кредо поэта - Х. Борхес

КРЕДО ПОЭТА
Хорхе Луис Борхес
Глава из книги "Стихотворное ремесло"

Я считаю любые теории поэзии не более чем инструментами для написания стихов. Мне кажется, должно существовать столько же религий и верований, сколько есть поэтов в мире. Напоследок я расскажу о своих предпочтениях в написании поэзии, но я хотел бы начать с некоторых личных воспоминаний — не только как писателя, но и как читателя.

Я считаю себя в первую очередь читателем. Да, я попробовал себя в писательстве. Но я придаю прочитанному мной намного большее значение, чем написанному. В конце концов, человек читает то, что ему нравится; однако пишет не то, что он хотел бы написать, а то, что может.

Я мысленно возвращаюсь к одному вечеру в библиотеке моего отца в Буэнос-Айресе. Я вижу его самого, книжные полки и газовую лампу. Я точно знаю, где найти «Арабские ночи» Бертона и «Историю завоевания Перу» Прескотта, хотя библиотеки больше не существует. И я слышу голос моего отца, произносящий слова, которые я тогда не понимал, но почувствовал. Это были слова из «Оды соловью» Китса:

Но ты, о Птица, смерти непричастна, —
Любой народ с тобою милосерд.
В ночи всё той же песне сладкогласной
Внимал и гордый царь, и жалкий смерд;
В печальном сердце Руфи в тяжкий час,
Когда в чужих полях брела она.

Прежде мне казалось, что я знал всё о словах и языке, но эти слова стали для меня откровением. Неудивительно, что я не понял их. Как мог я тогда понять эти строки о том, что птицы и животные бессмертны, потому что живут в настоящем? Мы смертны, потому что помним время, когда нас не было, и предвидим время, когда умрём. Но эти строки пробились ко мне через их музыку. До этого, я считал, что язык существует для того, чтобы рассказывать о своих делах, выражать эмоции, жаловаться и так далее. Но когда я услышал эти строки, я понял, что язык также может быть музыкой и страстью. Так я открыл для себя поэзию.

Несмотря на то, что жизнь человека состоит из многих тысяч мгновений, все они могут быть сведены к одному — тому моменту, когда человек понимает, кто он на самом деле. Вероятно, в тот момент, когда Иуда поцеловал Иисуса, он почувствовал, что стать предателем — было его судьбой и что он исполнял эту злую судьбу. Когда я услышал эти строки Китса, я почувствовал счастье. С тех пор это чувство не покидало меня.

Как и все люди, я находил радость во многом — в писательстве, плавании, наблюдении за восходом и закатом, влюблённости и так далее. Но всё же самым главным в моей жизни было существование слов и возможность соединить их в поэзию. Разумеется, сначала я был только читателем. И должен сказать, что счастье читателя намного превосходит счастье писателя, ведь читатель не испытывает ни мучений, ни тревоги; он получает только наслаждение. А наслаждение читателя огромно. Поэтому, прежде чем говорить о своём творчестве, я бы хотел сказать несколько слов о книгах, которые оказали на меня влияние.

При мысли об «Арабских ночах» у меня возникает чувство безграничной свободы. Но в то же время, я знаю, что эта книга ограничена несколькими стандартными структурами. К примеру, в ней очень часто встречается число три. К тому же, все персонажи одномерны. А в остальном: хорошие персонажи и плохие персонажи, вознаграждения и наказания, волшебные кольца, талисманы и так далее.

«Гекльберри Финн» был одной из первых книг, которые я прочитал. С тех пор я не раз перечитывал её, а также «Налегке», «Жизнь на Миссисипи» и многие другие. Анализируя «Гекльберри Финна», я бы сказал, что для создания хорошей книги нужна лишь одна очень простая вещь: в её замысле должно быть что-то импонирующее воображению. В случае с «Гекльберри Финном» — мальчик, чёрный мужчина, плот, Миссисипи, длинные ночи — все эти элементы истории принимаются нашим воображением.

Я бы также хотел упомянуть «Дон Кихота». Человек очень мало знает о самом себе, и когда я читал «Дон Кихота», мне казалось, что я это делал из-за наслаждения архаичным стилем и приключениями рыцаря и его оруженосца. Теперь мне кажется, что моё удовольствие имело другой источник, а именно — характер рыцаря. Сегодня я вряд ли верю в приключения или беседы между рыцарем и его оруженосцем; но я знаю наверняка, что я верю в характер рыцаря. И я полагаю, что Сервантес придумал приключения, чтобы показать нам характер героя.
То же самое можно сказать и о другой книге, которую можно назвать классикой, — «Приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Я определённо не верю в собаку, наводящую страх на людей. Но я верю в Шерлока Холмса и странную дружбу между ним и доктором Ватсоном.

Теперь я перескачу через много лет и перейду к моему времени в Женеве. Я тогда был очень несчастным молодым человеком. Полагаю, молодым людям нравится несчастье; они стараются изо всех сил, чтобы быть несчастными и, как правило, им это удаётся. И вот тогда я открыл для себя Уолта Уитмена — автора, который, вне всяких сомнений, был счастливым человеком. И мне вдруг стало стыдно за своё несчастье. Мне стало стыдно, потому что я старался стать ещё несчастнее, читая для этого Достоевского. Теперь, после того как я перечитал Уитмена, а также его биографии, у меня нет никаких сомнений, что он был совсем другим человеком, чем тот Уолт Уитмен, которого он создал в качестве некоей фантастической проекции.

Одновременно я также открыл для себя совершенно другого автора – Томаса Карлайла. Я до сих пор помню многие страницы «Sartor Resartus» наизусть. Карлайл вдохновил меня на изучение немецкого. Помню, как я купил «Лирическое интермеццо» Гейне и немецко-английский словарь. Довольно скоро я обнаружил, что могу обходиться без словаря, читая о его соловьях, лунах, соснах, любви и так далее. Но кроме того, я очень хотел найти (но не нашёл) немецкий национальный характер. Вместо этого, я нашёл Шопенгауэра, Гельдерлина, Лессинга и других. Но идею о людях, которым свойственны преданность, мужество и покорность судьбе, я нашёл только много лет спустя в скандинавских сагах и староанглийской поэзии.

Говоря о Дон Кихоте и Шерлоке Холмсе, я сказал, что верю в персонажей, но не в их приключения или слова, которые авторы вложили в их уста. Любопытно, можно ли найти книгу, с которой происходит обратное.

Здесь приходит на ум ещё одна книга, которая произвела на меня впечатление: «Моби Дик» Мелвилла. Я не слишком верю в капитана Ахава и его вражду с белым китом; в сущности, я с трудом могу провести различие между двумя персонажами. Однако я верю в историю как некую параболу.

Гностики говорили, что единственный способ избавиться от греха — это предаться ему, ведь тогда человек раскаивается. Применимо к литературе, они были абсолютно правы. Если мне и удалось написать пять сносных страниц после пятнадцати невыносимых томов, то только методом многолетних проб и ошибок. Думаю, что я совершил если и не все возможные ошибки, то многие из них.

Например, я изначально думал — как и большинство молодых людей — что свободный стих проще классических форм. Сегодня я абсолютно уверен в обратном. Вероятно, это объясняется тем, что классические формы предоставляют готовую структуру, которой нужно просто научиться подражать. Тогда как в случае с прозой необходима менее очевидная структура.

Конечно, в первую очередь важно то, что выражается при помощи той или иной стихотворной формы. Когда я начинал писать, я всегда говорил себе, что мои собственные идеи слишком неглубокие, и что читатель будет презирать меня за них. Поэтому я скрывал свои мысли.

Затем я совершил ещё одну очень распространённую ошибку: я изо всех сил старался быть современным. Но нам нет нужды стремиться быть современными; это не вопрос предмета или стиля. Кроме того, мы современны уже благодаря одному тому факту, что мы живём в настоящем. Никому ещё не удалось изобрести способ жить в прошлом или будущем. Мы современны, хотим мы того или нет.

Мне кажется, я достиг определённого равновесия. Я считаю себя писателем. Для меня быть писателем означает попросту быть верным своему воображению. Когда я пишу историю, я делаю это потому, что верю в неё — как верят в мечту или идею. Конечно, в моих историях есть подлинные обстоятельства, но я всегда считал, что об этих обстоятельствах нужно рассказывать с определённой долей вымысла. Рассказывать историю, которая на самом деле произошла, не приносит удовольствия. Необходимо изменять детали, даже если они кажутся нам несущественными; если мы этого не делаем, то перестаём быть писателями и становимся всего лишь журналистами или историками.

Если бы меня попросили дать совет писателям (а я не считаю, что они в нём нуждаются, потому что каждый должен находить ответы самостоятельно), я бы просто сказал им вносить как можно меньше изменений в готовый текст. Я не считаю, что это идёт на пользу написанному. После того как писатель обрёл свой голос, даже малейшие поправки приносят больше вреда, чем пользы.

Когда я пишу, я не думаю ни о читателе (ведь читатель — это воображаемый персонаж), ни о себе (возможно, я и сам — воображаемый персонаж). Я думаю только о том, что я хочу выразить, и стараюсь ничего не испортить. Когда я был молод, я верил в выразительность. Мне казалось, например, что, если речь идёт о закате, я должен выбрать самую оригинальную метафору. Но постепенно я пришёл к выводу, что верю только в намёк. В конце концов, слова — это просто символы для общих воспоминаний. Если я использую слово, читатель должен иметь соответствующий ему опыт. Если это не так — слово ничего не значит для него. Я считаю, что можно только намекать и стараться заставить читателя представить.

Такой подход объясняется стремлением к эффективности — а в моём случае ещё и ленью. Меня часто спрашивали, почему я никогда не брался за роман. Лень — это первая причина. Но есть и ещё одна. Я никогда не мог читать роман без некоторого чувства усталости. Я считаю, что короткий рассказ предоставляет всё то же самое, что и длинный роман, но в более приятной форме.

Я не стараюсь понять то, что пишу. Я не считаю, что ум имеет много общего с работой писателя. Излишнее самосознание кажется мне одним из пороков современной литературы. Когда я пишу, я стараюсь полностью забыть о себе и как можно точнее передать своё видение. И если видение оказывается смутным (как это часто бывает в моём случае), я не стараюсь приукрасить или понять его. Для меня писательство — это своего рода сотрудничество: читатель делает свою часть работы, обогащая книгу.

Перевод: Роман Шевчук