Перст в рану Фомы

«Я обращаюсь с требованьем веры

            И с просьбой о любви»

               

          Об одном новозаветном мотиве

               в поэтическом творчестве

                Марины Цветаевой

   Библейская и новозаветная тематика, фразеология, идиоматика буквально напитывают поэзию Марины Цветаевой.

В моей работе речь пойдёт о Фоме Неверном.

Фома Неверующий – образ нарицательный, с оттенком порицательности, - не раз привлекал творческое воображение Цветаевой.

В первом приближении к этому персонажу в предисловии к пьесе «Феникс» Марина даёт ему задорно-хлёсткую характеристику:
«Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, ещё больше: в то, что осязают.

Некоей азбукой для слепых. А сущность Поэта – верить на слово!»

Неоднократно внимательный слух отмечает отголоски, так сказать, фоминской темы в цветаевском творчестве.

Так, например, голосом Фомы произнесённое

                Не успокоюсь, пока не увижу,

                Не успокоюсь, пока не услышу…

- перепев евангельского мотива, но сходство – внешнее:

это речь взволнованного влюблённого.

Вот ещё –

                Я душа твоя: Урания –

                В боги дверь.

                В час последнего слияния

                Не проверь!

(Сыск оскорбителен, вещественные доказательства излишни)

Далее.

Автор с сарказмом замечает, что современный Фома – патологоанатом:

                Доктора узнают нас в морге

                По большим, не в меру, сердцам.

(Не по стихам судят Поэта, а по размеру внутренностей. Опять – влагая проверяющую руку, да ещё с прибором.

Характерное цветаевское: Орган – и оргАн)

Метод Фомы так же далеко отстоит от поэзии, как почвоведение – от  эпитафии:

                Напрасно глазом, как гвоздём,

                Пронизываю чернозём.

Но есть и ряд стихотворений, в которых Фома фигурирует непосредственно.

В  цикле «Земные приметы» (1922) Фома упомянут в 1-м стихотворении.

                Так, в скудном труженичестве дней,

                Так, в трудной судорожности к ней

                Забудешь дружественный хорей

                Подруги мужественной своей.

                Её суровости горький дар,

                И лёгкой робостью скрытый жар,

                И тот беспроволочный удар,

                Имя которому – даль.

                Все древности, кроме дай и мой,

                Все ревности, кроме той, земной,

                Все верности – но и в смертный бой

                Неверующим Фомой!

Четвёртое стихотворение цикла первоначально начиналось иначе.

В автографе сохранился вариант:

                Дело не в том:

                Нынче меня, а потом другую!

                Лёгким перстом

                Новую рану твою ревную.

(Запомним это: рану - перстом).

Цикл посвящён А.Г. Вишняку – о любви Марины к нему, о любви Марины к Любви, поэтическое прижизненное снятие маски с любимого – ради бессмертия его в стихах.

                …чтоб не зачах

                …чтоб не усоп

                …чтоб не истлел с надписью «не опознан».

Эта россыпь земных примет, себе-Фоме предъявленная, - перед тем как «слеполетейский мрак – нА плечи ляжет» («Земные приметы», 8).

Как видим, постепенно выявляется парадоксальное сближение: суть Фомы, которую можно сформулировать как мания исследования, - оказывается и сердцевиной цветаевской поэтической сенсорики.

Так, в одном из писем Марина Цветаева пишет: «Я ногами себя дам топтать, только бы узнать тайну человеческой души».

Это ли не мания!



А вот наблюдение Бродского:

«Цветаева – поэт, не позволяющий ни читателю, ни себе принимать что-либо на веру».

Фома оказывается не просто alter – «другим» - но alter ego – «вторым Я» Автора. Ну, не вторым, так 12-м – ведь сколько масок, архетипов приложимо к лику Цветаевой: Магдалина, Лилит, Федра, Марина Мнишек…

Фома как антипод Поэта.

Фома как ипостась Марины.

«Позитивист» Фома и его «хладные» манипуляции – и переогромленная эмоциями и темпераментом Марина…

Притяжение и отталкивание, сходство и конфронтация.

Это плодотворное, движущее противоречие, вечный спор – с самой собой, сказавшей: «Любовь – связь, а не сыск» («Поэма Горы»), -  вопреки чему непрестанно изыскивает, коллекционирует, смакует      

з е м н ы е  п р и м е т ы  б ы т и я.

Из записных книжек:

«Две любимые вещи – Песня и Формула».

- Не об этом ли:

                Ищи себе доверчивых подруг,

                Не выправивших чуда на число.

(Здесь вновь пушкинское «алгеброй – гармонию»).

Если угодно – сыск в высшем смысле.

                Глаза, не ведающие век,

                Исследующие – свет.

Добавим: а также  т о т  с в е т, и этот.

В том числе при помощи органов чувств. Пяти или шести?

Кожей, утробой, зрачком, ладонью, спёкшимся ртом, перстами, мышцей…

Жест Фомы – осязание. И именно символика осязающих рук – одна из важнейших в поэтической метафизиологии Цветаевой.

Примеров множество. Приведу некоторые.

«Ведомо мне в жизни рук / Многое…»

«Каждую в своей руке помню руку…»

«Неспроста руки твоей касаюсь…»

«Стиснутое в руке комочком…сердце»

Вдохновенные, волшебные действия рук, зрячесть жеста:

«Я сегодня плющу пробор / Провела на границе зАмка…»

«Я сегодня взяла тюльпан – как ребёнка, за подбородок…»

Спасительный жест товарищества:

«Закон протянутой руки, души распахнутой».

Руки=реки:

«И рекой, разошедшейся на две,

Чтобы остров создать – и обнять».

Руки обнимающие, оглаживающие, прикосновением провидящие, прозревающие разлуку…

Распахнутые:

«Обнимаю тебя горизонтом
  Голубым - и руками двумя».

Рука дающая, протянутая, тянущаяся – и вытянутое в крыло.

К этой метаморфозе, впрочем, поэт готов:

«Ты не женщина, а птица. Посему летай и пой».

Рука как продолжение уст, целующих губ:

                Только бы губ, только бы рук

                Мне не перепутать

В этом хоре поэтических рук мы слышим непроизнесённое:
                ИМЕЮЩИЙ РУКИ – ДА ОБНИМЕТ

Это Маринина заповедь.

Выстраданное кредо поэта, движущегося в направлении великой недосягаемой максимы:

                ДА ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА!

А что же Фома?

Вот, наконец, произведение, где имя апостола вынесено в заглавие:

                Н А У К А    Ф О М Ы

Стихотворение написано 24 августа 1923 года.

Я его приведу, оно небольшое.

                Без рук не обнять!

                Сгинь, выспренних душ

                Небыль!

                Не вижу – и гладь,

                Не слышу – и глушь:

                Не был.

                Круги на воде.

                Ушам и очам –

                Камень.

                Не здесь – так нигде.

                В пространство, как в чан

                Канул.

                Руками держи!

                Всей крепостью мышц –

                Ширься!

                Что сны и псалмы!

                Бог ради Фомы

                В мир сей

                Пришёл: укрепись

                В неверье – как негр

                В трюме.

                Всю рану – по кисть!

                Бог ради таких

                Умер.

Стихотворение - концентрат смысла.

Перед нами 4 строфы по 6 коротких строк, дольник.

Ассоциации, которые стих навевает: контузия, летаргия, небытие, забвение, неверие, тщетность жертвы.

Цвет этого стихотворения – чёрный. Прежде всего из-за обилия отрицаний.

Не повторено 8 раз (всего слов 67 – то есть почти 1/8 лексического состава).

Не – отрицание спектра, палитры. 7 цветов радуги отсутствуют.

Чернота слепоты: не вижу.

Чернота глухоты: не слышу.

Чернота небытия: не был.

Чернота беспамятства: небыль.

Чернота колодца…

Визуально, напечатанное на странице, стихотворение напоминает колодец.

Есть строки из 6, 5, даже 4-х букв.

Самое длинное слово – «пространство», но оно  в н е  места действия: «в пространство – как в чан, канул».

Узкое, по отношению длины к ширине, «изображение».

Краткость слов – приём намеренный. Сухость документального стиля – в духе Фомы, любителя конкретики.

И сам Фома коротковат – всего из 4-х букв.

А Марина любит слова длинные, окончания гипердактилические.

Всего этого простора в «Науке Фомы» нет.

Вместо «пространства» - узкий колодец, чан, тесный трюм.

Трюм – каморка без окон, бокс для перевозки живого товара, негров.

«Негр» - чернокожий. И это чёрный цвет.

Перекличка «трюма» с «тюрьмой» явственна. «Тюрьма - Фома» - рифма не явленная, но в подсознании присутствующая.

Чёрный цвет неволи, попрание мира поэтического («что сны и псалмы!»), где сновиденческое, певческое вытеснены фанатичной мышцей. Оно не существует для приверженца конкретного, достоверного. (Это противоборство обозначено как раз в точке золотого сечения «подавленными» сочетаниями согласных: чт…сн…пс…лм…)

Чёрный сарказм слышится в заключительной строке

                БОГ РАДИ ТАКИХ УМЕР

Но чёрное не страшит Поэта. Повелительный тон автора ощутим: 4 глагола из 10 даны в повелительном наклонении.

с г и н ь! – как оберег от злых сил.

д е р ж и, ш и р ь с я,  у к р е п и с ь! – саркастические приказания.

И на этом чёрном - - - - - - -кроваво-красный акцент:

                ВСЮ РАНУ – ПО КИСТЬ!

Жест палачески-жестокий, противопоставленный нежной осязательности марининых прикосновений.

О ране свидетельствует и фонетика – доминирующие согласные Р и Н.

19 раз прижимаем мы язык к верхнему нёбу: обнять, небыль, камень, канул…

18 раз прглушённо рокочет любимая «мужественная буква» Цветаевой: ширься, мир, пространство, крепость…

И в конце – у м е р. Как пригвождён.

Огненными буквами на странице горят Р Н, что по-старославянски читается: р а н а.

Мотив раны связан с мифологемой распятия. У Цветаевой строки, посвящённые описанию «физических» знаков жертвы, исполнены сильнейшей экспрессии.

«Я не более, чем животное,

Кем-то раненное в живот» («Поэма Конца»);

«раной, как розаном, соупиваться» («Брату»);

«пятидневною раною рот запёкся» («Агарь»);

«ей зов / Твой – раною по рукоять»; («Не надо её окликать»);

«эту живую рану/ бешеным ртом зажать» («Ученик»);
«спишь во мне – как в глубокой ране» («Расщелина»).

Финал «Поэмы Горы» и вся «Поэма Конца» - «рана сплошь».

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Медицинская, патологоанатомическая хладнокровность жеста цветаевского Фомы, влагающего в живую страдающую плоть свою бестрепетную руку, в контексте стихотворения видится особенно чудовищной.

Вывод: щупающий удостоверяется в своём неверии!

Поэт верит Слову.

                **    **    **    **    **

Пристальный интерес Цветаевой к евангельским сюжетам в августе 1923 года закономерен: отношения с Константином Родзевичем вступили в высшую фазу.

«Перечитываю Евангелие» - пишет Марина респонденту в эти августовские дни.

«Какая тяжесть Ветхий Завет, и какое освобождение – Новый!»

За считанные дни написан цикл «Магдалина», состоящий из 3-х стихотворений.

Взгляд от Фомы перемещается к другой собеседнице Христа. (Имеющий глаза да видит: Собеседницей и Наследницей именует себя Марина в одном из стихотворений).

Мария Магдалина и Фома суть персоны предпоследней, Двадцатой главы Евангелия от Иоанна.

Героиня цикла, в самОм имени которой Цветаева видела имя – собственное, есть один из главнейших двойников поэта.

Третье стихотворение цикла, «Не спрошу тебя, какой ценою», по праву считается вершиной цветаевской лирики и необычайно смелым истолкованием идеи христианской любви.

Представляет интерес соприкосновение – и хронологически тесное, и идейно близкое – двух стихотворений: «Науки Фомы» и третьего стихотворения «Магдалины».

Как известно, слова «Noli me tangere!» (“Не прикасайся ко мне!») обращены Христом к Магдалине, пожелавшей удостовериться в истинности плотского воскресения Иисуса.

Христиане относятся к телу, как к ране – его не дОлжно осязать.

Преодолевая этот догмат, Христос у Цветаевой произносит слова:

«Наготу твою перстами трону».

Это ошеломляюще смелый образ!

Тangere me! – дотронься до меня.

Доверчиво-безоглядно, как будто и не было поцелуя иуды…

Сам Иисус «наставлен», то есть научен, «наклону нежности».

Накатывающая волна любви омывает, одевает; исструение, ливни волос и слёз возносят Двоих.

Сила и энергия тактильности достигает здесь предельного накала.

Происходит нечто обратное императиву Noli me tangere…

Мир-покой несущая – мироносица. И фраза Иисуса «К чему мне миро?» -  звучит почти как отрешённое «К чему мне мир?»

Полемика этих двух соседствующих стихотворений дана в открытую. Всеобъемлющая любовь, понимаемая как целящее прикосновение, отныне ведёт Поэта к Богу кратчайшей дорогой.

Бродский считает, что Цветаева даёт в третьем стихотворении «Магдалины» формулу христианской любви: прощение, Любовь и благодарность за любовь.

Целительная акупунктура любящих прикосновений, зрячее касание нежных перстов встречается и в другом стихотворении:
                Я искал её, невиданную душу,

                Чтобы в губы-раны

                Положить её целящие цветы.

Эти, такие близкие цветаевской стилистике, строки принадлежат Владимиру Маяковскому.

Столь совершенный консонанс воспринимается словно метафизический поцелуй двух израненных душ, в посмертии своём исцелённых цветами Поэзии.

Но вернёмся к Фоме.

Тогда же, в Сводных тетрадях Марина записала: «Перст в рану – Фомы». И чуть позже, поиграв синтаксисом: «Перст – в рану Фомы». Зерно этой идеи, помысленной именно тогда, прорастало годы, прежде чем созрело как смысловой итог произведения 1940 года, «Двух – жарче меха…», стихотворения, обращённого к Е.Б.Тагеру, субъекту душевной привязанности Марины.

Финальные строки:
                Не народился ещё, кто вложит

                Перст – в рану Фомы.

Эта инверсия в своей парадоксальности ожиданна.

Израненный Фома!

Проделав каузальное сальто, ранящий становится ранимым.

У Марины – сознательно культивированная преданность «раненым и обречённым», то душевное движение, о котором впоследствии Бродский скажет: «Только с горем я чувствую солидарность».

Ещё ранее, в стихотворении 1923 года читаем:

                Душа к страждущему: жжёт? Да?

                У меня к тебе наклон лба.

                У меня к тебе наклон крыл…


Это становится жгучей потребностью: осязать, ощупывать рану мира, влагая руку в Христову рану.

Происходит перетекание душевного вещества, субстанции Любви, в Поэта, к этой ране прикоснувшегося.

В цикле «Стихи сироте» читаем:

                Это шире Ладоги

                И горы верней –

                Человека надоба

                Р а н  в руке моей.

                И за то, что с язвою

                Мне принёс ладонь,

                Эту руку - сразу бы

                За тебя - в огонь.

Все свои «несбыточности» Марина поверяет бумаге, с сивиллиной проницательностью будучи уверена, что в некоем измерении они осуществимы.

Этот «речитатив тоски протяжной» - голос тоски по совершенному миру: идеальной родине, идеальной любви.

Прорыв даже не сознания, а чувства. Штурмуя небо не умом – нутром, исследует Марина пространство седьмых небес.

Магнит запредельности, инобытия; выпрыг из тела, поиск четвёртого измерения уводят Поэта в астральный мир.

В порыве ясновидения Цветаева пишет Пастернаку:

«А есть другой мир, где Ваша тайнопись – детская пропись. Горние Вас читают шутя. Закиньте выше голову – выше! – Там Ваш «политехнический зал».

В страстном поэтическом монологе длиною в жизнь Марина Цветаева выявила все регистры своего певческого голоса: «серафический альт» и пенье птицы Феникс, сгорающей в огне; «соловьиный вопль, с пути сбившийся» и пронзительный дискант - которые переходят в ультразвуки высоких частот, «выписываются из широт», истаивают в музыке сфер.

Там, где слух – без ушей, объятья – без рук, взгляд без глаз…

                поцелуй без уст…

«Край целований молчаливых», «свободный покров вечности»…

Где навсегда пребудут и апостол Фома, и страстостерпица Марина.

                *    *    *    *    *