Письмо непервозванному Андрею

Письмо непервозванному Андрею


— Сильвестр, — подкидывает утренние брови к высокому лбу «душа моя», — вот твоя пощёчина, можешь не расписываться, но получи. Вечером будет вторая! Я их дюжину приготовила, ожидай в трепете душевном.

Мне-Сильвестру сплошное вдохновение осознавать блаженные радость и забаву бытия земного. Вот так всегда — залюбуешься, как она четверть часа нагая в постели просыпается и поёт; залюбуешься, предаваясь неге, отважишься подпевать, по воле сонных небес станешь фальшивить, а потом начнёшь витать в эмпиреях да и ляпнешь что-нибудь такое: «Можно, я встречу это мгновение, трогая твою левую грудь?» А тут и пощёчина. Пощёчина, говорю.
     А ты, если не лукавить, не любил бы такую рассветную солистку?

Богу известно [не тайна и для неё, и для твоего очень покорного, очень иногда — слуги]: Бог сотворил меня-Сильвестра на радость обнажённой певице. Она, конечно, всё время об этом забывает — как сегодня. Забывчивость — похвальное качество для порядочной девушки. Но честность — «наше всё»: какая там молодость — нам уже не вчера исполнилось тридцать пять [не вчера — это горелых лет десять (кажется или примерно — обойдёмся без гаданий) назад].
     Это письмо — подстрочник моих откровений, как ты уже, несомненно, догадался. Мы знакомы с тобой не единожды сломанную о божье колено четверть века. Дай, прошу покорно, совет: ну как же донести мне-Сильвестру до её гибкого ума в прекрасной головке, что моему сердцу нельзя без прикосновений к её [именно] левой груди?

Прости, что письмо моё не начиналось с традиционных приветствий. Волнений во мне сейчас много больше, чем памяти о нужде соблюдать «приличия и традиции». Вскорости у нас наступает вечер, и я волнуюсь, не забудет ли «душа моя» про обещанную дюжину пощёчин? Главное, чтобы дюжина не оказалась чёртовой.