, пожалуй, мы не найдём: Грин – ироничный. И мы читаем «Дайте», «Эстет и щи», «Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов», «Блоха и её тень», «Порыв», «О чём пела ласточка». Последнее (а так же «Военного лётчика») рекомендую к прочтению апологетам теории о «нерусскости» Грина, о его особой нелюбви ко всему русскому. (В скобках замечу, что теория эта представляется мне, мягко говоря, странной, во-первых потому, что мама писателя была русской – её девичья фамилия Лепкова).
Ещё один мотив в поэзии Грина – антивоенный. Он прослеживается в стихотворениях «Спор» и «Звери о войне». Вряд ли в этих стихах Александр Степанович поднимается до признанных высот антивоенной лирики (не может быть и спора, что «Война объявлена» или «Мама и убитый немцами вечер» В. В. Маяковского гораздо, на порядок, сильнее), но здесь мы видим Грина – гуманиста, встающего в один ряд с теми, кто призывал к миру, кто осознавал, что ничего возвышенного в войне нет и быть не может, а несёт она лишь смерть и разрушения.
Ну, и, естественно, никак нельзя не упомянуть и ещё один (и самый-самый Гриновский!) мотив – море. «Кто спит на вахте у руля», «Не ворчи, океан, не пугай», «Мелодия», «Сон». Не могу и это стихотворение не привести полностью.

На границе вод полярных, средь гигантских светлых теней,
Где в горах, среди гранита, гаснут призраки растений,
Реют стаи птиц бессонных; улетают, прилетают,
То наполнят воздух свистом, то вдали беззвучно тают.
Им в пустыне нет подобных ярким блеском оперенья;
Дикой нервности полета нет средь птиц иных сравненья;
А они живут без пищи, никогда гнезда не строя;
И пустыня их волнует грозной вечностью покоя.
Если льдины раздвигает киль полярного фрегата –
Стаи бережно проводят и напутствуют собрата
И, его снастей коснувшись драгоценными крылами,
Средь гигантских светлых теней исчезают с парусами.

На мой взгляд, оно вновь отсылает нас к сумрачному По, к его «Ворону», и является отсветом, отражением, ответом великому американскому романтику и мистику. Прав ли я? Так ли это? Не знаю. И спросить уже не выйдет. Хотя…
Хотя я же знаю: Грин жив, он вечен и умереть, словно Уленшпигель, не может. Я знаю это наверняка. Да вот же он! – идёт, прикрыв лицо медицинской маской. Кто-то сейчас негодующе воскликнет: «Маска?! Не может быть! Он смел и бесшабашен!». Но разве зурбаганский стрелок подставляет себя под пули, геройствует на публику? Нет, ему это ни к чему.
- Здравствуйте, Александр Степанович.
Замедляет ход, всматривается.
- Мы знакомы? Я, как говаривали герои Буссенара, не люблю фамильярностей.
- Простите, - шепчу я, - простите…
Отходит на несколько шагов, оборачивается.
- Впрочем, если вы тоже любите тонкое вино и чистую, подлинную, не испорченную музыку, буду рад как-нибудь видеть в гостях.
Он уходит. А я слышу утихающее:

Южный Крест там сияет вдали.
С первым ветром проснется компас.
Бог, храня
Корабли,
Да помилует нас!

Что ж, мне по душе тонкое вино и подлинная, настоящая, чистая музыка. Вот закончится всё это – нынешнее – и зайду. Непременно зайду!