Так сложилась Судьба. Продолжение

Глава пятая.

Из спортивной роты, из танкового полка города Кишинёва меня направили в понтонный полк города Рени, который находится на границе с Румынией, С Румынским городом Галац  город Рени разделяет  Дунай. Широкая полноводная и судоходная река с водой жёлтого цвета. Елоу ривэр… Город Рени – самый отдалённый от Одессы районный центр Одесской области. Он расположен в 310 километрах от областного центра.
Понтонный полк с большим автопарком для перевозки конструкций разборных понтонных мостов. Рядом с каменным забором полка - железная дорога, где осуществлялся перегруз с румынских поездов в советские. Дело в том, что в Румынии железная дорога уже, чем в Советском союзе. Естественно, что при перегрузке воровство было хищническое. На воровстве попадались и солдаты в самоволке…
Но это я узнал потом. А пока по прибытии в часть, ещё не поставив на довольствие, меня тут же отправили на разгрузку брёвен. Отработав целый день и придя в столовую, еды уже для меня нормальной солдатской по довольствию не было. Доедал остатки из котла. И хлеб…  Хлеба я всегда ел в армии много. Чёрный, кислый, липкий, но я его любил. У меня всегда по карманам был рассован хлеб, и я отщипывал его постоянно и жевал с удовольствием. Изжога мучала постоянно, но я не задумывался от чего это. На следующее утро всё повторилось…Хоть я и был тренированным спортсменом, но ко второму вечеру я понял, что если это реально служба в армии, то я могу и загнуться…Было, как говорится, немножко нехорошо на душе. Я даже написал домой письмо, в котором чувствовалась тоска.
На третий день меня поставили на довольствие, определили койку в казарме, и вверили меня в отделение под командование младшего сержанта по фамилии Бэтрынча. Заканчивал он молдавскую школу в селе, поэтому говорил по-русски и неправильно и с акцентом. Когда ходили строем, он командовал: «Рыст, рыст,рыст  два тры…» Меня он сразу невзлюбил. А за что любить? Ходить строевым шагом не умею - тяну ногу, устава не знаю. В спортроте строевой подготовкой не занимались. На замечания огрызаюсь. Не привык к подчинению. В общем, «Уурод человеческий», как сказала бы моя бабушка. Уже на третий день он мне «влепил» два наряда вне очереди. После отбоя налил на бетонный пол коридора двадцать тазиков воды и приказал эту воду собирать половой тряпкой. Я эту воду согнал шваброй, сел на тазик верхом и сочинил песню.
Эти ночи, эти дни, без конца текут они…
Сколько будет их ещё я теряю даже счёт.

Эти гады с лычками, звериными привычками,
Эти деды с гонором сосут кровь, как у донора.

Глаза слипаются опять. Когда же мне дадут поспать?
Наряды в очередь и вне, всё это мне, всё это мне!

Я чищу, мою и мету. Глаза теряют остроту,
Устало никнет голова, но повторяю я слова:

«Всё мгновенно, всё пройдёт. Ты вернёшься к тем, кто ждёт
А пока себя крепи, Будь мужчиной и терпи…

Меня ждал ещё один наряд вне очереди…

К концу первой недели был полковой кросс. Соревнование, где участвовали и офицеры. Я бегал всегда много и очень хорошо. Каждый кросс на тренировках был «на разрыв яйца». Это спортивный термин такой. Было важно выигрывать любое упражнение, в котором есть элемент соревновательности. А уж бег нас всегда заводил до предела. Это входило в физическую подготовку спортсмена и отвечало духу и требованию тренированного тела. Я этот кросс выиграл, и меня взяли на заметку в полку. Я получил статус!
После этого события один из хороших ребят в роте сообщил мне, что «деды» в роте хотят меня ночью после отбоя побить, чтобы я знал своё место и «не высовывался», как учил Умрищев в «Котловане» Платонова.  « …А ты не высовывайся!», говорил Умрищев всем живым. На этот раз это была стая из азиатских республик. Сплочённые, с восточной самоидентификацией, требующей поклонения. Ночью я был на чеку. Намотал на руку солдатский ремень с бляхой и был готов к отпору. Включили свет, встали вокруг меня… Я тоже встал… Они увидели, что я «усрамся – не сдамся» и начали мне что-то говорить про то, кто в доме хозяин, а кто «тварь дрожащая» и не имеет права. Но драться не посмели.
На следующий день, об этом инциденте узнал лейтенант роты Пушкарёв. Были те, кто ему докладывали обо всём, что происходит в роте в его отсутствие. Молодой, симпатичный, стройный парень лет двадцати двух. Только- только после военного училища. Года на три всего старше нас. Он вызвал меня к себе и говорит: «Что, тяжело тебе здесь? Ну потерпи, через пару месяцев мы тебе присвоим звание ефрейтора и…» Я вдруг рассмеялся и не узнал, что «и…». Вспомнил фразу: «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора…» Лейтенант как будто меня понял и сказал: «Что, не хочешь быть ефрейтором?» Я честно признался: «Не хочу.»
Командиром батальона у нас был капитан Плоткин.
В моём личном деле было указано, что я учусь в строительном техникуме. На территории полка строили двухэтажное здание и нужен был человек, понимающий в строительстве. Он меня вызвал к себе, удостоверился, что я действительно студент строительного техникума и повёл меня на объект. Какой я был студент вы уже помните из моего рассказа. Тут он мне даёт чертёж дома и спрашивает, понимаю ли я, что к чему. Я начал крутить этот чертёж, приблизительно как учебник иврита в начале учёбы в ульпане, не понимая, где верх, а где низ. Где право, где лево. Головокружение… Капитан не дурак,  сразу всё понял. К теме строительства мы не возвращались. Но у меня было такое ощущение, что меня будто хотят к чему-то пристроить…
Следующая беседа с ним у меня была о том, что скоро демобилизуется комсорг батальона и я, судя по всему, могу подойти на эту роль. Ох, как он ошибался…

Глава шестая.
Второй наряд я ещё не отработал.
Вечером того же дня… Повторяю, события развивались стремительно, в течение полутора недель. Я сидел перед зданием казармы в окружении солдат. Было свободное время перед отбоем. Солдаты писали письма, играли в шашки или нарды. Кто-то бренчал на гитаре, довольно неумело… Я попросил гитару. Я уже неплохо аккомпанировал себе и пел некоторые песни очень душевно. Голос у меня был хороший, чистосердечный.  Хорошо у меня получалась та «знаковая» для меня песня о том, что «Я сегодня до зари встану…» На неё и «клюнули». У меня есть способность запоминать слова песен слёту, поэтому, прослушав несколько раз эту песню в Херсонском полку, я её запомнил. Ещё у меня способность восстанавливать текст песни, даже если я и не запомнил всех слов. Я как бы собираю пазл или сочиняю стихи заново, запомнив тему. Кто-то из музыкального взвода услышал, как я её пою. Пригласил старшину музвзвода полка послушать меня. Я спел ещё раз и на следующий день меня уже перевели в музыкальный взвод. Как раз нужен был гитарист вместо ушедшего на «дембель». На моё счастье! Никогда не забуду, как выкатывая свою кровать из помещения казармы, в помещение музвзвода я попрощался с сержантом Бэтрынчей жестом, который выразил всё моё отношение к нему. Второй наряд я так до сих пор и не отработал…
Этот год в музвзводе был одним из самых интересных периодов моей жизни. С теплотой вспоминаю и ребят-музыкантов, и прапорщика Замфира, самого настоящего цыгана, доброго, безвольного командира, у которого музыканты сидели на шее без всякого зазрения воинской дисциплины. Но любя…
Чем мы занимались в музвзводе?
Был духовой оркестр и вокально-инструментальный ансамбль… Меня назначили играть на соло-гитаре. И петь. Но все музыканты играли и в духовом оркестре, и в ВИА. Барабанщик, трубач, саксофонист, не меняя инструмента играли и тут и там. Один играл в ВИА на гитаре, а в духовом оркестре на баритоне. Только самый грамотный музыкант-пианист с консерваторским образованием Адиль Хусейнов расписывал партии и имел привилегию играть только в эстраде. Мне кроме гитары вручили тарелки, и я ими гремел в духовом оркестре. Всего во взводе было человек восемь. Барабанщик и ударник, мой лучший армейский друг Асатур Эледжан, армянин, ещё был художником полка. До сих пор у меня висит его картина. Замечательная акварель. Река Дунай и румынский берег за Дунаем. Помню почтальона полка, Диму Идельмана, с которым мы сожрали в его каптёрке банку чёрной икры (ему прислали из дома). Ели мы её солдатскими ложками. И нажрались до…неприличия.

 Ему я посвятил стихотворение:
 
«Солдатскому почтальону»

Мы писем ждём и нам их пишут,
Спеши же, добрый наш гонец.
Кто, как не ты в них тоже слышит
Биенье любящих сердец.

 Ты к нашей радости причастен
И потому красив твой бег…
В минуты эти, в нашей части
Ты самый нужный человек.

Мы жадно к письмам руки тянем
И знаем, что с письмом пришло
К нам или девичье дыханье,
Иль материнское тепло.

Есть уголок на белом свете –
Там дом, там детства главный штаб…
Оттуда ты по эстафете
Бежишь решающий этап.

Из дома ласковое слово…
Весь смысл его не перечесть.
Ты наш связной, и мы готовы
Тебе отдать при встрече честь!

Нас называли с уважением - «интеллигенция полка».
Как-то у нас появился «сосланный» профессиональный певец, окончивший Одесскую консерваторию по классу вокала. Его к нам сослали из более престижного музыкального коллектива в Одесском военном округе за неподобающее поведение, а точнее за пьянку. Было ему уже лет двадцать пять и служил он один год после консерватории. Я с ним однажды спел дуэтом. Он-профессионал, многое мне подсказал в технике пения.
Из уважения к своим друзьям, красавцу армянину Асатуру Элиджану и гордому орлиноносому грузину из Тбилиси Георгию Чигогидзе, я, русский еврей из Молдавии, выучил и неплохо пел самую известную песню на армянском языке «Оф, серун серун…» и на грузинском языке «куча куча алублэбс…» Песни замечательные, пели в два голоса. Помню до сих пор слова этих песен и молодые лица моих кавказских друзей. Где они сейчас?
Что входило в обязанность взвода? Утренний развод караула под какой-нибудь марш, репетиция до обеда, какие-то работы без надзора и обязательности. Однажды нам поручили посадить сто саженцев на какой-то делянке. Замфир нас повёл копать лунки и сажать молодняк. Когда через месяц вызвали Замфира в штаб и спросили, как это мы так сажали, что ни одно деревце не принялось, Замфир обиженно ответил: «Что я вам Мичурин, что ли!»
 Ещё одно задание я никогда не забуду. После сильной бури повалился электрический деревянный столб. Чтобы его выровнять, мы отключили рубильник и я, взявшись за провод, тянул столб. Какой-то умник в этот момент включил рубильник и я помню, что меня оторвало от земли и стало полоскать по воздуху, как бельё на ветру. К моему счастью рубильник выключили и я в трясучке упал на землю. У меня нет объяснения, почему меня не убило током. Везунчик!
 Ещё одно незабываемое событие запомнилось мне навсегда. Учение понтонного полка. Все пятьсот машин, ЗИЛы укомплектованные понтонами, балками, плитами и прочими комплектующими деталями выехали на учение, чтобы перебросить мост через Днестр на румынскую сторону. По этому мосту должны были пройти танки. Нужно было уложиться во временные нормативы, поэтому ажиотаж был боевой. Офицеры подгоняли солдат палками, как рабов на строительстве пирамид. В такой суматохе один из солдат оказался между двух машин, сбрасывающих понтоны, и был раздавлен. Помню звенящую тишину, которая перекрыла предыдущий скрежет металла, крики, всплески воды. Дальнейших событий этого учения я не помню. Помню , как везли убитого солдата в гробу на грузовике, а мы, музвзвод, сидели на скамьях этого грузовика вокруг. Ехали почти сутки в деревню, под Николаев, хоронить на Родине солдата. Играть на похоронах. Не буду описывать наше состояния. К Смерти мы не были готовы… Не были готовы и к встрече с мамой убитого солдата…Убитой горем. Можно ли быть к такому готовым? Ехали в тишине, под вой и рёв мотора, подавленные…Отдали все почести, отыграли, взвод автоматчиков отстрелял в воздух. Поминки… В обратный путь нас отправили, немерено снабдив едой и вином, благословив…Проезжая ночью через тёмные деревни, сытые и выпившие, без гроба, мы быстро отошли от трагических дум и молодость взяла верх. Мы, проезжая через тёмные деревни, стали по-ребячески шалить и в ночи трубить во все свои трубы какие-то марши и, наверняка оставили свой Иерихонский глас в неожиданно разбуженных мозгах удивлённых селян, органично вливаясь в захлёбывающийся лай радостно испуганных, вечно спящих собак.
Дело в том, что учения проходили редко, машины трогались с места тоже не часто, водители, молодые ребята опыта вождения не имели, некоторые приобретали до армии за пару баранов «липовые» права. Помню, как в полковой стенгазете писали: «Бабаев с полигона без происшествий не возвращается!» Этот Бабаев, когда трогался с места, то сначала ударял на полном газу впереди стоящую машину, а потом, резко сдав назад, разбивал капот и фары задней машины. Таких бабаев было немало. Отсюда и происшествия. На те злополучные учения наша колонна из пятисот машин проезжала через мой Котовск. Вова Колодий, наш музвзводовский баритонист и ритм гитара, водитель по штатному расписанию во время боевых действий, когда видел девушку, поворачивался в её сторону вместе с рулём, и мне приходилось хвататься за руль, чтобы вогнать машину в строй и не съехать в кювет.
  В нескольких километрах от города на дороге устроили передышку до вечера, чтобы продолжить ночной марш-бросок. Я, без спроса, бегом помчался домой. Заскочил во двор, дома- никого. Родители на работе. Я набрал всяких фруктов с наших деревьев и помчался назад к колонне. Поздоровался только со случайной соседкой. Сарафанное радио тут же передало маме, что я был дома и нахожусь по дороге на село Бозиены, что в шести километрах от Котовска. Мама… Представьте себе двести машин, растянутых по шоссе на добрых несколько километров. Представьте себе, что я случайно вышел из своей машины и вижу, что вдоль колонны машин бежит моя мама с полной кошёлкой еды наперевес и мы встречаемся взглядом. Бегом километров пять. Маме сорок семь лет. Представьте себе эту радость встречи, представьте себе момент нашего расставания и уходящую натуру моей мамы без кошёлки, спиной вперед, на багряный закат дня, пока было меня видно. Эта незабываемая картина у меня перед глазами осталась навсегда… Светлая память, мамочка…

Мамочка, мы с Аликом все годы
Были для тебя, как два крыла.
Ты за нас пойдешь в огонь и в воду,
Ты за нас и жизнь бы отдала.

Ты в любви и ласке нас растила,
Там, где ты живешь – там наш причал,
От тебя – все жизненные силы
И начала наших всех начал.

Долг мне лёг не бременем на плечи,
Мне легко быть пред тобой в долгу.
Мне с тобою расплатиться нечем,
Детям всё отдам я, как смогу.

Голубям подбрасываешь крошки,
Чтоб стучались с весточкой в стекло,
Прихожу и вижу свет в окошке –
На душе спокойно и тепло.

В этом мире всё уже не ново
Кроме вечной маминой любви.
Мамочка, родная, будь здорова
И живи, живи, живи, живи...


  После обеда мы закрывались в помещении полкового клуба и я обычно спал . Ребятки, некоторые, баловались травкой, потом истерично смеялись. Художник рисовал или писал красивым плакатным пером всякие полковые агитки или что-то к надвигающемуся празднику. Почтальон разносил почту. В пять часов заходил прапорщик Замфир и поднимал нас на вечерний развод. Поднимались мы неохотно, а он умалял нас: «Ну хай-давай, вставайте уже, мне же попадёт…»
В конце моей службы, когда я уже неплохо играл на трубе и был «дембелем», он и меня просил: «Данилэ, возьми трубочку, пойдём на развод».
 Как я начал играть на трубе? Мне было стыдно греметь тарелками, и я начал осваивать трубу, репетировать самостоятельно каждый день по нескольку часов, пока губы не опухали. Со временем они задубели, как пятки у деревенских девчонок. Оказалось, что мой аппликатурный ротовой аппарат не подходит для взятия высоких нот на трубе, поэтому я осваивал вторые партии, более низкие. Но зато я научился лихо дудеть по нотам «с листа» всякие марши, не очень сложные для исполнения.  Это, как петь вторым голосом. Вершиной моего исполнительского мастерства была «Неаполитанская песенка». Играли мы не только на полковых разводах. Мы играли на всех парадах и торжествах. Гимн Советского союза по всякому поводу. Как-то играли на свадьбе одного лейтенанта. Свадьба была на улице во дворе, поздней осенью…Было холодно. Когда окончилась культурная часть свадьбы и началась откровенная пьянка, а у меня руки задубели, я просто бил по струнам электрогитары и создавал шумовой эффект.
Однажды на праздник Победы, Девятого мая мы играли несколько часов кряду, казалось, бесконечно, при полном обмундировании, в кителях и фуражках в тридцатиградусную жару. До потемнения в глазах от усталости и напряжения. Китель промок от пота до нитки.

Глава седьмая.
Сюжет из моей службы в музыкальном взводе.
Играли мы и на похоронах. Часто.
Это называлось «идти на жмура». Я с детства очень боялся смотреть на покойников, а их всегда везли в открытых гробах на грузовиках. Помню, как дети залезали на деревья, чтобы лучше разглядеть покойника. У меня же всегда съёживалось сердце от этой скорбной чёрной толпы и заунывной музыки марша «Из-за угла…» И вот мне, такому чувствительному мальчику, пришлось сопровождать эти процессии в армии. Первый раз волновался, как невеста перед первой брачной ночью. (Я так думаю. Никогда не был невестой) И интересно и боязно, но надо…Были незабываемые  случаи. Однажды нас послали на похороны тёщи одного прапорщика, но замполит полка, подполковник, строго наказал Замфиру: «Если будет крест и поп, в похоронах не участвуйте. Сразу возвращайтесь в полк». Во дворе у покойницы нас встретил радостный зять и повёл нас на кухню. До выхода процессии оставалось минут сорок. Прапорщик нас накормил и здорово напоил и поэтому, когда мы тронулись в последний путь усопшей, то уже не способны были видеть дальше мундштука своих труб. И, конечно же, не заметили, что на грузовике, перед гробом, установлен громадный крест, а впереди машины идёт поп с кадилом и поёт своё «господу пом-о-олимся». Мы в процессии идём последними, после провожающих за машиной родственников и односельчан. Замфир полностью потерял свою партийную бдительность. Марш Рунова в исполнении нашей пьяной похоронной команды напоминал звучание того незабываемого Одесского похоронного коллектива, который описал Жванецкий. Помните? «Почём стоит похоронить? А без покойника»?
Вдруг мы слышим сквозь нестройное звучание труб, причитаний родных и завывание попа, команду: «Взвод, стой!» Мы делаем пьяными ножками инстинктивно «раз – два». «Кругом! В полк с музыкой, шагом марш!»
Это наш замполит нас вычислил и отомстил прапору за крест и попа… Незабываемое зрелище. Процессия похорон продолжает шествие вперёд, на кладбище, с невозмутимой покойницей, а от них отделяется в обратную сторону полные живого задора, под «Прощание славянки» навеселе, взвод военных музыкантов. Не забываемо!
Глава восьмая.
В нашем эстрадном коллективе пели несколько школьниц десятого класса Ренийской школы. Славные девчонки, в количестве четырёх  ещё тех, «штучек». Трое из них сразу разошлись по рукам наших самых хватких и опытных ловеласов. Мы репетировали и ездили на концерты. Возили нас вместе с аппаратурой в закрытом кузове машины, похожей на инкассаторскую. Внутри темно, парочки целуются. Хорошо! У меня была тоже девочка, но не похожая на тех бойких, шустрых да ранних. Дочка местного директора школы. Мать- учительница. Девочка красивая, но целомудренная, как и я. Как и я пишущая стихи. Помню строки из её стихотворения о взрослых, которые не понимают нас, молодых:
 «… а люди ходят и не верят нам,
Они большие и сухие,
Они гуляют, как по берегу
Вокруг бунтующей стихии…»
Мы разговаривали, обменивались стихами, читали стихи других поэтов…
«…И было конечно же очень мне мало
Одних разговоров и даже стихов,
Но ты на прощанье мне лишь оставляла
Волнующий запах каких-то духов…»
 Однажды, сбежав в самоволку к ней на свидание, по короткой  дороге, через лесок, я нашёл ежика. Взял его с собой. Девочка не пришла, по уважительной причине. Тогда я написал ей записку, наколол на иголки ежа, залез на балкон второго этажа их квартиры и оставил колючего почтальона за открытой балконной дверью. Потом посмеялись…Продолжения после армии у нас не было. Она уехала куда-то учиться, я уехал домой продолжать тренироваться. Но память о Люде Орловой сохранилась у меня самая добрая и одухотворённая. Где ты сейчас, Люда? Пишешь ли стихи? Счастья тебе!