Незабытый

Однажды я был на далёкой звезде и слышал молитвы Вселенной,
Молила она, чтоб остался во сне, молила с тоскою смертельной.
И голос её мне казался родным, пропитанным болью и страхом,
Он бился о рёбра набатом чужим, забитой испуганной птахой.

Всё чудился мне человек без души, зловещей он следовал тенью,
Грозился оставить потухшим в глуши, наметив грудину мишенью.
Но было в нём что-то... знакомое? Нет. Он сплошь неразборчивый шёпот,
В глазах - ослепляющий светоч комет, застывших под космоса ропот.

Кошмаром забытым скользя по пятам, он силился что-то поведать,
Треща и ломаясь внутри по частям, я слышал не «Sieg!», а «Победа!».
И вот он, бездушный, стоит позади, держа мою жизнь под прицелом,
И вот я, дырявый, по горло в крови... А жизни-то нет, отгремела,

Осыпалась вишней цветущей она, завяла цветами у дома,
Где мама теперь у калитки всегда с любовью поёт неживому.
А ветер уносит рефрены в поля, за горную цепь горизонта,
В края, где носила фашистов земля, разгромленных западным фронтом.

Я слышу печальные гимны как впредь, укрытый заботливо дёрном,
И вроде бы нечему больше болеть, но что-то тревожит упорно.
Ломает обтянутый кожей костяк. А кожей ли? Ворохом гнили
Средь глины, камней и кручёных коряг, где русских солдат хоронили.

По-прежнему слышу праматерь миров, чей голос как будто бы мамин:
Он ласков и нежен, местами суров, овеянный детскими снами.
Их смаргивал я на заре со слезой, вставая на запах из печки,
Ведь жизнь была, братцы, до смеха простой: умылся, поел - и на речку.

Нас было так много - детей из села, и каждый мог звать меня братом,
Но всех постепенно река унесла, баюкая в крае проклятом.
Я слышу журчанье её даже здесь - сквозь толщу доносится рокот,
Глазами вдруг чувствую странную резь от мысли, что мне одиноко.

Всё громче становится песня, и я лучинкой сухой догораю,
Ослеп, но отчётливо вижу маяк, ведущий к проклятому краю.
И кто-то мне шепчет: «Не нужно, постой! Все души достойны спасенья,
Особенно тех, кто навеки герой, кто доблести стал воплощеньем.

Никто не останется гнить чужаком, и я прослежу, чтоб взлетели,
Чтоб вспомнили вы, каково быть в живом и лёгком, как пёрышко, теле».
Мне шепчет с любовью праматерь миров, а я... Я дрожу и не верю.
Спадают с запястий браслеты оков. Распахнуты райские двери.
 
И тянет меня что-то с силой наверх: должно быть, посланников крылья.
Поднимут с почётом героев, не жертв. Взлетим же над траурной пылью!
Я чувствую кожей касанье ветров. А кожей ли? Нет. Я бесплотен.
Внизу вызволяют живых мертвецов: нас в братской могиле с полсотни.
 
Зовёт меня вновь голос рек и озёр, поют беспрестанно дубравы...
Я там, под землёй, был практически стёрт: ослепший, глухой и дырявый.
Спустя много лет я сумел различить молитвы, что плыли над миром.
Я вспомнил, что значит кого-то любить. Что значит приказ командира.

Глаза застилает жемчужная гладь, дождями спускаясь отвесно,
Могу бесконечно я всё вспоминать... Да что же так сердцу вдруг тесно?!
Ломается память, и рвётся душа, несётся на зов материнский,
Стою я у дома, почти не дыша, точь-в-точь истукан исполинский.
 
Не в силах идти и не в силах подать я голос предательски ломкий,
Глазами ищу свою бедную мать, не видя хибары обломков.
Раскинется вишня, дрожа на ветру, цветы, одичав, затаятся.
Мальчишкой лечу я к реке поутру, чтоб снова живым называться.
 
И льнут под водой с полдесятка сестёр, а братья – крикливое эхо,
Я здесь, я живу, я ни капли не мёртв, я отзвук беспечного смеха.
И так будет с каждым, так будет всегда – мы верой и правдой Отчизне
Послужим своё, ну а смерть – не беда, покуда мы бьёмся за жизни!

*переписанная «Молитва» для конкурса «Доброе слово».