Пуга

По кочковатой низине едет телега. Пузатая, пегая лошадь, выпятив вперёд грудь, высоко поднимает передние ноги, словно везёт тяжёлый груз, а не щупленькую старуху и мальчонку лет семи. Дорога от частых дождей ещё больше наводопела. Переросшая свои сроки осока переплелась и кое-где упала густыми запутавшимися пластами. Колёса вязнут в едва видимых глинистых колеях…
– Но-о, но-о, Карюшка, - ласково уговаривает бабка лошадь. – Не рви порато-то, надорвёшься. Потихонечку да помаленечку надо.
Но лошадь, будто торопясь миновать тяжёлый участок пути, снова надрывно дёргает телегу вперёд. При каждом рывке мальчонка сонно тычется головой в бабкину спину. Старуха морщится и ругает внука:
– Никитка, неслухень! Повались! Всю спину мне отбил.
Она толкает его назад, на сено, но Никитка, как ванька-встанька, садится и снова колотится о её костлявый хребёт. На помощь бабке приходит августовское солнце. Ещё высокое, яркое, оно слепит, не давая открыть глаза. Телега качается, скрипит, словно убаюкивает, от всего этого нестерпимо тянет в сон, и, наконец, Никитка без сил валится в телегу. Он ещё слышит, как рвётся и чавкает под колёсами трава, как, кружа в синеве, прерывисто кричит ястреб-тетеревятник, высматривая с высоты добычу, но дрёма всё гуще обволакивает его, и мир делается совсем неслышимым.
Никитке снится умершая Капушка, бабкина сестра, которую они ездили хоронить. Капушка красивая, в ситцевом платочке в мелкий цветочек, всё торопится показать своё нынешнее житьё.
– Гляди-ко, паренёк, какая тут благодать Божья.
Никитка поднимает глаза кверху и видит вовсе не облака, а дома, поляны, лес. Всё белое, солнечное. Вон и дорогу узнать можно. Катит по ней на телеге дед Яков Петрович. Никитка даже видит, как он грозит ему пальцем: «Ужо, я тебя, греховодника!» Видно, прознал, что Никитка приятеля своего Ванюшку недавно с горы в колесе спустил... Никитке во сне очень стыдно, он краснеет и отводит глаза. И снова видит, пасутся на широком лужке коровы, а рядом овцы с колокольчиками на стриженых шеях. Жмутся к матерям курчавые ягнята, боясь потеряться, и тоненько, протяжно мекают. Всё как на земле. Только земля «грешная», так бабка говорит, а у Капушки светлое всё, чистое.
– Побегай, парень, домой, – торопит Никитку Капушка, – а то мне некогда. Вон тучка идёт, сейчас грехи мои смывать будет.
– Как это? – спрашивает Никитка.
– А вот дождичек пойдёт, а я под капель встану. Три дня простою и омоюсь.
У Никитки тоже много грехов. На позапрошлой неделе он на спор с Ванюшкой по самую репицу обрезал Онискиной кобылке хвост. А до этого специально порвал новые, сшитые бабкой штаны, только из-за того, что они были в полоску, и он не хотел их носить. А потом мать била Никитку ремнём, а бабка за печкой плакала…
Капушка с силой толкает Никитку в спину, тот падает с высоты и слышит грохот, будто где-то сказывается гроза…
Просыпается он от шума воды и громкого разговора. Они уже на берегу. Бородатый большой Пуга, живший на краю их деревни в старой кузне, помогает бабке зауздать Карьку. Напуганная шумящей рекой Карька никак не даётся, задирает голову и, фыркая, трясёт гривой.
– Ты уж, Пугушка, поласковее с ней, – вьётся вокруг Пуги бабка. – Она у нас громкого-то слова не знает.
Пуга буркает ей в ответ:
– С деревенскими бабами договариваюсь, неужто с кобылой не сумею?
И увидев, что бабка машет на него руками и крестится, он громко хохочет, показывая свои белые ровные зубы. Никитка, сразу вспоминает, как мать заставляла его чистить зубы золой, а он не хотел. «Гляди, заболят, –пригрозила тогда она, – отведу к Пуге. Пусть он тебе кузнечными щипцами все до единого выдерет»
А самому Пуге зубы чистят черти. Их у него в кузнеце много. Никитка это знал от своего друга Ванюшки. А тому по секрету рассказала Онискина девка Катька, которая водилась с Ванюшкиной сестрой. Никитка с Ванюшкой один раз за чертями в окно кузни подсматривали. Да их не проведёшь, сразу смекнули и попрятались по углам. Увидали только, как раздетый по пояс Пуга, нагрев на огне в тазу крапивный веник, что есть силы хлестал себя по бокам. На длинных закоптелых жердях покачивались железные клещи, гвоздильни, раскатки, а в углу над высоким топчаном мутно желтели пучки сушёной травы. Окно от пара начало запотевать, и Никитка, пытаясь найти в нём щельку, оступившись, ударился лбом о стекло. Пуга услышал. Поймал Никитку с Ванюшкой за кузней да обоим пообещал, ежели ещё будут подглядывать, то Пугины рогатые помощники поймают их и горячих угольев по корчаге в штаны высыплют.
После того Никитка Пугу боялся. И уж никак не ожидал его встретить, проснувшись. Он даже вздрогнул, когда Пуга громко крикнул:
« Это почему мужик серёдкой дня спит? А работать кто будет?» Бабка, видя, что у Никитки от страха отнялся язык, подсела к внуку на задки телеги, подобрала под себя худые ноги и скомандовала: «Ну, Пугушка, с Богом!» Ухмыльнувшись, Пуга скинул рубаху, завязал её на голове тюрбаном, взял заузданную Карьку за вожжи и повёл к речному броду.
Река была полной дождями. Вода сразу почти по пояс обхватила Пугу, звонко забилась в Карькину грудь, холодно брызгая и унося по течению мутные водяные вьюны. Никитка крепко держался за борта телеги, боясь вывалиться на каком-нибудь подводном валуне в бегущую стремину, оставляющую на торчащих каменьях клочки взбитой белой пены. Боялся за себя, за бабку. Разве выхлопаться ей, старой, из эдакой ледяной воды? Боялся за жеребую Карьку, которую изо всех сил тянул за узду Пуга. Хватит ли у него сил удержать? Никитка видел, как напряглась Пугина спина. Два уродливых фиолетовых узла, скомкавших кожу под лопатками, вспухли, и, казалось, ещё немного, они лопнут или развяжутся. Тогда Пуга выпустит вожжи, их понесёт по течению в чёрную глубь, и они все утонут. А Никитка не хотел умирать, он очень хотел остаться на «грешной» земле. Ему почему-то вспомнились бабкины руки, пахнущие пчелиным воском. Он зажал в кулаке бабкин подол, зажмурил глаза и не открывал, пока не выбрались на отмель и не выехали на высокий песчаный берег.
Устало кинув вожжи на ивовый куст, Пуга сел на траву и принялся стягивать с себя сапоги. Никитка смотрел на его красные от напряжения и ледяной воды руки. Крепкие, с короткими пальцами, они были похожи на две большие кувалды. Однажды Никитка видел, как легко Пуга орудует молотом. Тысячи искр вылетали из-под его рук и рассыпались по земляному полу кузницы.
Заметив, что его рассматривают, Пуга громко выдохнул, хлопнул себя по мокрым коленям и ловко вскочил.
– Ничего, парень, живём! Сейчас вот огонь разживим, всё веселее будет.
Карька звякнула сбруей, тяжело отряхнулась и захрустела хлебным сухарём, подобранным с бабкиной ладони.
– Порато замёрз?
Никитка ничего не ответил. То ли от холода, то ли от пережитого страха, его колотило, как в горячке.
Бабка накинула ему на плечи старую фуфайку и провела рукой по Никиткиным волосам
– Сейчас, паренёк, обогреемся, обсушимся маленько, и в путь, ближе к дому.
Пуга собрал в кучу лежащие на траве веточки, подложил под них бересту и чиркнул спичку. Подгоняемый сквозняком, с весёлым треском завивая бересту, огонь жадно лизнул ветки, и уже скоро заплясал по подкинутому в костёр сушняку. Бабка вынула из корзины небогатую закуску.
– Не обессудь, Пугушка, водки нет. Не уважаю я эту пропасть. Одно горе да беда от неё. Вот молочко пей с картохой.
– На нет – суда нет. Домой прибудем, байну натопим. После такого сплава надо кости прогреть. Вон твой Никитка-то вымерз, языком ворочать не может. Всё молчком сидит.
Никитка ещё больше насупился и отвернулся к реке. Предзакатный луч уже прошил густые верхушки леса, и вода с этой стороны заотливала начищенной медью. Река, так же громко бурля, неслась вниз, торопясь скинуть с себя лишнюю воду. Но, сидя на сухом берегу, Никитке уже было не страшно.
– Да-а, налило водицы-то, – пропела бабка. – Мы ещё неделю назад переправлялись, хвоста у кобылы не омочили, а тут на тебе… Потоп!.. Уж, божья милость, что ты подвернулся…
– А ты издалече ли? Никак опять на своё озеро ходил? – осторожно поинтересовалась у Пуги бабка.
– Ходил. Пока могутной, слово своё держу…
Пуга замолчал, взял с камня «Беломор», но папиросы намокли, и он после третьей попытки подкурить, скомкал пачку и бросил в огонь. Его лицо потемнело, сделалось грустным и старым.
Бабка завела разговор о покосах, о том, что эдаким дождём пролило все стога, кабы не загрелись, что не будет сёгоду урожая картошки, о заезжем печнике, который сложил Ониске печь в новой избе, что деньги-то взять не забыл, а дым вместо трубы в избу идёт…
Неожиданно застучал дятел. Недлинная, частая дробь пронеслась над берегом и утонула в густых верхушках олёшника.
На улице смеркалось. Вечер, как это бывает в августе, подошёл тихо и незаметно, и над лесом уже зажглись первые, чуть видимые, белые звёзды.
Что же это за озеро, думал Никитка, и зачем туда ходит Пуга? Кому он дал слово? Может, водяному? Надо будет рассказать Ванюшке. Можно даже проследить за Пугой, когда он снова отправится на озеро. Только это надо сделать осторожно, не как в прошлый раз. Не очень-то хочется, чтобы в
штаны насыпали раскалённые угли. Никитка глянул на костёр. Огонь почти погас, только кое-где красным теплились сучьеватые головёшки.
Наконец, засобирались. В телегу настелили молодого ивняка, погрузили намокшие кутыли с наследством, оставшимся от Капушки, и тронулись в путь. У пролеска Пуга, как его ни уговаривала бабка ехать с ними, попрощался и свернул напрямки, через овсяное поле. Карька зашагала к лесу. – Ты чего это, как бирюк? Слова с хорошим человеком не вымолвил. Руки не подал. Ужо, приедем домой, всё отцу расскажу. Враз тебя, нехристя, вразумит. Никитка знал, что бабка просто пугает. Она больше всех любила и жалела Никитку. И когда пьяный отец хватался за ремень, всегда вставала на его защиту. Она заслоняла Никитку собой, грозила отцу кулаком и угрожающе, как гусыня, шипела: – Спробуй-ко, дошевели! Много ли сам был бит? Хоть бабка была маленького роста, щуплая, отец ей никогда не перечил. Он начинал непонятно бубнить, плакать пьяными слезами, потом кидал ремень в угол и уходил. С матерью было по-другому. – Бывало, взрослых-то почитали, – не унималась она. – Зачнут говорить, дак глаза поднять боишься. А уж неуважение-то показать, упаси Бог. А тут, поглядите-ко, люди добрые, какой господин! Нельзя так. Вот увидишь в деревне Пугу, скажи, прости за моё неуважение, Андрей Иванович, больше так не буду. – Какой ещё Андрей Иванович? – искренне удивился Никитка. – Дак Пугу-то Андреем Иванычем зовут. Это уж мы его Пугой всё, по привычке. – Вот ещё! Он мне ухо едва не открутил, а я с ним разговаривать буду! – Так греховодничал, поди? – И ничего я не греховодничал, просто у смолокурни его ведро со смолой опрокинул нечаянно. – Э-эх! И не стыдно тебе. Он нашу Карьку вылечил, когда она на совхозном поле картофельной щиной объелась. Помнишь? А какие подковки ей выковал… – То черти у него в кузне куют, а он ими командует! И смола ему нужна, чтобы черти его бороду красили! То ли от Никиткиного крика, то ли от возмущения, бабка на телеге подпрыгнула: – Окстись, нехристень! Опять Катька намолола. Вот мельница, а не девка.
Язык-от вокурат, как у Ониски! Дальше поехали молча, обиженные друг на друга. На старой ёлке испуганно прокричала птица и, вспорхнув, уронила с веток сухие хвоинки. Хвоинки, шурша, посыпались вниз, застревая и качаясь в невидимых в сумерках паутинах. Никитка зябко поёжился.
– Обиделась она, – думал он про бабку. – Прежде чем ругать, лучше бы узнала всё про этого Пугу. Вот говорят, он всё умеет: и заплутавших людей в лесу отыскать, и самую большую рыбину на глубине голыми руками выловить. Разве может это быть просто так? Нет, права всё-таки Катька, помогает Пуге нечистая. Никитке стало страшно. За взгорком дорога пошла вниз. Ещё сильнее потянуло ночной прохладой и сыростью. – Бабка, а куда Пуга ходил? Бабка, как будто и не ругалась с внуком, спокойно ответила: – Да непорато далече. На Светлое озеро Он каждый год туда ходит. В войну-то Пуга разведчиком был. И вокурат на Светлом со своим другом попал в окружение. Друга ранили. Его Пуга в лесу спрятал, да и вышел обратно к фашистам, чтобы увести их от того места. Уводил, пока патроны не кончились. Что дальше делать? Раненый товарищ в лесу один брошен. Сломал Пуга на берегу дудку да в озеро. Два дня, рассказывал, немцы не уходили, всё искали его, а он под водой сидел, через дудку дышал. Напоследок озеро автоматами простреляли да и ушли. На спине-то у Пуги шрамы от тех пуль остались. Кое-как он на берег вылез, дошёл до того места, где друга спрятал, да и упал без памяти. Тут на них и разбрелись наш деревенский кузнец Иван Фёдорович с дочкой Олёной. Полгода прятали да выхаживали на старой кузне. Пугу выходили, отпоили травой, тогда лекарств-то никаких не было, а другой солдатик помер. Похоронили его там же, на Светлом озере. Ой, как старухи-то да бабы плакали, как по своим сынам, а молодушки, как по своим суженым. Бабка, заново переживая далёкие воспоминания, всхлипнула и спрятала лицо в концах платка. – …Пуга-то ещё после на фронт уходил. Но после Победы вернулся в нашу деревню, к Олёне и, как обещал себе, что будет навещать могилу друга, так по нынешнее время свой завет исполняет. Какого году там, на бережку, часовенку срубил. Николе Угодничку. Друга-то Николаем звали…Дак вот даже в пасмурный день в ней, Никитушка, светло. Потому как с чистым сердцем и светлой душой поставлена. Мы с тобой как-нибудь туда съездим на Карюшке, свечки поставим.
Карька, то ли услышав своё имя, то ли почуяв близость конюшни, пошла быстрее. Никитка услышал лай собак.
– Вот и добрались, слава Богу, до дому. Спишь, что ли?- бабка тронула Никитку за ногу, он не отозвался. – Ну, спи, маета.
Никитка тихонько привстал на локте и вгляделся в темноту. Там за оврагом мутным знакомым светом мелькнуло окно кузницы…
По верхушкам осинника холодной волной прошёлся ветер. Он принёс знакомый запах дыма и редкие капли дождя.