Шурченко. Цезарь. Рус. Бел

В пурпуре и венце лавровом
Сидит он в ложе Колизея,
Толпою тысячеголовой
Трибуны на него глазеют.

В нём всё загадочно и строго,
Полны достоинства движенья,
Не зря он уподоблен богу
Широких масс воображеньем.

Хвале народной нет предела
И это объяснить не сложно -
Для славы Рима цезарь сделал
То, что казалось невозможным.

Восторгам молча он внимает,
В себе уверен и беспечен,
Хотя отлично понимает,
Что даже бог земной не вечен.

Когда случится неизбежность
И отойдёт похмелье тризны,
Наденет раб ему небрежно
Венок с шипами укоризны,

Закроет гроб и тут же люди
Восславят небо: "Наконец-то!",
Сенат культ цезаря осудит,
Наследники пропьют наследство.

Но не спешите с возмущеньем -
Ведь это дедовский обычай,
Иное стало б нарушеньем
Давно сложившихся приличий.

Ну а пока… Пока что сердце
Его бурлит живою кровью
И все глядят на самодержца
С горячей искренней любовью.

Цэзар
 
Ў пурпуры і вянку лаўровым
Сядзіць ён у ложы Калізея,
Натоўпам тысячагаловым
Трыбуны на яго ўзіраюцца.

У ім усё загадкава і строга,
Поўныя добрыя якасці рухі,
Нездарма ён прыпадобнены богу
Шырокіх мас уяўленнем вухі

Хвале народнай няма мяжы
І гэта растлумачыць не складана -
Для славы Рыма Цэзар зрабіў
Тое, што здавалася немагчымым.

Захапленням моўчкі ён услухваецца,
У сабе ўпэўнены і бестурботны,
Хоць выдатна разумее,
Што нават бог зямны не вечны.

Калі здарыцца непазбежнасць
І адыдзе пахмелле трызны рання
Надзене раб яму нядбайна
Вянок з шыпамі дакарання,

Зачыніць труну і тут жа людзі
Выславяць неба: "Нарэшце вось!",
Сенат культ Цэзара засудзіць,
Спадчыннікі прап'юць і косць.

Але не спяшаецеся з абурэннем -
Бо гэта дзедаўскі звычай,
Іншае стала б парушэннем
Даўно якія склаліся прыстойнасцяў.

Ну а пакуль… Пакуль што сэрца
Яго бурліць жывой крывёй
І ўсё глядзяць на самадзержца
З гарачай шчыраю любоў'ю.

    Перевёл на белорусский язык Максим Троянович